Но я - всё ещё во Пскове… На первой посмертной…
После открытия и осмотра выставки, после свидания с живописью, те, кому дорога память о художнике, устроили небольшой ужин в стеклянном кафе. Поминали Лёшу. Произносили тосты. Все чинно и благородно, как полагается…
А запомнились только слова одного из псковских художников, вдруг с прорвавшейся в голос горечью заговорившего о том, что Леше не удалось при жизни сделать хотя бы такую небольшую выставку, его и в Союз-то приняли только за полтора года до смерти…
Я подсел к нему, поблагодарил за сказанное, мы поговорили, немного, но кажется - понимающе… Жалею, что не запомнил имени.
Пошли в мастерскую Элеоноры, и я увидел несколько работ Лёши псковского периода. Кое-что в них меня озадачило. Стояло там в частности, большое полотно, на котором Леша пытался повторить или развить тему своих "Пастухов". На другом, тоже большом - позировала целая семья клоунов: папа, мама и маленький клоунёнок. Но живопись изменилась. Леша стал тщательней прорабатывать лица, они потеряли ту плоскостность, условность, за которую ему так когда-то доставалось, но достигнутая объёмность его новых фигур мешала мне воспринимать образы, потерявшие для меня самое главное - свою магическую притягательность… Мне показалось, что Лёша просто вспоминал о своих шедеврах и пытался воссоздать, вызвать, возвратить былые образы из прошлого, но уже с несколько иных живописных позиций…
Может быть - мне мешали старые впечатления. Может быть к новым вещам надо было привыкнуть, взглянуть на них другими глазами. Не знаю. Я почему-то лучше воспринимал старые казанские работы, встрече с которыми радовался, узнавая их и видя, что они целы, живы… Заново был оглушен пьяными старухами, бредущими по нищей заброшенной деревне с песней, стаканами и графином водки в руках… Это была знакомая мне, вечная российская боль. Запомнил, что называется эта картина - "Крик души".
Но - и среди прежних работ - проявилось нечто новое. Три хорошо известные мне вещи - "Ресторан", "Концлагерь" и "Игрушки на подоконнике" были объединены в триптих. И вместе - получили уже совершенно иное звучание - некий философически обобщенный стон о неприятии такого мира, сродни карамазовскому - "Я мира божьего не принимаю!"
В таком виде "Триптих" я никогда не видел - это тоже надо было заново понять и осмыслить… А ведь всё задумано и исполнено на холстах одного формата в самом начале шестидесятых… Кто мог тогда это себе представить? И многие ли могли понять и принять? Видимо, Лёша это чувствовал, показывая работы по отдельности…
Ещё по дороге в мастерскую - зашли мы буквально на несколько минут к доктору, который лечил Лёшу. И доктор показал два или три пейзажных этюда, подаренных ему. Они с первого взгляда показались мне драгоценными, тут Лёшино мастерство явно возросло… Рисунок стал четче, уверенней, но и цвет не потерял своей силы, хотя и стал немного иным. Кажется, он начал движение в новом направлении, начинал искать что-то похожее на то, что в своё время открыл для себя другой настоящий Художник - Роберт Рафаилович Фальк. (Эта догадка, правда, пришла позднее - уже в Казани - перед "псковским" полотном "Утро. Веранда").
Однако, этюдов и пейзажей я видел, к сожалению, не так много. Леша уже не часто выбирался на природу. Все время и все силы уходили на работу с витражами. Элеонора - только о витражах и говорила… Понятно, конечно, ведь она "включила" его в эту их cовместную работу… Она получила заказ, она была первой принята в Союз… В конце концов - у нее за спиной была Академия художеств. А у него - незаконченное училище. Но на её лучшей работе, (из того, что я видел) - "Материнство" - в распахнутом окне за спиной кормящей матери я увидел закатный пейзаж с большим солнцем, и улыбнулся:
- Закат-то Лёшин…
Элеонора удивилась:
- Как вы догадались?..
И снова заговорила о витражах.
Я о витражах говорить не хочу. Это огромный по объему титанический труд, совсем другая область искусства. Целая стена в междугородней телефонной станции - стена, собранная из толстых объёмных стеклянных блоков, соединенных полосами сплава свинца и цинка. Всё это надо было не просто нарисовать - конструктивно продумать, месяцами пропадать на стеклозаводах, влезать в рецептуру, добиваясь нужных оттенков, резать стеклянные лепешки алмазным инструментом, обвязывать, паять… И Лёша дышал парами, окислами свинца и цинка… Лейкемия… Следствие? Может быть и нет. Молодой талантливый челнинский писатель Руслан Галимов ни с витражами, ни со свинцом дела не имел. После "КамАЗа" стал московским лимитчиком, работал в "Метрострое". А убила его та же самая болезнь за несколько месяцев. Тут я не специалист. Об этом пусть институт гематологии говорит и думает. Медикам это понятней, чем нам, дилетантам… Дадим-ка лучше слово внучке Бориса Михайловича Козырева, пусть она расскажет – о том, что у неё связано с Лёшей.
…Картины Аникеенка появились у нас в доме, когда мне было лет пять. По-этому они так тесно слились с остальными моими детскими воспоминаниями, что я до сих пор не могу судить - плохи они или хороши. Это - мир моего детства, игра, в которую я играла.
В кабинете у деда висела картина "Гуси-лебеди". Стая белых птиц пролетает над деревушкой, спускающейся к синей-синей реке. Я могла часами сидеть на диване и мечтать о том, куда летят эти лебеди, куда течет река (помню, меня это очень волновало), что за жизнь идёт в этих беленьких домиках с оранжевыми садами. Картина эта была грустная. "Паганини" бесконечно пугал. С ним я предпочитала не связываться. (До сих пор не могу понять, как дед мог жить с этой картиной в комнате. Ночью проснешься - а он смотрит из темноты по-кошачьи желтыми глазами.) Аникеенок бывал часто в это время у нас дома, но с любимыми картинами я его, естественно, не связывала. "Познакомилась" я с ним впервые, когда он приехал к нам на дачу в Кзыл-Байрак (в 60-е годы популярное у казанцев дачное место на правом берегу Волги близ Шеланги). Кстати, именно там родились сюжеты многих картин Аникеенка. Места там удивительной красоты: высокий лесистый берег, а потом поля, бескрайние поля, холмы, проселки. Когда я увидела Лёшу, я испугалась его громкого голоса, коротко стриженной головы, а главное того, что у него на руке не было пальца, Дичилась я долго, пока наконец мы не пошли все вместе гулять, он подхватил меня и посадил на плечо - сразу стало весело и я начала доверять дяде Лёше. На другое утро он ушел на этюды, а потом с гордостью показывал картину (будущую "Пашню"), говоря, что он нашел удивительное место. Тут я чуть было не разочаровалась в нем. Одно дело сочинять картину (как "Гуси-лебеди"), выдумка ребенку была понятна. Но говорить, что так бывает на самом деле! Это уже нарушение правил игры. Художник уехал, а вечером мы отправились гулять. Деду хотелось посмотреть места, где писал Лёша. Шли долго, и вдруг я остолбенела. Передо мной была его картина. Оранжевое солнце спускалось за желтые холмы, прочерченные фиолетовыми полосами. На земле под ногами лежали выжатые тюбики от краски…
Художественная правда была признана.
И ешё одна совершенно неожиданная встреча с его творчеством произошла несколько лет тому назад. На пару дней я приехала в командировку в Псков. Была ранняя пасмурная весна, слякоть, дела не ладились, не было мест в гостинице, и я в отвратительном настроении брела вечером по улице очень непривлекательного в это время городка, промокшая и усталая. Об Аникеенке, о его катинах, о том, что он жил в этом городе, я и думать забыла. И вдруг я остановилась от ощущения, что в этом чужом месте я встретилась с хорошо знакомым, очень добрым человеком. Я не сразу поняла - в чем дело. Оказалось - я вышла к почте с витражами, сделанными по Лёшиным эскизам, И стало сразу всё не так плохо, и мрачный город улыбнулся…
Я уехал из Пскова ночью. В Москву - через Ригу. Билетов не было. С трудом уговорил латышку-проводницу и она пустила меня в поездной радиоузел, где я ехал, сидя на табуретке, но перед Ригой она попросила меня покинуть этот потайной уголок и перейти в другой вагон: ожидались контролеры. Денег она с меня не взяла, отказалась. Произошло это на какой-то маленькой тёмной станции с единственным фонарём. Ночь была - "черней вороньего крыла". Нового проводника уговорить тоже было нелегко, но он всё-таки впустил меня, правда - через некоторое время, как говорится, за те же деньги "назначил" руководителем некой туристической группы, которую я якобы везу из Ленинграда. Вагон был набит под завязку пестрой публикой, которую позднее стали называть "челноками": ленинградцы ехали скупать товары из рижских магазинов…
В Риге успел повидаться с друзьями по ВЛК - латышской поэтессой Велтой Калтыней, стихи которой когда-то переводил, и её мужем, писателем Роальдом Добровенским, активно работавшим в журнале "Даугава" и в "перестройку" - ставшим его главным редактором. Соснув у них часок на кушетке, я пришел в себя после бессонной ночи, потом они накормили меня чем-то очень вкусным и проводили на вокзал, где вполне цивилизованно, купив в кассе билеты, поехал я в Москву на вышеупомянутый писательский съезд.
В Москве, во время съезда - пообщался я со старыми своими друзьями-товарищами, с Алмазом Бикчентаевым и Юрием Казаковым. Рассказал об открытии выставки Лёши, а Казаков принес АПН-овский японский диктофончик, записал первые магнитофонные интервью для себя и для этой книги, хотя о книге - я, вроде, ещё и не помышлял…
А вот мысль о выставке в Казани - уже возникла, она казалась более реальной, над этим стоило поразмышлять.
Рустем Кутуй, казанский писатель и стихотворец, с которым я поселился в гостиничном номере, на съезде попробовал по моему наущению заинтересовать псковской выставкой другого писателя, возглавлявшего в то время журнал "Смена". Увы, нынешней "Смене" повторить подвиг прежней - не захотелось… Да и Рустем в сердцах пробурчал: "Дался тебе этот Аникиёнок! Я хотел свои дела обговорить, а тут - ты с ним влез, сбил меня…". Что ж, прости, коллега, помешал, виноват…
Одно меня извиняет - не за себя старался…
Москву заинтересовать было трудно - я это понимал. И решил, что действовать надо в Казани. Самим.
Вернулся, поговорил с женой, с друзьями - начали готовить почву…
…Каждый музейщик, особенно экспозиционер, мечтает о выставках художников, которых он любит. Впервые такое страстное желание появилось у меня, когда в Москве я попала в мансарду, где жила и сберегала картины вдова Роберта Рафаиловича Фалька - Ангелина Васильевна Щекин-Кротова. О художнике тогда говорили, но картин музеи ещё почти не покупали. Всё хранилось на знаменитом чердаке дома Перцова недалеко от метро "Кропоткинская". В стеллажах и на стенах мастерской можно было увидеть полотна раннего, парижского, среднеазиатского и удивительного позднего, московского Фалька. Тогда с огромным трудом удалось закупить для музея (провести через министерство культуры Татарии) только одну, раннюю картину ("Лиза на солнце") из двух привезенных. А позже, мечтая, мы договорились с Ангелиной Васильевной обязательно (когда-нибудь!) устроить выставку Фалька в Казани.
В тот же приезд и даже чуть раньше я побывала в подвальчике, в одном из арбатских переулков, где впервые познакомилась с живописью Петра Адамовича Валюса. О нём мы узнали ещё в Казани от его вдовы, писательницы Анны Витальевны Вальцевой, с которой нас познакомила её сестра - Эвира Давыдовна Брусина. Образность и неожиданность живописного языка художника была настолько новой, что даже мечта о его выставке возникла не сразу. Художнику не давали жить и дышать, но его картины, страстно взывавшие к зрителю, иногда показывали иностранцам, когда те, облазив официальные мастерские в Москве, заявляли, что в СССР нет современного искусства. Показывать-показывали, а продавать не позволяли. Сейчас можно с гордостью сказать, что наш музей первым приобрёл два темперных натюрморта Валюса в 1975 году.
Творчество Алексея Авдеевича Аникеенка - вопрос особый… Одно имя его вызывало в официальных кругах необъяснимую ярость, ибо - "нет пророка в своём отечестве"… К счастью, времена меняются, хотя и не так скоро, как нам хотелось бы. Но началась "перестройка", и этим можно было воспользоваться…
На осень 1986 года я запланировала выставку Фалька к столетию со дня рождения художника. Но очень нервничала - пройдёт ли она? Провожая меня в командировки, директор музея Юрий Иванович Петров обычно напутствовал: "Только не привозите мне своих "Бубновых валетов!". Хотя - "Лиза на солнце" ему понравилась, была закуплена и вошла в постоянную экспозицию. С осуществлением мечты мы с Ангелиной Васильевной опоздали - весь живописный Фальк за это десятилетие был раскуплен музеями и коллекционерами. Два дня отбирали мы из больших папок рисунки и акварели всех периодов. У Ангелины Васильевны осталась обида на коллекционеров, отказавшихся предоставить для выставки живописные работы, хотя наш музей был единственным, кто устроил выставку к столетнему юбилею.
В это же время в Пскове открывалась выставка Алексея Аникеенка. И мы стали думать - как, наконец, показать его в Казани. Мы чувствовали себя партизанами. Тогда и возникла мысль - привлечь научную общественность города. Тут огромную роль сыграла Ирина Дмитриевна Морозова, которая очень любила и самого Лёшу, и его творчество. Продумали и составили письмо. Ирина Дмитриевна и Андрей Оскарович Визель собрали подписи видных ученых города. А затем использовали неожиданный шанс - обратились к приехавшему в Казань директору Института микроэлектроники АН СССР академику Камилю Ахметовичу Валиеву. Он не только подписал письмо, но, будучи в обкоме, ходатайствовал о разрешении выставки, и получил добро…
Секретарём по идеологии в обкоме в то время был Раис Киямович Беляев, однофамилец мой, после комсомола - много лет работавший первым секретарем горкома в Набережных Челнах времен строительства Камского автогиганта. Он дал разрешение на выставку. По крайней мере - не возражал.
Вы думаете - понял, что времена меняются? Нет, конечно. И через несколько лет, в девяностых, возглавляя уже не идеологию, а Институт культуры, он заверял абитуриентов, что вся перестройка - ерунда, рябь на воде, что это скоро пройдет, как во времена Хрущева: это всё уже было и потом снова "всё будет по старому"… Но поступать так же, как когда-то в Доме учёных - было бы нелогично. Всё-таки гласность… Может - помнил ту, давнюю свою встречу с художником, решил проявить гибкость, не хотел ссоры с вольнодумным ученым миром… А может - уже не до таких мелочей, не до споров об искусстве ему было… Так или иначе - выставка была разрешена.
Союз художников возглавлял в те времена Васил Маликов, скульптор, тоже бывший фронтовик, немало общавшийся с Лёшей во времена молодости и сохранивший к нему дружеское, хорошее отношение. Но всё-таки он довольно долго ходил в парторгах Союза художников и я не был до конца уверен - как он поведет себя в случае усложнения ситуации с выставкой… Слава богу, ничего подобного не случилось…
Кстати - в музее ИЗО начальство тоже сменилось, вместо бывшего полковника Юрия Ивановича Петрова, директором стал художник, симпатичный, еще неиспорченный "системой" Александр Федорович Иншаков. Всё работало на Лёшу, всё складывалось как нельзя лучше…
И вот - осенью 1986-го, из Пскова приходят ящики с картинами. Их сгружают в вестибюле Выставочного зала. Но зал пока занят. Там - чья-то плановая выставка. Ящики не распаковывают… Проходит неделя, другая, и вдруг я узнаю, что "груз" отправлен в Набережные Челны, в картинную галерею, выставка сначала будет экспонироваться там.
Челнинская галерея - создана недавно, это не Третьяковка, под неё отдали часть застекленного пространства между бетонными опорами в доме-сороконожке, но - не до жиру…
Я бросаю все свои дела и еду "на КамАЗ", где у меня много друзей - литобъединение "Орфей" именует меня "шефом из Казани".
В картинной галерее застаю полную растерянность. Многие работы при перевозке изрядно пострадали - там рама развалилась, там - её, вроде, вообще нет и не было, некоторые холсты и картоны покороблены, потёрты, поцарапаны… А главное - художник незнакомый, странный… И как его работы развешивать - непонятно… Половину оставили в ящиках, в подвале, откуда многое я всё-таки извлёк на свет божий. Работы разные. Очень. Многие - не из лучших.
Но - поскольку я назвался груздем, знакомым с творчеством "странного" художника и сказал, что приехал специально на его выставку, приняли меня с радостью. Впервые в жизни я самостоятельно "строил экспозицию", по своему разумению - исходя из имеющихся работ и площади стен, думал - как развесить картины, как они будут перекликаться, аукаться, смотреться в новом, непривычном для них пространстве, расставлял и переставлял их местами, одновременно - рассказывая о Лёше женщине-директору галереи и её единственной штатной сотруднице - экскурсоводу. Правда, был там и ещё один человек - плотник или столяр. Он работал в основном молотком. Трудились мы до поздней ночи - утром должно было состояться открытие. Всего сделать, конечно, не успели. Поэтому утром пришли пораньше, последние гвозди заколачивали уже перед запуском посетителей.
Наконец - перед галереей начал толпиться народ, замелькали знакомые лица "орфеевцев", появился и кое-кто из челнинских художников - Гера Иванов, Леня Остапенко… Какая-то учительница привела целый класс школьников… Директор галереи произнесла необходимые слова. И - предоставила слово мне. Но я не стал говорить речей. Я просто повел экскурсию… И вел её долго, останавливаясь у каждой картины. Рассказывал о художнике, о его манере, о нелегком творческом пути, о чувствах, которые вызывает то или иное полотно - о многом, чего не перескажешь… Это было счастливое ощущение: я просто разговаривал с людьми, детьми и взрослыми, отвечал на живые вопросы, сам совершал неожиданные открытия, догадывался о том, что раньше - просто не приходило в голову… Выступал "за Лёшу", постоянно чувствуя его присутствие за своей спиной. И был счастлив.
(Именно там, на выставке - сделал, а потом подарил мне челнинский фотохудожник Николай Туганов фотографию, которая поздней неоднократно печаталась, даже в книжки мои на обложки она попадала - одна голова, без чего-либо лишнего - со счастливой улыбкой…)
На другой день уехал я в Казань, оставив выставку - посетителям, для которых даже общую тетрадь купил в качестве "Книги отзывов". Но после закрытия - тетрадь куда-то исчезла…
Так в Челнах - получилась как бы репетиция казанской выставки, но репетиция не совсем удачная - кое-что нужно было подреставрировать, "одеть", привести в божеский вид. Этого в Челнах, без специалистов-музейщиков я сделать, естественно, не мог. Но - увидел, что люди с интересом вглядываются в полотна Художника, задумываются, что дети вообще воспринимают искусство Леши как родное - их не испугаешь ярким цветом, он для них естественен, как набор цветных карандашей или яркие цвета уже ставших привычными фломастеров… В Челнах выставка просуществовала почти месяц.
…Аникеенок должен был "проходить не по моему департаменту", так как он относился к "советскому периоду", но - понимая, что может быть давление, я взяла ответственность на себя, чтобы попытаться довести дело до конца. Я была очень благодарна Коле за то, что он поехал в Набережные Челны. Сама поехать не могла, готовилась к выставке Фалька (паспарту, стёкла, багет, этикетки, а также афиша и пригласительные билеты - всё это надо было достать, "выбить", договориться, сделать, привезти), от меня уже и так дым шёл, но я понимала, что молодые и совсем неопытные девочки в Челнах окажутся в ужасном положении.
Выставка Аникеенка планировалась в музее, но она совпала по времени с юбилеем аксакала татарского искусства Баки Идрисовича Урманче и обком просил провести его выставку в залах музея. Таким образом мы как бы поменялись площадями с Союзом художников. Аникеенка показывали в Выставочном зале СХ. По-своему это было даже хорошо. У Алексея на этой выставке было очень много работ небольшого формата (ведь в каких условиях работал!). Экспонировать их на огромных стенах музея нелегко - пришлось бы смешивать работы разных периодов. Однако работать на чужой территории трудно. Там возникла проблема со щитами: обтягивающий их холст был грязным, рванным… Меня заверяли - всё сделаем, новым холстом оденем… Время шло, я терпеливо ждала. Мы готовили картины к выставке. Наташа Романова реставрировала полотна, вернувшиеся из Набережных Челнов. Сохранность была плохая. Все, кто мог и был свободен - помогали ей. Рустем Кильдибеков, давний друг Лёши, правил подрамники, перетягивал холсты. Багет, заготовленный для своей выставки, принёс и из него тихонько, скромненько делал рамы для работ, у которых рам не было или были в таком состоянии, что выставлять неудобно…
Вдруг выяснилось, что нового холста для обтяжки экспозиционных щитов нет и неизвестно - когда будет… Я пошла в правление СХ и просто сказала: "Товарищи, ну как же вам не стыдно!". И знаете - помогло. Каждый вдруг понял, что это их личный долг - отдать дань памяти человеку, который так бился на глазах у всех за право художника творить. Ведь все они хорошо помнили Алексея и многие - втайне сочувствовали ему. Для них, тогда совсем молодых, его творчество было толчком, выбивавшим из наезженной колеи, примером свободного творчества, о котором всегда мечтает художник.
И все, кто был тогда в правлении (Башмаков, Леухин и др.), пошли в зал, добыли водоэмульсионную краску, уложили на пол щиты и начали красить, не дожидаясь рабочих. Щиты высохли и были поставлены на место лишь вечером накануне выставки.
К этому времени в зале было человек 10 художников, несколько искусствоведов и друзей Лёши, и всяк норовил построить выставку по-своему. Бедлам был ужасный. Не приведи Бог кому работать в таких условиях, да ещё с таким лимитом времени. Но я понимала чувства людей, их радость от того, что они участвуют в ХОРОШЕМ ДЕЛЕ. А Рустем Кильдибеков, прекрасно знавший творчество Лёши, всё так же тихо, спокойно, молча раскладывал картины у стен и щитов. А всё вместе это было поистине коллективное творчество.
Выставка ретроспективно начиналась с ранних, темных, зеленых работ, потом шел "солнечный" Аникеенок и заканчивалось всё это дивными поздними пейзажами псковского периода.
Среди работ, присланных из Пскова, мы к сожалению не увидели того, что очень хотелось увидеть - ни его "Старух", ни так запомнившейся всем "Тёти Дуни", ни других работ этого периода. Родные побоялись прислать эти картины, считая, видимо, что их время ещё не настало… (Когда мы увидели присланное - вообще стало понятно, что выставку надо дополнять, и слава Богу - в Казани, по друзьям и коллекционерам осело немало прекрасных работ Аникеенка). Тогда был брошен клич и по цепочке передавали: в воскресенье, в 10 часов в Выставочном зале СХ сбор всех с картинами. И все пришли и принесли картины. Это было очень здорово - никто, ни один из владельцев не отказал!
Начался 1987 год.
Я начал дорабатывать давно уже начатую статью о Лёше, писалась она трудно, сказать хотелось слишком много…
Наконец, и статья написана, отдана в нашу перестроечную, гавриловскую "Вечёрку", и выставка - тоже чуть не до утра, как всегда ночью строится - в спорах, азартно, но добро и весело…
И вот - по счастливому совпадению - в день рождения музейщицы В.Чернышевой - 30 января 1987 года - выставка открывается.
И - боже ты мой! - кого тут только нет! - вся казанская пресса, все фотохудожники города, сияющие лица друзей, знакомых и незнакомых, "бойцы давно минувших дней" и молодёжь, и гости из Москвы, из Пскова, из тех же Челнов…
…Открытие выставки. В центре зала среди солнца полотен стоял мольберт с большой чёрно-белой фотографией "Художник за работой" (c негатива Ю.И.Фролова, июль 1967 года).
Волнуемся страшно… Начинает собираться народ. Но это был тот редкий случай, когда не меньше нас волновались зрители. Для многих творчество Алексея было первой любовью в современном искусстве, которая, как любая первая любовь, запоминается на всю жизнь и в которой страшно разочароваться даже через 20 лет. Наблюдая за лицами входящих, я видела как напряжённо-недоверчивое выражение сменялось радостью узнавания, признания, любви - "Здравствуй, Лёша!" - как написал один зритель в книге отзывов. На выставке работали все лучшие фотографы города и они наперебой снимали зрителей, ибо эмоции взрослых серьёзных людей, обычно глубоко скрываемые, вырвались наружу и эти моменты нельзя было пропустить!
А мне почему-то хотелось низко поклониться всем, пришедшим на выставку - за их память и любовь к Художнику…
Сегодня, разглядывая целую пачку фотографий с открытия выставки и с вечера памяти Лёши, подаренную нам фотохудожником Владимиром Зотовым, репортёрский дар которого хорошо известен в "городе и мире" (его фотоальбом напечатан аж в Париже!), мы вспоминаем этот январский день (или вечер?) - как самое счастливое время в своей жизни. Здесь встретилась вся мыслящая, интеллигентная Казань. Казань науки и образования, поэзии и смелой перестроечной журналистики, Казань телевизионщиков и кинохроникеров, театров и студий, Казань двух её культур. Большинство пришло на встречу с Лешей и его картинами с ощущением какой-то вины перед ними, и всё-таки лица расплывались улыбками: свет вырвался наружу! Это было событие. Тихая, но явная победа искусства. Восстановление в правах, реабилитация того, что, вроде бы, и не осуждалось, но тем не менее всю жизнь находилось под запретом… Был такой способ борьбы с неугодными властям писателями, поэтами и прочими "вольнодумцами": человека не расстреливают и не гноят в лагерях, но - лишают зрителя, "читателя, советчика, врача". Лишают выхода "в люди" и "на люди", отлично зная, что в таких условиях талант задыхается, испытывает кислородное голодание, если не погибает. Конечно, в те дни мы переживали то, что медицина именует эйфорией. Самой настоящей. Это было время надежд…
Предыдущая часть Следующая часть