Стихи - тоже как звёзды, свет которых доносят до нас с неминучим опозданием! - публикации в газетах, тоненькие или толстые сборнички…
"Тоже" - потому что образ этот заимствован мною у поэта Николая Беляева, вторая книжка стихов которого легла на прилавки. "Ветер" - ей имя. Первая называлась "Голоса расстояний", и постоянство движения в названиях - тоже выражение движущейся, неспокойной натуры поэта, геолога и журналиста Н.Беляева.
Мы - люди, мы чудовищно горды.
Мы любим повторять на все лады,
что различаем и лелем свет звезды,
которой может быть и нет.
Мы, люди, сверхестественно горды -
мы доблестно молчим на все лады
о том, что мы не знали сотни лет другой -
уже пылающей звезды.
Вот свет второго сборника дошёл до нас, читателей, и мы увидели, что в первом при всей его искренности, чистоте, порыве было, оказывается, множество огрехов. Поэт от широты натуры посылал любимой ко дню рождения телеграммой рассвет, не брезговал такими красивостями, как "пропахшее земляникой в лугах" (?) солнце, упрямо топал ногой, отстаивая, так сказать, право соны на самоопределение: "Ушла - и всё. Я счастлив за неё."
Вот что наделал свет второго сборника: читатель тоже взрослеет и учится, и видит и понимает - больше, лучше. Но это ведь взрослеет и учится сам поэт:
Чтобы гореть, греть и светить,
дерево сначала должно умереть для самого себя.
Каждому хочется быть счастливым,
но мы не за этим приходим в мир.
Раздвигаются рамки. И дело совсем не в том, что стихи первого сборника написаны, в основном, в 25, а второго - в 30. И дело не в том, что на смену дремучей невинности пришла чистота знания (опыта?), дело в том, что наивную философичность ("У приёмника") сменили глубокие раздумья над серьёзными вопросами… Дело в точке зрения.
Сразу всех обмануть нельзя.
Нам навстречу, сквозь время - горько! -
светом тягостным бьёт в глаза
проницательный взгляд историка.
Он - забвение, слава, казнь -
три статьи из кодекса вечности.
Но сквозит даже в нём боязнь
до конца понять человечество."
Стихи Беляева по-хорошему стереоскопичны. В один и тот же момент он видит в одной географической точке сплетение сложнейших линий и процессов: картина студенческой сходки 1887 года, "едкая усмешечка" полицейского сменяются - вдруг, резко, сталкивая времена и представления - образом будущей улицы Ленина. "Наверное, поздно, наверно - не надо", но воображение поэта поражено равнодушными строками архивного листка, зафиксировавшего, что побои на теле самоубийцы-крепостной "не есть жестоки". Или: "вновь счастливой и молодой, ходит-ходит любовь по краешку над бедой…"
Пока что эта "стереоскопичность" (на термине не настаиваю) у Беляева однопланова: столкновение полярных понятий. И не у одного Беляева она есть, она буквально "в воздухе носится". Но приятно, что поиски ее поэт п р од о л ж а е т (вспомним, например, "Всё смутно и светло", "У приёмника" в "Голосах расстояний"). Пока он нащупал, где проходит граница между сиюминутным течением времени и средоточием времён. Что будет дальше - открытие? Новый поиск?
Он умён, Беляев, и с ним приятно спорить. Эмоциональность (всё ж таки поэт!) выхлёстывает частенько через край и вдруг обрушивается увесистым валом на какого-то несчастного с прилизанным затылком, который покупает пластинки Бетховена - не из любви к искусству, а для подарка. Ну, тут у поэта уже чистое донкихотство, война с мельницами, но он ещё в "Голосах расстояний" причислил себя к "донкихотам золотой мечты", и "Ветер" доказывает, что от этого поэт не отступает. Что ж, его право, хотя мне и представляется этот "прилизанный" не той фигурой, с которой стоит воевать. В конце концов он ведь тоже много умнее "прилизанных" времен Бетховена? Но спасибо-таки и "прилизанному": он послужил стимулом для рождения прекрасного монолога:
Считайте сами - сколько стоит детство,
умноженное на любовь и мудрость,
считайте сами - сколько стоит ветер
и горе над могилами надежд.
Почём безумье соловьиной ночи,
почём молчанье, взрывы вдохновенья,
подушка, мокрая от слёз, и пробужденье,
и ужас наступленья глухоты…
Эмоциональность… Лиризм… Могут ли не быть эмоциональными лирические стихи? Вопрос праздный, лишний, и в ответ находим и "автобиографию": "снова всё начинать с нуля. Тридцать лет. Ни угла, ни дома." И жизненное кредо: "Но от песнки этой трезвеют леса и немеют и глохнут литавры и трубы"… И поиск эстетического идеала: " На мокром холме торжествует дерево живым скульптурным портретом ветра!"
Поэтику Беляева лучше всего характеризует стихотворение "Пришёл с собрания", вырвавшийся из глубины души вопль: "Ведь существует лаконичность линий тюльпанов, лайнеров, характеров и тел!" В большинстве своих стихов он краток. Подчас ощущается в стихах поэта влияние переводческой работы (он много переводит с татарского):
Если росу собирать в ведёрко,
роса становится просто водой.
Если выбрать из тысячи звёзд одну -
звезда становится Солнцем.
Он рифмует, если созвучие не противоречит самой мысли, сюжету стихотворения, и уверенно чувствует себя в свободном "белом" стихе, если он оказывается точнее (особенно интересен "Трактат").
Он умело выдерживает ритм (насколько "Вальс" в "Ветре" лучше "Июньского вальса" в "Голосах расстояний"), но беспощадно ломает его, рвёт строки, когда это нужно для точного выражения мысли или создания определённого настроения - тут примеров и вовсе не счесть…
И вот всё это - в каких-то стихотворениях опробованное, в каких-то выверенное - вдруг органично сливается, соединяется в цельную сильную картину, в центре которой - лирическое и д е й с т в у ю щ е е "я": тягостная тревога берёзового леса, поэт увидел, как заживо уничтожают лес гусеницы, топтал, зверея, ("всю эту нечисть"), звонил куда-то и -
до сих пор мне снится шелест рощи
и дрожь берёз, съедаемых живьём"…
"Ветер" - вторая книжка поэта. Верю: будет и третья, и четвертая. Мне довелось прочесть кое-что из этих завтрашних книжек, и в их свете уже начинают выявляться огрехи второй… Но не надо торопить время. "Ветер" ещё только идёт к читателю. А что до огрехов, то я всё равно люблю сосну, которая однажды ночью "ушла по лужам, волоча бельё". Я тоже счастлив за неё.
