Вместе физики и лирики
С Колей Беляевым я близко познакомилась при подготовке первой состоявшейся казанской выставки художника Алексея Аникеенка в 1987 году. Это была уже посмертная выставка. При жизни художника все попытки выставок кончались приездом представителей Обкома КПСС, запрещающих показ. Выставки закрывались, не успев открыться. В1986 году начав подготовку выставки, надо было сделать всё так, чтобы не повторился запрет. Для этого были составлены письма с обоснованием важности и необходимости показа работ этого талантливого казанского художника, и собраны подписи видных учёных города, которые высоко ценили его творчество. Эти письма затем предоставлялись в Обком КПСС, Министерство культуры и Музей изобразительных искусств ТАССР.
Однако, непонятным образом письма терялись, таинственно исчезали и требовалось их отыскивать или писать новые. По меткому определению Вилоры Чернышёвой (заведующей отделом Русского искусства музея, жены, друга и музы Николая Беляева), мы действовали «как партизаны», а ей приходилось неусыпно следить за сохранностью наших обращений в Музее, так как именно там должна была располагаться экспозиция.
После появления стихов Бориса Слуцкого – «что-то – физики в почёте, что-то – лирики в загоне», в прессе, в передачах радио и телевидения без устали обсуждалась эта ситуация. Нас это очень веселило, поскольку мы, все – физики (сейчас нас назвали бы инициативной группой), тогда были просто сотрудниками институтов Казанского филиала АН СССР, а наш единственный «лирик» - Николай Беляев – вовсе не пребывал «в загоне». Мы все знали, что он – замечательный поэт, друг Алексея Аникеенка, посвятивший ему прекрасные проникновенные строки. Для обсуждения наших «партизанских» планов мы собирались у старинной приятельницы Коли – доктора физико-математических наук Галины Петровны Вишневской в лаборатории член-корреспондента АН СССР Бориса Михайловича Козырева. Всегда, когда Коля приходил, его встречали с большой радостью. Его отличала удивительная мягкость в общении, доброжелательность, а присущее ему чувство юмора, не давало разгораться бурным спорам между весьма амбициозными участниками нашего сборища и создавало спокойную дружескую атмосферу. Обсуждали не только выставочные дела, но и всё на свете, начиная с космоса и кончая новинками литературы и искусства. В этих областях Коля обладал широким кругом знаний и зачастую служил нашим лоцманом в море издаваемых новинок. Меня всегда поражала его необычайная память на стихи, не только собственные, но и других поэтов и редкостная для творческого человека способность восхищаться чужими достижениями больше, чем своими.
Мы отмечали общие дни рождения, иногда навещали Колю в доме на Габишева, где нас всегда радушно принимала Вилора Касимовна. Самой большой радостью были новые стихи, которые Коля читал замечательно и ещё долгое время, встречая их напечатанными в книге, я воскрешала в памяти интонации и голос автора. Коля Беляев стал нашим духовным лидером. Сам он не любил высоких слов и наверняка не одобрил бы эту фразу, но его влияние на наше мировосприятие и миропонимание можно охарактеризовать именно так.
В стихах «Попытка ответа на вечный вопрос» он писал:
«Смысла жизни – кто мы и зачем –
ищем в безднах книжек и систем,
маемся, самих себя не помним…
А ведь Жизнь – сосуд, и важно – чем? –
мы его в трудах своих наполним».
Сосуд Жизни Николая Николаевича Беляева был наполнен добротой, любовью и творчеством. Мне кажется, что лучшее подтверждение этому можно увидеть в письмах, полученных мною из Ворши:
«Жизнь на земле имеет массу своих прелестей – здесь много неба; много воздуха и всё это иное, чем в Казани. Каждый день наблюдаем закаты, часто удивительно яркие, но не такие как на Волге, хотя именно Волги нам и не хватает. Мы, сами того не зная, оказались в Мещере, в краю болот, лесов, малых речек, бегущих в Оку. Влажность воздуха смягчает краски земли и неба, но весна всё равно пронзительно-зелена, особенно сегодня, после дождя, грома и молний. Сознаюсь, временами я берусь за краски и малюю на кусках картона пейзажи – поле, лес, видимые из моего окна, и деревья, которые, как мне кажется, начинаю понимать. Часто совсем иными глазами смотрю на Лёшины работы – и в непогоду – пробовал даже копировать их со слайдов, но копии получаются у меня слишком вольными, ибо я не умею и не владею мастерством, а всё тянет…»
Вот отрывок из другого письма:
«Подумать только – уже шестой год я живу в деревне, лишённый удовольствия видеть стольких дорогих мне людей, которые почему-то не забыли, что вообще был такой какой-то стихоплёт Колька Беляев, странный, лохматый тип с явными заскоками… Уехал. Почему? Неизвестно. Гадают люди, догадки строят. А он сидит в своей деревенской «вилле», посмеивается… И продолжает писать стихи. Например:
- О чём лопочешь, улыбаясь, старичок,
подставив ласковому солнышку бочок?
- Атласной ласточки блистательный лучок,
стрелы личинка, цвирк живолетящий,
ты, душу эллина уластивший звучок,
столь властный в русской речи,
сладостно звучащей.
Черкни лазурь мою, распахнутую настежь,
пронзи слабеющего зрения зрачок!...
Вот такая картинка. Может, это и не я сижу на завалинке, а кто-то совсем другой (Мандельштам, например). Важно, что сидит, бормочет! И это – неистребимо! Ради этого я и уехал, будучи в здравом уме и трезвой памяти. Ибо чувствовал, что должен это написать, как и многое другое. А Казань измучила меня «Казанской тетрадью», стихами совсем другими и о другом, чаще – лукавомудрыми, запрессованными в четверостишия, где я уже задыхался от недостатка кислорода. Но всё равно – благодарен судьбе за всё, что случилось – и в Казани, и всюду! И благодарен всем хорошим людям, встреченным на всех дорогах мира! И тебе, Ира, и твоим домашним. Счастья вам и радости! Привет всем, кто помнит! Обнимаю. Ваш воршавянин – Колька Беляев.»
2017 Ирина Морозова Опубликовано ранее: 2017-08 журнал Казань
