Воз воспоминаний
(Стихи разных лет)ББК 84Р7 25
Б43
ISBN 5–298–00712-0
В новую книгу поэта Николая Беляева собраны стихи с трудной судьбой – большинству
из них до недавнего времени не удавалось найти дорогу к читателю. Написанные в разные
годы, они существенно дополняют общее представление о творчестве типичного
«поэта-шестидесятника», жвущего в Казани.
От автора
Истины, открывшиеся нам за последние годы, слишком серьёзны,
чтобы продолжать писать стихи, делая вид, что ничего не произошло.
Кризис экономики, кризис идеологии, кризис культуры, экологические бедствия
и катастрофы, обострение межнациональных отношений, кризис морали и нравственности,
наконец, кризис мировой системы социализма… Для последних пяти лет слишком много,
наверное, обрушилось на нас событий. Обрушилось, как берлинская стена, не
позволявшая людям приближаться друг к другу.
Мир изменился. И с каждым днём меняется всё разительней.
Понимаю, как рискованно издавать в такое время книгу стихов,
написанных не сегодня и не вчера.
Поэтому вынужден объясниться.
Обычно сборник стихов складывался не за год и не за два,
если автор хотел сделать книгу достаточно цельной и органичной.
Этот сборник на цельность не претендует. У него иная судьба и
иная задача. Он составлен из стихов, которые в недавние времена
оседали «в столе», аккуратно или размашисто-грубо перечёркнутые
редакторским карандашом.
В лучшем случае в ходу была доверительная формула: «Ну, это
не пройдёт, старик, ты же понимаешь…»
Кое-что я, конечно, понимал, но многого не понимаю до сих
пор, да и не пойму, не приму, наверное, никогда.
Сейчас, перечитывая эти страницы, я не обольщаюсь их достоинствами.
Тем не менее мне кажется: стихи эти имеют право на жизнь, так как в них
так или иначе отразилось время – и наши юные «шестидесятые» со всеми их
иллюзиями, и более поздние, более глухие годы…
Случались периоды, когда бездны бездуховности, трагической безысходности
жизни ощущались особенно остро. И не только ощущались, но и прорывались в
стихи. Естественно, строки, собранные сейчас в отдельный сборник, могут
произвести более мрачное впечатление, чем я хотел бы. Но это зависит
не только от моего желания.
Пусть читатель мысленно вставит стихи этой книги в тот общий ряд
и последовательность, намеченные в сборнике
«Лирика», изданном в
Казани в 1987 году, - тогда картина получится несколько иной, и
более верной, и более полной. Я уж не говорю о том, что любой поэт
существует в контексте своей эпохи.
НИКОЛАЙ БЕЛЯЕВ
Февраль, 1990 г.
* * *
Всё забывается…
Вроде бы что-то было,
совсем недавно происходило,
что-то в глубинах моих назревало,
новое небо приоткрывало,
и было чистым новое небо…
- Нет, - говорят, -
ничего и не было…
- Не было?
- Нет…
Живу и не знаю –
о чём сегодня я забываю…
1967
I
СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ
В каталоге звёздном не означена,
по кривым несчитанных орбит
Чёрная Планета Неудачников
чёрное пространство бороздит.
Без любви, без проблеска надежды
желчные людишки там живут.
Ходят в плохо скроенной одежде
и в ларьках плохое пиво пьют.
Неудачно шутят.
С кислой миной
внемлют голосам иных планет.
Сохнут на работе нелюбимой,
скучный бутерброд жуют в обед.
Не ведутся споры там горячие.
Тишина…
Обманчив тот покой:
люди друг от друга души прячут,
съеденные чёрною тоской.
Крепко запирают на ночь двери,
и стоят, как крепости, дворы.
Жизнь идёт.
А здесь – никто не верит
в более удачные миры.
В чёрных ветках вороны, как мячики,
в небе пухнет серая заря.
Чёрная Планета Неудачников.
Зря на ней живут, ей-богу – зря!
1960
* * *
Он, сидя в кресле, ковырял очковой дужкой
в своем мясистом ухе
и смеялся:
- Ты сочини мне что-нибудь такое:
"Закат горит румяною зарею..."
Так сочини, чтоб все отделы сразу
прочли и перевыполнили план!
Он издевался.
Я просил неделю -
слетать в Москву на выставку из Лувра.
Неделю отпуска.
Он заявленье скомкал.
И улыбнулся - вежливо и зло.
Он не был дураком и бюрократом.
Нет, просто в данный миг он был всесилен.
М мог меня вот так же - как букашку,
щелчком убрать с огромного стола.
С высоким превосходством инженера
он, щурясь, разбирал меня на части,
стремясь понять -
какую щестерёнку
во мне, пожалуй, не мешало б заменить.
Но, слава богу, без своих очков
он не нашел её, не докопался...
- Иди, займись-ка лучше стенгазетой,
а я - передовицу напишу.
Побольше юмора нарежешь из журналов,
возьмёшь заметки у начальников отделов,
и хорошо бы что-нибудь такое,
хотя бы те же самые стихи...
Я вышел, закурил, в отдел вернулся.
Мой старший - собирал себе приёмник.
Кто - спал за кульманом, кто - мыслил о погоде.
Я сел и начал рисовать нули.
Ноль к нолику сложились в бесконечность.
Две бесконечности, нулём соединённые,
образовали цепь...
И я задумался.
А делать - две недели было нечего.
Вот разве - стенгазету выпускать…
1963-1964
ПИСЬМО ДРУГУ
Б.А.Мулюкову
Помнишь,
нам и семнадцати не было -
мы плывём из Москвы, домой.
Пароходик, вода и небо,
чайки падают за кормой.
Солнце село в какой-то заводик,
наши тени в воде растаяли,
и у трапа безногий заводит
самодельную песню... о Сталине.
Он её написал в окопах,
да на койках госпиталей.
Эту песню слыхала Европа,
улыбалась сквозь слёзы ей.
Душу вместе с тальянкой - помнишь? –
выворачивает солдат.
Эх, фуражечка, вверх околыш,
да слезящийся, в сторону взгляд...
И когда, поблагодарив,
он устраивается с нами рядом,
на железной палубе, подстелив
свежий номер газеты “Правда”,
мы не ведаем правды страшной –
кто с медалей глядит, бронзовея,
кто лежит, охраняемый стражей,
в красном ленинском мавзолее.
Сколько песен живых похоронено
властным росчерком той руки.
сколько дум передумает Родина,
как порой они будут горьки...
Август. Год пятьдесят четвёртый.
Спит Россия в лугах-берегах,
спит усталой щекой на твёрдых,
на железных своих кулаках.
Но в любой деревеньке, заветное,
хоть одно,
но - горит, издалёка заметное
полуночных раздумий окно.
Эти окна лучами тянутся
к нам сквозь годы, снега, пески –
проникающей радиацией
неразгаданной нашей тоски.
Испытавший всё это однажды,
словно тайным огнём клеймён,
будет мучиться вечной жаждой
правды, света, грядущих времён.
Так скитайся,
склоняйся над книгами,
верен мысли, упорной, одной –
той, что движет, незримая - двигает
и не только тобою - страной.
Да не будут надежды бесплодными!
Раздели с ней и хлеб, и соль.
Разве есть у нас кроме Родины,
кроме века, -
больнее - боль?
1964
ПЕСЕНКА О ДОН-КИХОТАХ
Славлю завтрашний день,
проклиная вчерашний.
Об асфальт -
самогудную музыку гуслей!
Вы же видите -
машут крылами на пашне
самодельные мельницы
наших всеобщих иллюзий.
- Дон-Кихоты, вперёд!
Опустите забрала!
На копьё
эту мельницу, словно букашку!
Вас История снова на подвиг послала.
Ничего, что историки –
будут молчать в промокашку!
Дон-Кихоты, вперед!
Кто из вас - настоящий?
Ну, смелей!
Ваших подвигов требуют дамы!
Ваши мельницы
машут крылами на пашне...
Только нет Дон-Кихотов,
остались одни Дон-Жуаны...
1965
МОНОЛОГ КОНСТРУКТОРА
В Горзагсе работают - женят.
В Госбанке - считают деньги.
Вверху - принимают решения...
А я - конструирую веники.
Не зря я потел на лекциях –
рисую привычно и просто
метлу
в четырёх проекциях
по самому свежему ГОСТу.
Работка не слишком пыльная,
и не самая страшная.
Одёжка на мне - цивильная,
а деньги те же - бумажные...
Твердят мне:
- Да ты бы, да если бы...
Но я - не поклонник Ницше.
От скромной моей профессии
в мире - немного чище.
Машите моими мётлами,
друзья мои, современники!
Летайте в Москву самолётами!
Конструируйте веники!
1965
МОНОЛОГ "МЕЧТАТЕЛЯ"
Обзаведусь профессорскою лысиной
и выращу усишки для забавы,
и вдруг устроюсь референтом-писарем
уездной исполнительной управы.
Укроюсь за щитом расхожей истины
и позабуду всё, что сверх и кроме.
И научусь спокойно переписывать
доносы со следами чьей-то крови.
Издалека соседи будут кланяться
и ненавидеть всем своим бессилием.
А мне лишь валерьянку пить останется
в компании с моим котом Василием.
Я буду ликовать - держитесь, недруги!
Я буду лютовать до невозможности.
Слабею я, пьянею, и в глазах - круги...
О, Господи, добавь мне осторожности!
Не дай мне ляпнуть что-нибудь кра-мольное,
ведь я и на тебя достану сведенья!
Прости мне прегрешенья - как неволь-ные,
спиши потом по линии неведенья.
В долгу перед тобою не останусь я,
ты, Господи, доволен будешь мной –
любую душу - выбирай, пожалуйста! –
пришлю на суд, минуя суд земной...
Сижу, лимончик посыпаю сахаром,
и с Господом толкую - развезло...
А кот Василий лапой чешет за ухом,
и что-то, сволочь, думает своё!
1967
ДЕМОН
Когда он выполнил последнее заданье
и людям Книгу Голубиную отнёс,
Господь ему открыл
всю беспредельность знанья,
всю подноготную,
весь ужас мирозданья:
на сотни лет известно расписанье
смертей, свиданий,
поездов и звёзд...
Он бездну перед ним, как дверь, раскрыл,
и душу ледяным дыханьем скуки
сожгло дотла.
И ангел крикнул в муке:
- Господь, за что меня ты наградил
тяжёлой парой воронёных крыл –
чтоб камнем вниз,
сложив крыла и руки?!
- Я дал тебе бессмертие.
Лети!
Витай над миром, чёрный дух сомненья,
клубись, и души гордые буди,
и торопи усталые прозренья!
Душа трагедии, зов бездны и пути,
отныне без твоей отравленной улыбки
никто не отличит
победы от ошибки.
Ты - тень моя.
Мужайся.
И - лети!
1967
* * *
Прервав концерт
на высшем взлёте Баха,
вчера
репродуктор
на общей кухне
вдруг сказал: - А...
потом сказал: - Пчхи!
И - заговорил
о новых победах в Космосе
так, словно несколько лет назад
мы объявили войну Мирозданию
и сегодня
заставили аннигилировать
последние из ненужных галактик...
1967-1968
* * *
Мгла сырая над землёй сгустилась.
Третий месяц солнца не видать.
И тревога в сердце поселилась:
что-то все мы стали уставать
слишком скоро...
Может, Царь Природы,
зря собой гордится человек,
если так зависит от погоды
психика его - который век.
Может, если б солнца всем хватало –
не было бы в мире ни резни,
ни вандалов,
ни сарданапалов,
ни скандалов мелких,
чёрт возьми!
Словно в бане - каплет с небосвода...
Друг устало шутит в телефон:
- Приезжай, не пишется - погода...
Вот в такую -
у весёлого народа
народился вундеркинд -
Наполеон...
1969
* * *
Юрий Гагарин поднялся в Космос
и за сто восемь минут облетел планету!
Нас, студентов,
это тогда поразило.
В совхозе "Сокольский", под Бугульмой
об этом узнали через неделю.
Я был там в качестве корреспондента.
Меня посылали писать репортаж
о севе царицы полей - кукурузы.
…В деревне, отрезанной бездорожьем,
речушкой, разлившейся по-весеннему,
просто-напросто
не было электричества.
А приёмник - один на всю деревеньку,
без батарей говорить не мог.
И это запомнилось мне не меньше,
чем выход человечества в Космос.
Ведь были места на земле, где люди
узнали об этом ещё поздней.
1972
* * *
Приятель - до перекрёстка,
А там - прозвенит трамвай
и, чиркнув о снег, папироска
отсалютует: - Бывай!..
И друг твой
на всякий случай
исчезнет в ночи, как тать.
Что ж требовать доли лучшей?
Не надо стихи читать,
не надо потом объясняться
по каждой веселой строке,
а можно по городу шляться,
сжимая перчатку в руке.
И чувствовать небо и бремя
земных достославных забот,
в которых поистине -
Время
пульсирует.
Тронешь - убьёт...
1972
* * *
Одолели болезни, безденежье, проголодь, быт.
Испарились мечты.
И живёт человек по инерции.
Равнодушно в ненужной, облезлой конторе сидит.
Спит - не спит, а не чувствует - живо ли сердце.
Может, возраст столетья, безжалостней день ото дня,
навалился и давит, калеча людей и растения,
и проник его яд постепенно в тебя и в меня.
Спим - не спим...
- Божества, - я шепчу, - вдохновения...
1973
* * *
Шестиногое существо
из бессмертных - на кочку влезло.
Поучает сухим перстом
нас, живых, человеко-кресло.
О кентавры новейших времен,
досточтимые рыцари пользы!
Знаю: имя вам - легион,
легче в небе исчислить звёзды...
Но боюсь, что и звёзды
свет
льют
согласно всеобщей инструкции.
И повсюду - урезан поэт,
словно тополь весенний на улице.
1973
* * *
Почтó российские поэты
так мало, в сущности, живут?
Их песни вечно недопеты,
как будто т а м –
их тоже ждут…
Какая сила роковая
поэта гонит и ведёт,
когда кривой курок спуская,
он сам себя - как птицу - влёт...
Ты, Слово, слишком много значишь –
в тебе и краски, и струна...
О ком ты снова горько плачешь,
моя метельная страна?
Чей путь заравниваешь спешно
сухим струящимся снежком,
как мать седая - безутешна
под черным
до бровей
платком...
1975
КРУГАМИ ПОЛУНОЧИ
Вечный стук в ворота: "Выходи!"
Александр Блок
1
Время схлынуло, как волна.
Полночь ходит большими кругами.
Не откладывай, жизнь - одна.
Даже если бьет сапогами.
Встань, достоинства полон, иди
по своей неприметной тропинке,
со своей правотою в груди.
Выйдешь в праздник, придёшь на поминки.
Мимо пышных банкетных столов,
не внимая ни лести, ни брани,
вдоль бетонных фонарных столбов,
переулком, где заперты ставни...
Полночь. Время раздумий и снов.
Обнажились подводные камни.
2
Обнажились подводные камни.
Бездна прошлого снова черна.
И за то, что вся мерзость видна мне,
наши души одарит она
щедро - белой отравленной кровью,
черной памятью, ранней тоской,
и безверия жгучею солью,
и презрения горькой строкой.
Беспощадно в сибирские дали
льёт свой свет ледяная луна...
Ах, не надо об этом! Печали
позади... И не наша вина...
Но бессонница мучит ночами.
Нет, не знал я, что соль - солона.
3
Нет, не знал я, что соль - солона,
что тропа моя - в иглах колючих,
что способна родная страна
пожирать сыновей своих лучших.
Что достанутся с юности нам
вместо пиршества - злое похмелье,
яд в крови и кошмаров дурман,
прапрапамяти стон в подземелье.
Что тащиться нам с болью в глазах,
в бесконечной участвуя драме,
по дорогам в крови и слезах,
становясь бессловесней с годами,
обречённей на жизнь и на страх...
Ничего я не знал... Куда мне!
4
Ничего я не знал. Куда мне...
А и впрямь - подскажите - куда?
Густо всходят могильные камни.
Из-под каждого - стонет беда.
Вот под этим - отец мой бредит.
Вновь куда-то поехал он...
- Прокурор проболтался в беседе,
что за нами - е г о эшелон...
И почти что без перехода,
так беспомощно: - Слышишь, мать,
вся команда сошла с парохода,
а ведь берега - и не видать...
- Мальчик, мальчик, тут нету брода!
Слаб мой разум. Всего не понять.
5
Слаб мой разум. Всего не понять,
что отец, умирая, бормочет.
Рак. Больница не может принять.
А отец мой сдаваться не хочет.
В бред уносит его, в круговерть...
Подхожу - рассмеялся он глухо:
- Это ты? Мне почудилось - смерть,
я и сел, чтобы съездить ей в ухо!
И опять он плывет в забытьё...
- Был вчера у профессора-грека,
вдруг - звонок... Достаёт он питьё:
"Если "ворон" за мною приехал,
отхлебнёшь - и адью, бытиё!"
…Не объять многоликого века.
6
Не объять многоликого века.
Он играет, дурачится, лжёт...
Вот на пристани рыжий калека
душу песней бесхитростной жжёт:
"Где нога моя бродит отдельно,
по какой ковыляет земле?
По колымской, суровой, метельной,
где бараки всю ночь на замке..."
Этой песни увечной, бездомной,
словно боли глухой - не унять.
Ну, взорвём монумент многотонный,
завтра - новый поставим стоять.
Только горе с годами - бездонней,
всей громады его - не поднять.
7
Всей громады его не поднять,
не осмыслить. Мыслителей наших
из холодных могил не поднять
и речей не услышать бесстрашных.
А живые - мы думать вольны
что угодно... Но наши догадки,
наши знанья - провалов полны,
наши замыслы - гибнут в зачатке.
Что-то важное кануло в ночь.
Кант и Гегель двадцатого века
не родились... А воду толочь
кандидатов - полна картотека...
Не смотри на меня, моя дочь,
потому что я - тень человека.
8
Потому что я - тень человека,
тень, которую можно топтать,
сделать тенью чиновника, зэка,
можно ловко купить и продать.
Можно славой растлить и деньгами.
Можно ласково, мягко убить
тишиной умолчанья, долгами...
Кто решится, кто выберет - быть?!
День бездарно и суетно прожит.
От такого нельзя не устать.
Вечер. Водкой тревогу стреножить?
Может - Герцена перечитать?
Но боюсь, что опять растревожит
тень того, кем я должен был стать.
9
Тень того, кем я должен был стать,
мой двойник, всех надежд воплощенье,
я не стану глаза опускать,
хоть и нет мне, наверно, прощенья.
У тебя даже губы мои.
А улыбка другая - добрее
и уверенней, черт побери!
Что ты знаешь? Открой мне скорее!
Научи, подскажи мне - куда?
Будь наставником, компасом, другом,
воссияй, как маяк и звезда...
- Нет, уйди! - говорю я с испугом, -
я тобою бывал иногда,
но - обманут, запутан, затюкан...
10
Но - обманут, запутан, затюкан,
отказавшийся сам от себя,
и, обученный всяческим штукам,
доживаю я век свой, скрипя.
Чтоб не слыть рядом с вами уродом,
я таким же, как все, становлюсь,
с хитроумным общаюсь народом,
поражаюсь, рыдаю, смеюсь.
Я, козы отставной барабанщик,
в кулачок научился свистать,
а ещё - скоморох и обманщик,
изловчусь - и смогу показать
как играют с улыбкою в ящик,
всё растратив - и силу, и стать.
11
Всё растратив - и силу, и стать,
я жалеть - ни о чём не жалею.
Брошу все эти вирши писать –
и в учёбу пойду к брадобрею.
Или нет - в ювелиры пойду,
буду делать прелестные вещи,
украшенья - мужьям на беду,
утешенья для праздничных женщин.
Сотню новых надежд схороню.
Сам утешусь Вивальди и Глюком.
Две-три строчки за жизнь оброню,
если небо поможет со слухом.
Лишь усмешку свою сохраню.
Всё, что дедом завещано внукам.
12
Всё, что дедом завещано внукам –
в нашу ясную даль унесло,
где не буйствовать блоковским вьюгам,
где не звук победил, а число...
Где один вытрезвитель - доходней,
чем иной современный завод,
где болтун и дурак - самородней,
потому и выходят вперёд...
Под частушечку, с присвистом, матом
пляшет шибко веселая рать
перед нашенским военкоматом.
Вон, двоих уже начало рвать...
Завтра всех – по Курилам, Карпатам…
Суждено ли вернуться ребятам?
Что отец растерял - не собрать...
13
Что отец растерял - не собрать.
Что отчизна моя растеряла –
нам дозволено только гадать,
не касаясь того матерьяла,
что приснился, наверно, во сне,
разбудил, для чего? - неизвестно.
Сам звонарь - не в кремлёвской стене
кончил путь - под надгробием Эрнста.
Что-то бродит и зреет в крови.
Жизни пласт, перевёрнутый плугом,
к нам взывает: - Засей, обнови,
дай подняться колосьям упругим...
Горек жребий сыновней любви.
Поздно. Полночь смыкается кругом.
14
Поздно. Полночь смыкается кругом.
Спят подросшие дети мои.
Жизнь им снится ромашковым лугом,
где на ивах - гремят соловьи.
Здесь привольней, чем где-то в Артеке
и венки полевые вязать,
и с марийцем в попутной телеге
долго ехать и горя не знать.
Что их ждёт? Те же самые песни?
Или мы не испили до дна
нашу горькую чашу бесчестья,
и для них она снова полна?
Та же боль им достанется, если
время схлынет опять, как волна?..
15
Время схлынуло, как волна.
Обнажились подводные камни.
Нет, не знал я, что соль - солона.
Ничего я не знал. Куда мне!
Слаб мой разум. Всего не понять.
Не объять многоликого века.
Всей громады его не поднять,
потому что я - тень человека.
Тень того, кем я должен был стать,
но - обманут, запутан, затюкан,
всё растратил - и силу, и стать...
Всё, что дедом - завещано внукам,
что отец растерял - не собрать.
Поздно. Полночь смыкается кругом.
Москва, апрель 1975
* * *
Я всё равно паду на той,
на той единственной гражданской…
Б. Ш. Окуджава
О, как мы в детстве
эти песни пели!
Какой живой, горячею волной
нас обдавало –
шли кожанки и шинели,
и пахло порохом – гражданскою войной.
Мы выросли.
И знаем слишком много.
Но этим знаньем не убиты до конца.
И песни грозные,
которыми дорога
сплошь выстлана –
ещё казнят сердца.
1977
* * *
И вот живём
на самой крайней улице
навеки недостроенной окраины.
Удобства ожидаются, но в будущем:
и телефоны будут, и вода...
Ну а пока мы трудно привыкаем
к потерям времени
в очередях, автобусах.
И тает, тает радость новоселья…
Всё это можно выдержать, понять...
Но как привыкнуть,
чем утешить маму,
которая так страшно постарела
за эти месяцы,
как будто я, изгнанник,
её на край земли с собой увлёк...
1980
* * *
Перепрыгнул город через пригород,
горки и болота позастроили.
Осчастливят, да из центра выгонят:
"Будешь, бабка, жить - как в санатории..."
Дом и впрямь -
одних дверей полтысячи...
Все удобства - техника с наукою.
Только то сижу без электричества,
то застряла в лифте и аукаю!
И с водой мучение и с транспортом,
подожди-постой трамвая с буквицей...
Разве ж это всё по-государственному?
Мы ведь тоже люди, а не луковицы!
Перепрыгнул город через пригород,
через огороды-палисадники.
Обменяться?
Тоже - вряд ли выгорит.
Значит - обживайся, бабка, ладненько...
Да неладно как-то всё поставлено.
Даже ветер - словно злыдень, мечется...
Скольким тут жильё-то предоставлено!
А когда район очеловечится?
Мне бы жить спокойно, не печалиться,
да чего-то всё не получается...
1981
* * *
И вдруг среди сегодняшних щедрот
всплывёт горбушка хлеба в искрах соли.
Как, улыбаясь, на плакатах в школе
мы любовались грушей "Бергамот"!
Румяный плод,
как солнышко, сиял
и освещал в грядущее дорогу,
и помогал усвоить матерьял.
Ах, всё это не сложно, слава богу!
И сам Мичурин улыбался нам
своей улыбкой ласковой с портрета.
И, как невеста в белом -
цвесть садам! -
весенним облаком
безгрешная планета
плыла в мечтах...
Но - сорок лет прошло.
Мы в жизнь, в дела серьёзные нырнули.
А всё же на душе нехорошо –
себя мы в чём-то важном обманули.
Продукт генетики навстречу мне идёт –
смесь бегемота
с грушей "Бергамот"...
1982
* * *
Он засмеялся - страшновато, хрипло:
- Да что там говорить, такая "жисть"...
Пора признаться - молодость погибла
и все её надежды - не сбылись...
Он был не первым в невесёлом хоре
идущих по тропе не вверх, а вниз
с тревожной обречённостью во взоре.
А я был молод, лёгок и речист,
я подбодрил его:
- Держись, чего раскис!
И вдруг услышал как вздохнуло море...
25.09.1984
НОЧНОЕ ОКНО НА ОКРАИНЕ
Там, в чернильной мгле, куда ныряет
ветер, растревожив провода,
мне в ночи издалека сияет
еле различимая звезда.
Не звезда, а лампочка, наверно.
на столбе под ржавым колпаком.
В той далёкой маленькой деревне
я ни с кем, как будто, не знаком.
Отчего же мне не безразлично –
есть ли этот слабый свет в ночи?
Важно, чтобы он горел привычно,
а погаснет – горько, хоть кричи!
И качнёт гринёвскую кибитку,
станут кони, головы склоня.
И узнаешь русской бездны пытку –
где ни пня во мраке, ни огня…
1984
* * *
Он вернулся другим –
неулыбчивым и молчаливым..
Горечь, сталь тугоплавкая
в новом прищуре его.
Он вернулся.
И вроде бы,
выглядеть должен счастливым.
Но притихли друзья
и вино не пьянит никого.
Он сидит среди нас,
парень,
знающий что-то такое,
что представить на миг
мы не в силах, спасибо судьбе!
Для него навсегда
ненадёжны стена и обои,
и в любую секунду
возможно любое ЧП.
Трудно будет ему
в этот мир
возвращаться оттуда,
трудно – прошлое
камнем посильным
навек придавить.
Но – поверьте в него
и в друзей его,
в нужное чудо,
без которого жить –
только близких и душу травить.
1980-1984
ВОСПОМИНАНИЕ О БЕЛОЙ НОЧИ
А.С.Кушнеру
Всё мерцает и светится –
небо, поверхность реки,
стены зданий вельможных,
припудренных, как парики.
И прибой колоннад,
и просветы в решетках оград,
и в аллеях - фигуры
античных богов и наяд.
Я с тобой познакомился,
дивная белая ночь,
закружи меня,
светлым
своим колдовством заморочь,
пусть не ночь и не день,
только свет, растворяющий тень,
только светится мрамор
и белая дышит сирень.
И ещё - эта милая пара амуров резных
над высокою дверью,
с гербом, нетипичным для них,
Два щекастика те,
улыбаясь в святой простоте,
держат серп с молотком
вместо вензеля в белом щите.
Это наше язычество
в прошлое властно вплелось.
Время шутит, играет,
но сердце пронзает насквозь.
Остаётся - любовь,
через годы, невзгоды - любовь,
свет, мерцающий в паузах,
в мыслящем воздухе строф.
1985
* * *
Памяти А.А.Ахматовой
Что делать с солнечным лучом?
Как сокровенного коснуться?
Искусство - это то, на чём
так просто насмерть поскользнуться!
Но есть примеры - навсегда,
сквозь невозможное! - примеры,
как всемогущая вода,
сметающая все барьеры,
как воссиявшая звезда,
алмаз - находка из находок,
таланта, мужества, труда
бесспорно тяжкий самородок...
Пусть кану, словно лист в траву,
мой промельк, шорох - кто услышит?
Но счастлив я: ушли в молву
её стихи, живут и дышат!
И анфиладой в зеркалах
стоит последняя поэма
на трансурановых ветрах –
нерукотворна и нетленна.
1986-1997
* * *
Можно получить в наследство клад,
не державу, так аспирантуру,
можно даже разум и талант,
но нельзя - ни душу, ни культуру.
Это не даётся без труда,
как насущный хлеб и та же рыбка.
Это неприметно - как звезда,
ощутимо, как во тьме - улыбка.
1986-1990
* * *
Рушится империи громада.
Грохот. Волны ненависти, смрада.
По фасаду трещины змеятся.
Глупо - плакать. И грешно - смеяться.
Рушится империи громада.
Филиал родной земного ада.
Всё распадом, ядом грозно дышит.
Все подряд кричим.
Никто не слышит.
1990-1991
II
СТИХИ И МИНИАТЮРЫ
ИЗ КАЗАНСКОЙ ТЕТРАДИ
* * *
Казань – котёл…
В огромной сей посудине
всё варится – и дёготь, и шербет.
И что есть что – определится в Судный день,
когда всё высветит прямой и чистый Свет.
1974-1980
* * *
О, бесприютной мысли виражи!
Философ тешится сомнительной остротой:
- Я осознал необходимость лжи
и эту ложь назвал своей свободой!
- А ты, поэт, какой придумкой жив,
что за пилюли кроешь позолотой?
- Что ж, вымысел и жив, пока не лжив.
Ты в нём свободен? Так живи, работай!
1973-1975
НАД ГРАВЮРОЙ ОЛЕАРИЯ. ХVII век
Г.А.Паушкину
Стояли рядом храмы и мечети,
и ветер пыль над башнями взметал.
Крылатый змей, Зилант, в вечернем небе -
как некий птеродактиль пролетал...
(Ведь эти двое
на переднем плане,
в нарядах странных, оба - в небеса
указывают... К югу от Казани
за рамкой, видимо, мерцает полоса,
которую мы, грамотные люди,
способны различить сквозь толщу лет,
и думать о загадке, о причуде
природы нашей...)
- Змей - оставил след?!
Придумай что-нибудь еще нелепей!
- Мальчишкой, триста лет назад,
я сам видал! –
крылатый змей, Зилант,
в вечернем небе,
как сверхбомбардировщик пролетал!
1977- 1978
* * *
Когда-то в стольном городе Казани
был сад державинский,
в нём - памятник Державину,
Гаврил Романычу, поэту, земляку...
Но где он, этот памятник?
- Ку-ку!
"Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный..."
Но что на свете славы скоротечней?
Погиб "бакыр-бабай" :
"...означенный Державин
был попросту - адепт самодержавия.
Он даже написал одý Фелице,
в виду имея угодить императрице..."
И в назидание грядущим поколеньям
казанцы свергли с пьедестала земляка,
сей акт оправдывая времени веленьем.
Ни у кого не дрогнула рука!
Напротив - пионеры в горны дули
и в барабаны били, взрослых веселя,
а взрослые -
канат на шее затянули,
и вот,
подпиленный негласно накануне,
Державин рухнул, только дрогнула земля...
Потом - большой фундамент заложили
на месте сада…
Торжествуй, казанский край!
У стен театра имени Джалиля
стоят сегодня Пушкин и Тукай.
Два вольных гения поэзии российской,
две бури, две стихии языка,
два подвига...
Казани - оба близки.
Но, оробев, как два ученика,
они стоят и думают мучительно:
- Казань, Казань,
зачем же так – учителя…
Апрель 1972
* * *
Не верю ни в Бога, ни в чёрта,
ни в разум космический тот,
которым всеобщая мода
в газетке порой щегольнёт.
Не верю, что можно умерить
неверье - молитвой Ему...
- Но надо ж во что-нибудь верить?
- Я - верю. Во что - не пойму...
1974
ГАЙД-ПАРК
Румяный старичок
с трибунки говорит
о пользе рисовых котлет в пищевареньи.
Юнец лохматый на зеленой травке спит.
Ещё оратор.
Он - о пользе лени.
Дискуссия:
- Наука - мир спасёт!
- Назад, в пещеры!
- Всем пещер не хватит!..
А этот, в смокинге, такую чушь несет,
как будто за неё прилично платят...
Вот левый профашист.
Вот правый демократ.
Вот некто просто так –
с ушами и глазами...
И всё же всё это сложнее во сто крат
всего, что я пишу и до меня писали...
1973-1975
* * *
Н.А.Надеждиной
Судьба ко мне необъяснимо ласкова.
Но для чего - не ведаю пока -
я сам себя перевожу с татарского.
Жаль только, что не знаю языка.
С Петра Великого, с его решенья царского,
с энтузиазмом, с болью и тоской,
мы переводим - все! - себя -
с татарского...
Жаль только - неизвестно - на какой!
1976
* * *
Я не хочу перо приравнивать к штыку.
Штыком - чему научишь человека?
Поэзия - подобна роднику
с живой водой:
- Приди, испей, калека...
1967
* * *
Поставьте точечки над ё,
иначе ё моё
читается как Е моЕ
в моЕм уме!
1966
* * *
Прихожу в себя.
А что он – я?
Что-то вроде одиночной камеры…
1960-е
ПОРТРЕТ ПОЭТА
Штрафбат, войну прошёл, а в бога не уверовал.
Ходил в разведку по тылам врага.
Смеясь, сказал: - Стрелял...
Но - не расстреливал!
С таким пошёл бы я и к черту на рога.
1967-1973
* * *
Скопленье органических молекул,
кровавой эволюции венец,
О, Homo sapiens, когда же, наконец,
ты станешь мыслящим, свободным человеком?!
1970
* * *
Надежда сотен поколений - это мы.
О наших днях мечтали лучшие умы.
Мы вышли в Космос, на Луну ступили.
Но и на это кто-то смотрит из тюрьмы.
1975
НА ВЫХОД ИЗ ПЕЧАТИ
"ОБРАТНОГО СЛОВАРЯ
РУССКОГО ЯЗЫКА"
Юноша! Не бойся афоризмов!
С лёгкой рифмой будь накоротке:
свыше пятисот различных "измов"
учтено в российском языке!*
1974
* * *
- Парле ву франсе?
- Юк..
- Шпрехаете по инглейски?
- Не… Я – агентства ТАНЮГ
корреспондент европейский…
1970-е
* * *
Есть тайная безнравственность искусства.
Безнравственно - кричать “Ку-кареку!” –
и мерить столь возвышенные чувства
рублём, поскольку платят - за строку...
1975
* * *
Я верю: этот мир - материален.
Я верю: и на Марсе - Бога нет.
Но - верю...
Стоп! И в этом - весь секрет?
О, Разум, как ты, в сущности, печален!..
1970-1974
* * *
Ногами на земле, живу в пределах слова,
где всё реальней бытия земного,
как вымышленнный рыцарь Дон-Кихот –
куда реальнее любого Иванова.
1978
* * *
У нас технической давно б хватило мощи
перевернуть корнями вверх леса и рощи.
Зачем? Ведь так декоративная рябина
растёт...
А ягоды не слаще, даже горше.
1977
* * *
Ребёнка выплеснув из ванны вместе с пеной,
нам, улыбаясь, говорят: - А был ли мальчик?
Не оттого ли мы зеркал не любим:
вдруг – "мальчики кровавые в глазах"?
1975
* * *
Любви не хватит - всё уйдёт в песок.
Обида взвоет: - Этот мир - жесток!
Гордыня обобщит: мол, смысла в жизни
за все века не наскрести на ноготок...
1973-1977
* * *
Бродяжил, скитался, хоть знал, что не вечен.
Что в мире нашёл? Ведь похвастаться - нечем?
- Нашёл, что мерцанье таёжной фиалки
подобно дыханию лучшей из женщин!
1973
* * *
М. Королёву
Кристаллик сахара имеет форму гроба.
Случайность это или всё-таки намёк?
Какой денёк! Давай, присядем на пенёк
и жизни горестной порадуемся оба.
1988-1992
* * *
Просыпаюсь, чую: - Помер...
Думаю: - Вот это - номер!
Лапки ежели сложить,
братцы, как же дальше жить?!
13-20.01.1985
П О Э М А С О Л Н Ц А
Памяти художника
Алексея Авдеевича
Аникеенка
…Если кто-нибудь скажет,
что предлагаемая рукопись - поэма,
я с ним соглашусь.
Если кто-нибудь скажет,
что предлагаемая рукопись –
не поэма,
я с ним соглашусь тоже.
Николай Глазков
I
Картина невозможна без теней.
Чем тень темней,
Тем яростнее солнце!
Мы бьёмся с тенью прошлого, но ей -
Увы!-
Густеть местами удаётся.
Так может быть –
Чем явственнее солнце,
Тем наши тени резче и черней?
1962
II
Я спешил,
Мороз не отставал -
Драл с непосредственностью
Неотразимой.
Навстречу мне рассвет поднимал
Красные веки над улицей синей.
А чёрные ветки молчали едко.
Хлопали двери.
Вздрагивали дома.
Воробьи для памяти
Клинописью
Пометки
Оставляли на белом снегу двора.
В каком-то оконце
Девчонка пропела: "-о це
Утро!"
И я улыбнулся.
И выкатилось солнце,
Будто...
Впрочем, не бойтесь,
Не солнце-символ.
Обычное, будничное,
Сивое...
1962
III
Это просто –
Вы вслушайтесь
В трамвайную прозу:
Слово двоится, словно
тоненький язычок кобры:
"Будьте добры..."
Что это - лозунг?
Или - подозрение твердолобое,
Что все окружающие - недóбры?!
1962
IV
Дорожные знаки!
Знаки восклицательные,
Предупреждающие зигзаги,
Полинявшие указатели –
Судьбой моей озабочены,
Мелькают они за обочиной.
А шоссе - петляет,
Шоссе дурит,
В леса ныряет,
На холм взлетит,
Вниз спускается,
Разгоняется, мчится...
И вдруг в ковылях - обрывается...
Я вышел к былинному ветру степей.
Я вижу следы богатырских коней.
Здесь русь начиналась,
Здесь битвы велись,
Здесь правда и вымысел переплелись...
И в три тридесятые царства земли
Тропы заветные пролегли.
Но где же камень?
Где надпись на камне?
Щебёнка...
Какой многомудрый дурак
Вместо сказки, что так нужна мне,-
На столб водрузил
Воспросительный знак?!
1961
V
В безверии,
Как в безветрии,
Не чувствуешь назначения.
И крутят тебя и вертят
Таинственные течения.
Все компасы с корнем вырваны.
На кой они - компасы, полюсы...
Ведь сердце всегда ориентировано
перпендикулярно подлости!
Но в чём-то ты врёшь.
Под робой,
Не уставая гудеть,
Сердце колотит о рёбра
Рыбой, попавшей в сеть.
И руки у парня натруженные.
А ведь рядом, чёрт побери,
Ходят мальчики, розовые снаружи
И бесцветные изнутри...
1962
VI
- Здравствуйте, профессор, знаток Горация...
Скажите, местный
титан эстетической мысли,
как появилось в русском языке
словечко - "девальвация"?
И ещё
мне очень хотелось бы выяснить...
(он щурит холодные глазки.
От света ли?)
- скажите честно –
Скольких вы предали?
Вздрагивает.
Стирает испарину липкую.
Он стоит перед нами
Ободранной липкою.
Мысли мечутся, словно собаки у брода...
И, не найдя другого исхода,
Профессор прячется в розовую
резиновую улыбку.
Он давно её носит.
С тридцать седьмого года.
1962
VII
На чёрном стекле - звезда.
У неё оранжевые ресницы.
Странно: московское - шесть,
А ночь - словно дна ей нет.
Что, если никогда
Больше не состоится
Рассвет?
Никогда не рухнет сноп золотой
На доски щербатого подоконника,
Навалится
мрак холодной плитой...
Я щёлкаю клавишами приёмника.
Жду, широко распахнув глаза,
Жду...
Как долго катоды греются!
Сердце, спокойнее, так нельзя...
Но - громыхает по комнате сердце!
И вот - уверенно, беспристрастно,
Вплывают,
Отскакивают от стены,
Сталкиваются,
Окрашенные в рассветные краски
Гулкие позывные моей страны.
И я поднимаюсь.
И мне смешна
Изобретённая мной тишина.
Тишина
С лицом кибернетического уродца,
Каплями долбившая меня по темени.
И это не сердце моё колотится –
Это сигналы поверки времени,
Поверки готовности
Сквозь бессонницы
Круглосуточно
Видеть солнце!
1962
VIII
Пылают оранжевые деревья,
Цветут голубые весенние реки,
Сияют снега...
Сколько доверия,
Сколько солнца в одном человеке!
От солнца каморка, как небо - бездонна,
Солнце таится в холстах на полатях,
Оно в перевязанных пачках картона
Спрессованное,
Валяется под кроватью.
Сколько весёлого, доброго солнца!
Оно воюет, оно не сдаётся,
Хлещет рекой, опрокинув заплотину,
Лечит,
Недобрую накипь смывает,
И я узнаю янтарную родину,
Которой так часто мне не хватает:
Пылают оранжевые деревья,
Цветут голубые весенние реки,
Снега полыхают...
Но недоверие
Еще не задушено в человеке.
Ведь кто-то ещё живёт по старинке
В плену потёмкинских декораций.
Ну как им искусства не опасаться?
Как решиться на дерзкую операцию
С собственным глазом? -
Не озираться,
А на людские сердца опираться.
Штампуют картинки.
На них - ни крупинки
Солнца будущих навигаций.
Герой:
В руках - кирпича половинка
И ключ -
Сорок восемь на девятнадцать!
А парень на холст из обеда выкраивает,
В стеклянные двери стучится напрасно,
Где всех однобокая мудрость устраивает:
"солнце в подобных дозах - опасно!"
И сквозь коммунальные коридоры
Уходит творец - непокорный, угластый...
Но солнце...
Люди!
Ведь солнце скоро
Достигнет своей критической массы!
Люди!
В нашем дворе,
В тридцать третьей квартире,
Под кроватью -
Солнце!
1962
IX
Осень.
Пустынная очень.
Холоден вечер, мглист.
Я занемог.
Осень
Поселилась в грудной клетке.
Сегодня я одинок,
Как последний осенний лист
На голой,
Продрогшей от ветра ветке.
Брожу по скверам,
По листьям серым,
По ржавым страницам своей судьбы.
Болит голова.
Это просто нервы.
Махнуть бы куда-нибудь по грибы!
Но вот, минуя оградные копья...
(снова, снова всё-таки встретился!)
Живая, дьявольски точная копия,
Двойник Железного Феликса!
Шинель комиссарская.
Жесткие брови.
Острый,
Как ветер, пронзительный взгляд...
(в городе нашем о нём, не скрою,
Много всякого говорят).
Кто он?
Случайный ночной сумасшедший?
Трагик, пожизненно вжившийся в роль?
Жертва эпохи недоушедшей?
Алкоголик?
Или - герой?
Недоумок?
Или блюститель
Линии, гнувшейся волей вождя?
В битве с народом палач-победитель?
Разделены мы решеткой дождя,
Но разговор наш идёт, тем не менее,
Ибо мы оба сегодня - артисты...
- кто ты? Чекист?
Ну а как при берии?
Не обижал?
(ну ответь: -катись ты!
Ну обзови сопляком, подонком,
Звонкой пощечиной награди!)
Старик в усы улыбается тонко,
Как памятник - прячет ладонь на груди.
Играет...
Кого - он и сам не знает.
- думайте, юноша!
Время не ждёт,
Время над вами звездой нависает
Пятиконечной...
Она обожжёт
Ваших мыслишек сырую глину.
Успейте хотя бы чашку слепить,
Чтобы в суровую, злую годину
Друга водой из неё напоить...
-дядя! Звезда - это символ.
Не надо
Высокопарностей.
Сыты. Всласть.
Друг - инвалидом вернулся из ада.
Он воевал за советскую власть.
Ну а сегодня чинушей речистым,
Властью - зачислен в её же враги.
И формалистом честят, и фашистом...
Где там - и пикнуть теперь не моги!
Тут не в идеях разгадка, поверьте...
- юноша, дай вам бог поскорей
Найти на дороге в красивом конверте
Энное количество тысяч рублей!
Уходит...
Пижон.
Сухостой.
Пустышка.
Я-то думал - калёный тип...
Пообщаться - и то не вышло.
Осень.
И - нервный, под глазом, тик.
1962-1970
X
Над кладбищем, над символами тлена,
Над шелестом разросшейся травы
Талантливо,
Светло и вдохновенно,
Грохочут молодые соловьи.
Рокочет торжествующая лира,
Тревожа вечереющую высь.
Что - мертвецы?
Что - все могилы мира?
Мы, соловьи, поём весну и жизнь!
...но чёрная, как старая береза,
Проходит женщина тропою тишины.
Ей соловьиные рулады не слышны.
Её словами не утешить.
Поздно.
1961-1962
XI
Не с сусального сосулечного бреда
и не важно - осень или лето –
с дружеской улыбки и привета
начинается
Весна света!
С чёрных пашен
И с космической выси
начинается
Весна мысли!
С песни, спетой
Без оглядки, без испуга
начинается
Весна духа!
С человеческого доброго участья
начинается весна счастья!
1963
XII
Читаем стихи в молодежном кафе.
Людно. Накурено. Пьяновато.
Подходит -
Высокий, седой, нагловатый,
Бросает одесское:
- Мальчики, фе!
Я только тень.
Я уже нетипичен.
Я чисто случайно зашёл с дружком.
Стихозой балуетесь?
Мило... Отлично.
Но вот что я вам шепну на ушко:
Не захлебнитесь своими трелями,
Тирольцы, умники...
Там, на севере,
Я пачками вас, комсомольцев,
Расстреливал.
Остатние - только в солнце и верили...
Зрачок ледяной.
Волевое лицо.
Не винтик с головкой заподлицо –
Фанатик...
Лбом разобьёт подоконник!
Он всё ещё вертится, как колесо,
Толкнул которое - сам.
Покойник.
Мой друг ему руку кладет на плечо:
- Сосед, не надо...
Давайте спокойно.
Вы пьяны.
Вас мучает одиночество.
Но вы не из тех,
Кто кончает в удавке.
Я буду помнить ваше пророчество.
Но вы-то, полковник, того - в отставке.
Нам не о чем больше.
Я так считаю.
Ступайте к себе, допивайте водку...
Меня вызывают.
И я - читаю,
Микрофон, как полковника, взяв за глотку.
Кричу - запальчиво, победительно -
О подлой жизни,
О честной смерти...
Но вы не аплодируйте речам обличительным!
Потому что когда я сажусь,
подают треугольный конвертик
и в нём:
"Дружище!
Это - неубедительно...
Всё было куда сложнее, поверьте!"
1962-1963
XIII
Но есть большевики.
Есть Ленин.
И Россия.
Есть мы с тобой.
И свет, и мерзость в нас.
И бой жесток.
И не придёт мессия.
И будет очень трудно.
И не раз
Свои - с плеча, по черепу - цитатой!
Пустым рублём –
Наотмашь - по лицу!
И бывший друг с улыбкой виноватой
Лизнёт по-пёсьи руку подлецу.
Но есть большевики.
Не стали им в привычку,
Не опреснели песни красной пресни,
И некогда выращивать клубничку
За частоколом персональной пенсии.
Мужайте, мальчики!
Сражайтесь против лжи,
врубайтесь в толщи, тайны и рассветы!
Нам - воплощать идеи в чертежи,
а чертежи - в приборы и ракеты.
Нам нужно очень многое успеть –
и песню спеть,
И обезвредить стронций.
Мужайтесь, мальчики!
Учитесь видеть солнце.
Мы это лучше всех должны уметь.
1962-1963
XIII-а
Вечерний час пик.
Но пикать как-то не принято.
Острое чувство локтя,
втиснутого меж рёбер.
Вот так - на работу, с работы,
сквозь город...
Сквозь время и ветер.
Хоть времени – жалко,
А оно исчезает,
Словно билетик,
Скатавшийся в зябком пальце перчатки.
Кондукторша,
(одна из последних!)
выкрикивает названия остановок:
- Радищева...
- Гоголя...
- Льва Толстого...
- Площадь Свободы...
- Ленинский садик...
- Простите, вы на следующей - сходите?
- Не беспокойтесь, там все сойдут...
1963-1964
XV
Тайга изнывала в жаре комариной,
сизая, словно черничник густой,
и переспевшей скрипела лесиной,
и по ночам - леденела росой.
Смотрела на звезды.
А звезды - яснели.
И руки вода обжигала в ручьях.
И травы на сочных болотцах черствели.
И что-то готовилось в этих ночах.
Рябину знобило.
Предчувствуя осень, крепилась...
К утру её бросило в жар. И - началось!
И пополз по откосам
Красок осенних бездымный пожар...
Безумствовал цвет чистоты невозможной.
Тут слово бессильно.
Взываю, молю:
- Где ты, мой старый товарищ,
Художник,
Чьи "дикие" вещи -
Любил и люблю!
Кузнецкий Алатау
1963
XV
Одиночество.
Гулкое,
Как морозная белая степь,
Где в ночном бездорожье
В отчаянье ходишь кругами,
И толчёным стеклом
Визжит пронзительно снег
Под смертельно промёрзшими
Сапогами.
Одиночество.
Дом.
Коммуналка,клетушка, музей...
Дом, в который, порой,
возвращаться –
и думать не хочется.
Одиночество.
Даже среди друзей.
И с любимой женщиной - одиночество.
Но когда по грунтовке отчаянно-рыжий мазок
полоснёт
за предел, за черту –
начинается творчество!
Не жалейте меня, не смешите:
- Ах, одинок!
Позавидуйте счастью моего одиночества!
1964-1965
XVI
Прометей принес человеку огонь.
И боги жестоко покарали героя.
Но человек - стал человеком.
Он сложил
популярную песенку о Прометее
и - задумался...
Потом - с дымящимся факелом Разума
спустился куда-то в глубины атома,
что-то открыл...
И не стало двух городов -
Хиросимы и Нагасаки.
Боги - самый жестокий народ.
(боги - продукт коллективного творчества!)
Несколько тысячелетий назад
они посмертно реабилитировали Прометея.
Но до сих пор говорить об этом
в обществе смертных
как-то не принято...
1965-1967
XVII
Мы - люди.
Мы чудовищно горды.
Мы любим повторять на все лады,
что различаем и лелеем свет
звезды, которой - может быть, и нет.
Мы, люди, сверхестественно горды –
мы доблестно молчим на все лады
о том, что мы не знали сотни лет
другой,
давно уже пылающей звезды.
1967
XVIII
В стеклянном магазине грампластинок
товарищ в пиджачке вполне приличном
довольно долго изучал "вертушку",
и наконец - спросил:
- Почём Бетховен?
Молоденькая продавщица вздрогнула,
дежурно улыбнулась:
- Что? Бетховен?
- Да-да, Бетховен,
подсчитайте, девушка,
мне для подарка.
Я - всего возьму!
Покаюсь - исподлобья, с интересом
Я целый миг разглядывал мужчину.
И вдруг почувствовал себя
Усталым нищим.
И счёты протянул ему:
- Считайте!
(Считайте сами -
Сколько стоит детство,
умноженное на талант и мудрость,
Считайте сами - сколько стоит ветер
и горе над могилами надежд.
Почём безумье соловьиной ночи,
почём молчанье,
взрывы вдохновенья,
подушка, мокрая от слёз,
и пробужденье,
И ужас наступленья глухоты...)
Я говорил.
Он - ничего не слышал.
Ему коробку обвязали лентой,
И он ушёл - спокойный, деловитый,
И треть Бетховена
Подмышкою унёс...
А я купил бутылку "Ркацители"
и пряников.
И двинулся к художнику,
которого ещё не растащили,
не расценили в тугриках и злотых
и не купили.
И пока ещё бесценны
его улыбка и его сарказм.
1967
XIX
Падчерица-провинция
навеки повинна в том,
что варится,
что - звенится
в столице, за дальним холмом.
Москва высока, красива,
и в главном, порой, права...
Но что же такое Россия?
И что - без России -
Москва?
1967-1970
XX
Сразу всех обмануть нельзя.
Нам навстречу, сквозь время, горько! -
Светом тягостным бьет в глаза
проницательный взгляд историка.
Он - забвение, слава, казнь –
три статьи из кодекса вечности.
Но сквозит даже в нём - боязнь
до конца понять человечество.
1966-1967
XXI
Только нищим даровано высшее счастье –
горьким ветром жестокой свободы дышать,
с небесами на равных -
греметь и смеяться в ненастье,
видя в сытой толпе -
как всесильны недобрые страсти,
боль в груди затаив,
Предначертанный путь совершать...
Только нищим доступно проклятое счастье –
горьким ветром жестокой свободы дышать!
1967
XXII
В ожиданье поворотов и событий,
как мальчишки,
мы играем в "да и нет не говорите",
в кошки-мышки.
В общепринятые тягостные игры -
в прятки-жмурки,
в незатейливые, в общем,
фигли-мигли,
в шуры-муры...
Так уж, видимо, ведётся:
если двое –
третий лишний.
Ну, а трое - неизбежно,
аж до воя –
по рублишке...
У судьбы в кармане крашеные фиги –
рупь за штучку.
Отпустите в детство!
Я хочу не в кинга –
в "почемучку".
1968
XXIII
Опять от эпохи отстали мы.
Пришло вчерашнее "завтра".
Уже аплодируют Cталину
в тёмных кинотеатрах.
Но чудится за экраном,
за всем постановочным блеском,
что кладбища под Магаданом
уже поросли перелеском.
Что всюду приняты меры:
в Тайшете и на Урале
исчезли таблички фанерные
с безликими номерами.
И землю сухую, рыжую,
тощую, невесеннюю
трактора измурыжили:
"Осторожно - посеяно!"
Нет!
Осторожно - растоптано!
Осторожно - убито!
Восторжествовала подлость
и всё осторожно забыто.
...А вы, в залузганном зале
родной районной киношки,
аплодируйте Сталину,
ведь он вам -
Как свет в окошке.
Ведь рукоплескать - привычнее...
И трудно жить без иконы.
Естественно - дело личное...
Но как же те - миллионы?
1968
XXIV
Художника сожгли
на собственных холстах.
Развеяв прах по свету, ликовали.
А он вернулся песней на устах,
такой, что сердце заходилось от печали.
Тетради нотные макали в керосин,
с опаской пляшущую спичку подносили...
Но через час - вздыхал в гостинной клавесин
и всё о том же девки в поле голосили.
Вгрызался в глыбу мрамора резец.
И вновь - ваятеля волок жандарм к ответу.
Не знаю - будет ли когда-нибудь конец
у этой сказочки.
И сказочка ли это.
1968
XXV
Есть у птицы своя беда.
Пострашнее иных болезней
соловьиная слепота,
соловьиная верность песне.
Ослеплённый свободой своей,
c болью, страстью неистребимой –
роще, небу и птахе любимой
весь себя отдаёт соловей.
И в туманный рассветный час
в краснотале, в черемухе пенной,
как он свищет самозабвенно,
прикрывая бусинки глаз!
Есть у птицы своя беда.
Но охотнику - тоже известны
соловьиная слепота,
соловьиная верность песне.
О,умелец, подлец, ловкач,
меж деревьев бесплотной тенью
он крадётся, хищен и зряч,
подчинён своему вдохновенью.
У него ни ружья, ни свинца.
Он - знаток,
Он толк понимает...
Миг -
и вместе с трелью певца
с ветки
голой рукой снимает.
Зоревые, прощайте навек –
роща, небо над головою...
Аккуратный большой человек
ослепит соловья иглою.
Чтобы песня стала больней,
исступлённее, чище, слаще,
чтобы млели сердца:
- соловей!
Видно - курский, слепой, настоящий...
Над кроватью, скрипучей, как смерть,
не в зелёном раскидистом лесе –
пой,
обязанный в песне -
прозреть,
возродиться
с другими вместе!
Ты согласен на эту роль?
Уничтожат, распнут - воскресни!
это наша слепая боль
у людей называется песней...
1970
XXVI
-Брось, не стоит соваться,
судить - не нам...
Затухают вулканы,
утихают огромные волны...
Романтики в двадцать, к тридцати годам
наших глупостей прежних
заботливо, насмерть
не помним…
Зарываемся в тину.
Уходим от схваток прямых.
Ни оценок разящих,
ни слепящего белого солнца.
Ах, мы ценим покой.
И бесстрастен узорчатый стих,
как морозные пальмы
на стеклах слепого оконца.
Стыдно прятать глаза,
чтоб не выдать глубинную боль
за отчизну родную, когда её так лихорадит.
Быть - трудней, чем не быть.
Да.
Но как омерзительна роль
в пышной свите певцов
при вельможном глухом бюрократе!
Правда - горькая, малоприятная вещь,
состоянья всегда наживались
расчетливой ложью.
Лучше нищим в постель
натощак от усталости лечь,
чем трубить о победах,
что в общем-то, очень несложно.
Жизнь настойчиво гонит,
как волны, свои "почему?"
Слабых духом ломает,
нечестно тасует колоду.
И поди предскажи –
одолеем, развеем ли тьму,
Иль надежда - навек
камнем канула в чёрную воду...
1970-1978
XXVII
Уехал художник из города,
такой-сякой и разэтакий...
Сбросив осеннее золото,
деревья голыми ветками
долго махали вслед ему...
Ветры поналетели -
лужи к часу рассветному
бельмами обледенели.
И тишина гнетущая
краном на кухне тешилась.
Но палитра цветущая
городу не примерещилась!
Мерзнут дровишки в штабеле.
Мы не зря их пилили...
Не думайте, будто ограбили
город,
Будто убили
душу тысячелетнюю
отрицанием сказки.
К другу входя в переднюю,
вижу - пылают краски,
освещают всю комнату
вечным светом надежды!
Бродит мальчишка по городу.
И все дворы - белоснежны...
1970
XXVIII
Январь. Обида, душно. Колко.
А память крутит стрелки вспять.
Там - детство: подарили ёлку
и тут же уложили спать...
Подушка жаркая измята.
Молчи, молчи!
А в горле - ком.
И ночь глуха и необъятна
за тонким ледяным стеклом.
1970-1972
XXIX
Мы весело начинали!
Бледнея, ложь обличали.
Стихи,
как время, колючие,
не читали - кричали.
Мы весело начинали.
В корявой строке звучали
С надеждой на что-то лучшее
гражданские наши печали.
Мы весело начинали,
кричали, но не молчали!
И все же все наши крики
самих нас поукачали.
Мы гневные рты закрыли.
И смолкло живое эхо.
О боже, как тяжки крылья,
с которыми - не до смеха.
Судьба - разбрелись, разъехались,
что-то порастеряли...
Кого понесло в словесность,
кто - ринулся в пасторали.
Один починяет ходики,
порой - мелькнёт в периодике,
и то скорей как утопленник:
то руку покажет,
то - лоб на миг.
Другой - в болотце общественном,
зато - на собственной кочке
возводит хоромы.
Естественно –
под лозунгом: "в год - ни строчки!"
Один ушёл в попечители,
двое - в автолюбители,
А этот мозгами раскинул,
собрал, дай бог, половину...
И сам я хорош –
ушами
прохлопал до сорока,
а что нанёс на скрижали –
найдётся ли хоть строка?
Мы весело начинали –
все, с мала и до велика!
Но тихо в округе, тихо...
А тишина - безлика.
Мы весело начинали.
Но это не оправдание.
Всего лишь воспоминание.
Воз…
И - поминание.
1970-1973
XXX
Двадцатый век. XX-й съезд.
И нам - по двадцать лет.
Огромен мир!
И волк не съест.
И впереди - рассвет.
Туманный...
Это ничего -
ведь мы идём вперёд
и твердо знаем -
что почём,
а что - наоборот.
Вот в космос первый человек
взлетел, коснулся звёзд.
И время - ускоряет бег,
и надо жить всерьез.
- Успеем, право!
Жизнь - одна.
Одна... Куда спешить?
В бокале - далеко до дна.
Вот песню бы сложить!
Но слишком громкие слова
толпятся под рукой,
им всё на свете - трын-трава,
в них веры - никакой...
... Охота к перемене мест
аукнется потом.
Друг не предаст.
Чека не съест.
Окно затянет льдом.
И, вспомнив молодости дни
с товарищем былым,
всё, что забыто - помяни
тем, тихим и незлым...
1973-1975
XXXI
Уехал художник из города,
в сферах иных витает.
И не знает, что городу
так его не хватает!
Мерзнут дровишки в штабеле.
Мы не зря их пилили –
кому-то тепла прибавили,
в ком-то лёд растопили.
Всё это правда сущая,
и в этом оттенок вещий есть:
уехал художник в будущее,
которое не примерещилось.
Там всё по-иному сложится,
прекрасней, добрее, чище.
Там проще любые сложности
и с мастерской, и с пищей.
Он крепок. Сумеет. Сбудется.
Своё, заветное, скажет.
От максим своих не отступится,
в яблочко - не промажет.
Он там, вдалеке, блаженствует,
на письма не отвечает.
По главной улице шествует –
встречных не замечает.
Там - классиком стал и гордостью,
в хоромах живёт, не тужит...
Как страшно ударит новостью:
там было не лучше - хуже...
1970-1987
XXXII
Прут бульдозеры на художников!
Зашумел, загудел пустырь...
- Формалисты! Дави острожников!
- Опровергнем их в грязь и в пыль!
Заревели моторы дикие,
словно взвыла всеобщая дурь:
- Отстоим идеалы великие
без особых общественных бурь!
- Пусть враги о своей демократии
от восторга трубят в трубу...
- Нам она - до свинячьей матери,
мы видали её в гробу!
Прёт бульдозер...
Рукой искалеченной
холст спасая,
бывший танкист
на бульдозерный нож, отечественный,
свой, родимый, запрыгнув, завис...
- Во даёт, диссидент проклятый!
- В каталажку его! Ого-го!
- Солнце? Вряд ли...
На солнце пятна -
вот что главное для него!
О, какую мы дичь сморозили!
Не отмыться теперь вовек...
Просыпаюсь - ревут бульдозеры,
давят нас, аморальных калек...
1979-1988
XXXIII
Проклят год моего рождения.
Проклят путь мой, но я иду.
Ни сочувствия, ни снисхождения
я сегодня от вас не жду.
Потому что других виноватее
тот, кто видел, знал, понимал.
И вина моя тем необъятнее,
что всю жизнь я стишки писал.
Бесполезные и бестолковые.
Вам не знать их ещё сто лет.
Участь жалкая им уготована –
пусть пылятся, желтеют в столе...
1983-1988
XXXIV
Не кричу, не ищу понимания.
Сам сегодня себя не пойму.
Ночь зову - потемней, потуманнее,
чтобы просто побыть одному.
Чтобы выплакать неизречённое,
то, что камнем на сердце легло.
Я потом догадаюсь - о чём оно,
что расслышать над Волгой смогло.
Потерпи, не впервые такое с ним,
и не комкай в кармане платок.
Боже! Как бесприютно и горестно –
пароходный прощальный гудок...
1984-1987
XXXV
Колюч, независим, насмешлив,
в суждениях - резок и смел,
за что и щелчков, и затрещин
всю горечь изведать успел.
Его обвиняли в уменье
плодить не друзей, а врагов,
поскольку он весь - исступленье,
поскольку талантлив - как бог!
И что ему ваши каноны,
творцы современных пустот,
когда он пейзаж заоконный
за принцип вселенной берёт,
и весь его переиначит,
безжалостно перекроит...
И с тихой улыбкой ребячьей
на холст сотворённый глядит.
Там, в мире, который он создал,
от нас удаляясь навек,
обросший избёнками –
к звёздам
в телеге плывёт человек!
1987
XXXVI
Новую бессонницу в трубочку сверну,
гляну, вставив стеклышко, далеко увижу...
Нашей нищей юности гордую страну
оптикой немыслимой хоть на миг приближу.
Дачного скворечника стылый неуют.
Ярою рябиною наш чаёк приправлен.
Но полотна яркие на стене цветут,
А под ними сидючи - сам художник явлен.
Он столичной выставкой громко знаменит.
Здесь - не признан начисто, фронтовик аника.
Славными коллегами в спорах не убит,
Хоть чинуш заслуженных бесит он до крика.
Все они, естественно, нас переживут.
Сытые, по выставке будущей пройдутся.
И оставят записи: мол, приятно тут,
радостно –
к прекрасному глазом прикоснуться!
А пока трагедия в силу не вошла,
Нам дано печалиться о делах сердечных:
явится-не-явится
та, что обожгла,
и с холста, прелестница,
Так сияет в вечность!
Ревностью пока ещё не изрезан холст,
и улыбка чистая наши души лечит.
Боль в глазах художника и немой вопрос.
А она с другим уже, далеко-далече...
Живы мы пока ещё, молоды пока,
Нам ещё закатами любоваться можно,
наблюдать, как медленно гаснут облака,
и холсты подсохшие трогать осторожно...
1969-1988
XXXVIII
И всё же мы видели Cолнце!
Хоть сердце щемит от боли:
с талантом - трудней живётся,
с колючим, прямым - тем более.
Ведь кто ты - известно заранее,
ты сам не играешь роли.
А всё своё понимание -
держи в себе, как в подполье.
И умирай непонятым,
как советуют - молча,
Как все, кто ушёл от погони - в дым,
где стая бессильна волчья...
И всё же ты видел Солнце!
И человека видел.
Такое не всем даётся.
И ты на мир не в обиде.
Солнце тебя спасало,
когда ещё не светало,
ни света, ни тьмы не имелось.
Миром правила серость.
И назывался мраком
свет в перевёрнутом мире.
И обладали двояким
весом любые гири.
Каждый, кто видел Солнце,
числился на подозренье,
состоял на учёте
За особенность зренья.
И всё же мы видели Солнце,
знали - оно вернётся,
мрак - сгинет на дне колодца,
а тем, кто верил - зачтётся!
Взлетайте, орлы молодые,
парите, сегодня - можно...
Но - помните каждое имя
тех, кто так горько не дожил.
1988
Редактор Р.Сабиров. Художник В.Букин. Художественный редактор Ф.Хасьянова. Технический редактор Ф.Салахова. Корректор Н.Максимова. Сдано в набор 24.12.90. Подписано в печать 14.03.91. Формат 70х901/32
Бумага типографская №2. Гарнитура «Литературная». Печать высокая.
Усл. печ.л. 2,93. Усл. кр.-отт. 3,15. Уч.-изд. л. 3,10. Тираж 3000 экз.
Заказ Л-571. Цена 90 коп. Татарское книжное издательство. 420111. Казань, ул. Баумана, 19. Полиграфический комбинат им К. Якуба, Государственного комитета Татарской ССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 420111, Казань, ул.Баумана, 19.
1991 Беляев Николай Николаевич
