Мы только люди

Господи! Небо твоё падает мне на плечи. Время твоё рекой сквозь меня сочится. Страшно мне, Господи! – нет у меня ответов; вольно мне, Господи, жить меж твоих вопросов. Я раскрываю двери и переплёты книг в опустевших залах библиотечных. В окна врывается резвое молодое солнце весеннее песней о жизни вечной. Полно, зачем? Мне довольно и этих веток, и голосов осеннего расставанья, не заменить безвременью и бессмертью кратких минут осторожных прикосновений. Славься же, время – текучее и живое, фениксом возгорающее из смерти, ткущее неустанно шаги и песни, землю и небо, память и нас с тобою.

* * *

Прощай, моё прошлое. Мы не увидимся боле. Я нищая нынче – лохмотья и те не мои. Вокруг ни души. Помертвелое голое поле, от холода сизые сирые комья земли. Всё вымерло. Лишь надо мною линялое небо, холодные краски чужих обветшалых знамён. Ни детства, ни города. Пали последние скрепы, рассыпались звуки последних забытых имён. Напрасное в пашню промёрзшую падает семя. В бессильной тоске оглянусь у последней межи. Но только родители неотделимы, как время, – и, значит, мои не скудеют пока багажи.

* * *

Замереть. С головой зарыться в непривычный тяжёлый мех. Слишком тянет отъединиться ото всех. Мне бы ждать троллейбуса за полночь дребезжанье по мостовой, чтобы звёздами август закрапал ночь надо мной. Чтоб под ноги листва расползлая и сама я – листом во мглу. Остановка. Безлюдье мёрзлое на углу, где молчание затекает каплей осени под навес. Одиночества не хватает – позарез.

* * *

Когда тебя тряхнёт, едва ли дух не выбив (как ты ни берегись, соломки ни готовь), раскинутся вокруг безрадостные зыби, и ты рукой махнёшь: какая тут любовь! Она придёт сама, но истину откроет (как жарко ни зови, как страстно ни гони) – несвязанность любви с усталостью и горем и вообще ни с чем несвязанность любви. Любовь себе идёт, отряхивая стопы, – и дела нет до всех, она всегда права; её ведут свои нашёптанные тропы, колышется за ней болотная трава. А ты глядишь вослед – и боязно, и манит; ты трогаешь песок разутою ногой. Но всё-таки рискнёшь – и повернутся грани, развёртывая мир, отчаянно другой. А кто-то не пошёл, но выстоял и выжил, кому измерить страх и мужество его? А небо по весне вздымается всё выше и падает в закат, не слыша никого.

* * *

Вторник, ветер, поздний вечер. Пасторальная картинка. Мы сидим у батареи, затаившись в ожиданье. Даже дети, набесившись за день, тихо смотрят в окна. У кота от нетерпенья ус подрагивает мелко. Кот ждёт рыбы. Дети – снега, а ещё луну и папу. Сон сморит их очень скоро. Кот дождётся. Я вздыхаю. Положу остывшей рыбы, отнесу детей в кровати, встречу папу. Спите, спите. Все исполнятся желанья. Город скроет снежной пеной, в белых, синих, лиловатых волнах будут плавать рыбы, папа вам луну достанет – прямо с неба... Только в зимний вечер мир так бесконечен.

* * *

Кто что скажет — всё неважно. Знаешь, я живу однажды. Нет пути назад. Здесь в весеннем исступленье гроздья буйные сирени рвутся в небо — и, конечно, это искренней, чем вечный дивный райский сад. Быть кустом чертополоха — слушай, разве так уж плохо? Если ж там, где смерть, ничего — совсем — не будет… Что с того? Мы только люди, нам ли сожалеть? Дар короткий и бесценный, жизнь была как откровенный долгий разговор. Ну а если не хватило — значит, я жила вполсилы, верен приговор. Без оглядок и сомненья принимаю продолженье и конец пути — как безумие растущих дерзких короткоживущих помнить и цвести.