Ник Ник – наше настоящее
Считается, что дружбы заключаются в отрочестве-юности, в первой молодости, и так оно и есть. Но вот мы встретились с Николаем Николаевичем Беляевым (его, выражаясь по-сегодняшнему, общепринятый «ник» был – Ник Ник, но для нас он стал и вот уж больше сорока лет оставался, остается Колей) в возрасте, близком к последнему пушкинскому. Из разных городов, республик и стран в конце августа 1973 года мы прибыли в Москву на Высшие литературные курсы. Нужно, наверное, несколько слов сказать о том, что это такое.
Полушутя мы, как и наши предшественники, называли это – «Ликбез» (словечко из советских двадцатых годов двадцатого же, прошлого века: ликвидация безграмотности). На ВЛК при Литературном, имени Горького, институте принимались готовые литераторы, члены Союза писателей, имевшие за плечами, как правило, несколько книг, но не имевшие «профильного» образования. Скажем, латышская поэтесса Велта Калтыня закончила в свое время Медицинский институт, у меня был диплом хорового дирижера, Николай Беляев учился в Казанском университете на геологическом.
Двухгодичные Высшие литературные курсы давали возможность восполнить пробелы в образовании, а заодно и потереться в столице. Каждый иногородний слушатель (были среди нас и москвичи) получал отдельную комнату на верхнем, седьмом этаже литинститутовского общежития (гудящие, особенно в дни выдачи стипендии, этажи, битком набитые гениями, признанными и непризнанными, любовями, драками, стихами, надеждами, мнениями и самомнениями, спорами до беспамятства, гостями, крушениями и недолгими торжествами). Наша стипендия, 120 рублей, была сравнима со средней по стране зарплатой. Нашими товарищами и соседями оказались литераторы из Армении, Якутии, Татарстана, Грузии, Азербайджана, Карачаево-Черкесии, из Югославии и Монголии; я прилетел из Хабаровска, были среди нас сибиряки, уроженцы Урала, ленинградцы и москвичи.
В длинном, буквой «Г» коридоре моя и Николая Беляева комнаты оказались близко, наискосок одна от другой. В комнате поэта из Казани сразу же стали появляться и уже никогда не переводились гости. Три эпитета просятся на язык, когда я пытаюсь восстановить первое впечатление от нашего знакомства, давно заслоненное тысячью других. Крупный. Уютный. Надежный. И вот еще что заметилось и закрепилось почти сразу: его лукавинка, хитринка, добродушная и вполне бескорыстная, его смех – очень добрый, дробными такими веселыми смешинками (у Достоевского в «Подростке» замечательно сказано, вспомним: «... если захотите рассмотреть человека и узнать его душу, то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а высмотрите лучше его, когда он смеется. Хорошо смеется человек - значит хороший человек»).
И уже вскоре, в третью неделю сентября мы отмечали в комнате Коли его день рождения, 36-й по счету, пели, смеялись, читали стихи, и там-то, у Коли, мы переглянулись с латышской поэтессой Велтой Калтыней, и продолжение этому перегляду последовало и следует до сих пор, пятое десятилетие подряд.
Тогда же, кажется, и возникла, и стала крепнуть и отвердевать тройственная, – наша с Велтой и поэта Николая Беляева дружба. Поздняя, но уже явно нерушимая, до конца его и, ясное дело, наших дней.
Тут было одно обстоятельство, важное чрезвычайно. Коля почитал подстрочники Велтиных стихов. Он много переводил до этого, да и после этого татарских поэтов. А тут перед ним оказалось нечто совсем, абсолютно другое. И, может быть, как раз то, чего ему не хватало. Николай начал переводить, то есть выстраивать заново, уже на русском, эти латышские стихи, и показалось, что они только этого и ждали. Нашлась сугубо точная, при том совершенно беляевская, узнаваемая интонация, счастливо совпавшая с авторской. Потом и другие, в том числе и такой мастер, как Давид Самойлов, переводили стихи Велты, но чудо не повторилось. В подтверждение нужно привести хотя бы одно стихотворение – Велта Калтыня в переводе Николая Беляева. Вот, скажем:
В камине,
которого нет у меня и в помине,
трещат березовые поленья.
В камине,
которого нет у меня и в помине,
дым всю ночь разговаривает со звёздами.
И жарко, словно порой сенокосной,
словно в летней хлебной печи.
Ещё полено! Ещё полено!
Того и гляди всю рощу березовую
за ночь спалишь в том самом камине,
которого нет у меня и в помине.
А в тот, который будет у нас,
можно будет насыпать звёзды,
закопчённые, чёрные, как антрацит.
Вскоре я поменялся, не помню с кем, жильём, и наши с Велтой комнаты оказались рядом, составив как бы центр «колхоза», – так вскоре все начали называть нашу почти неразлучную троицу. Расшифровать можно как «коллективное», а можно и как «Колино хозяйство». Но, конечно, было оно не столько Колино или мое, сколько Велтино, – она умудрилась создать в казенных общежитских стенах чисто балтийский уют, она кормила «колхозников» и множество захожих, залетных гостей, московских, питерских, дальневосточных, латышских и прочих. Что касается нашего друга, то одним из главных и решающих его свойств и талантов было общение с людьми. К нему являлись то и дело молодые поэты, художники из Татарстана; особенно обаятельна была его явная влюбленность в жену, Лору, приезжавшую из Казани; оттуда же был и Равиль Бухараев, двадцатилетний круглолицый, румяный студент, весело и заразительно талантливый, дышащий будущим. Именно Коля познакомил нас с Давидом Самойловым, открыл нам темперы и полотна замечательного художника Петра Валюса. Именно Коля Беляев привел нас в мастерскую Роберта Фалька, в фантастическую квартиру дома на Волхонке, совсем рядом с Кремлем. Вдова художника, Ангелина Васильевна, допускала посетителей по выходным, но их она не поила чаем, а нас поила, мы могли приходить и в будние дни, для нас со стеллажей доставались удивительнейшие, мирового класса холсты. Однажды при нас впорхнула в дом говорливая, жизнерадостная вдова Натана Альтмана; помню ее рассказ о встречах с директором Русского музея, все уговаривавшим ее завещать музею работы мужа. «Да вы ведь способны, небось, подослать ко мне наемных убийц, чтобы заполучить их, – говорю я ему. А он, глазки потупив, отвечает: – Да уж, что уж, способен». Еще вдруг вспомнилось, как обижалась Ангелина Васильевна на поэтессу Ксению Некрасову, давно покойную: «В войну, в самое голодное время, придет, все съедобное, что найдется в доме, съест до крошки, сидит, распивает чаи и приговаривает, глядя на моего мужа: «Мы с тобой гении, ты и я!» – а меня в доме словно и нету!»
Я пишу здесь об этом потому, что без Николая Беляева мы по-видимому, никогда не оказались бы в этом и многих других домах, не узнали бы этих людей, не услышали бы речей, вовеки неповторимых.
Потом Коля с женой и замечательной дочкой Катей побывали у нас в Риге. Стихи Велты Калтыни в переводах Николая Беляева звучат посегодня и в Латвии, и в России; разумеется, живы и востребованы его собственные стихи. Мы так или иначе общались все эти годы, иногда говорили по скайпу. Пожизненная верность Николая Беляева русской поэзии, убежденность в ее значимости и необходимости выдержали все испытания. А уж их, этих испытаний, было на порядок больше, чем хотелось бы...
Воспоминания, понятно, пишутся в прошедшем времени. Но я не совру, сказав, что Ник Ник, Николай Николаевич, Коля Беляев – наше с Велтой настоящее и таковым останется, покуда мы сами еще здесь.
Страницы 109-111 журнала "Казань" №8 2017 года. Раздел Читальный Зал. Поэзия.
<<Мой «личный поэт»
Наш дорогой «колхозник»>>
2017 Роальд Добровенский Опубликовано ранее: 2017-08 журнал Казань
Считается, что дружбы заключаются в отрочестве-юности, в первой молодости, и так оно и есть. Но вот мы встретились с Николаем Николаевичем Беляевым (его, выражаясь по-сегодняшнему, общепринятый «ник» был – Ник Ник, но для нас он стал и вот уж больше сорока лет оставался, остается Колей) в возрасте, близком к последнему пушкинскому. Из разных городов, республик и стран в конце августа 1973 года мы прибыли в Москву на Высшие литературные курсы. Нужно, наверное, несколько слов сказать о том, что это такое.