Летом 1967 года вышла у меня, наконец, первая книга стихов. Называлась она "Голоса расстояний", несколько стихотворений из "Поэмы солнца" в ней присутствовало, но они были разбросаны, "спрятаны", редактор, тоже поэт, Валерий Синёв, не посчитал возможным включить её в сборник: "Рановато…" Выход книги мы отпраздновали. Книжечка была маленькой. В полтора печатных листа. Стоила - 7 копеек. Соответственно и гонорар был невелик. Да и выдавали его частями. Но я всё-таки купил ящик сухого грузинского вина "Псоу", созвал друзей - был среди них и Лёша, и поэты молодые казанские, и киношники. Леша сидел на широком подоконнике и выглядел мрачновато. Компания была слишком пестрой, он скоро ушел. А мы ещё долго о чем-то шумели, читали поочередно, по кругу, новые стихи, "псо(у)вели", спорили обо всём на свете… пока не угомонились.
Боюсь, что именно в это время - мрачность Лёши объяснялась достаточно просто. Мой "бенефис" мы праздновали летом, а 6 мая, сразу после тогдашнего "дня печати" та же самая газета - "Советская культура", которая год назад ставила его в пример казанским художникам, опубликовала очередную страшненькую статью. Я не буду приводить её целиком, читатель уже знаком с образчиками подобных сочинений. Приведу только то, что касается нашего Художника:
"…Вряд ли оправданно, когда творчество того или иного художника захваливается только потому, что он имеет "собственное видение мира". Конечно, никому не грешно иметь это качество, тем более творческому работнику. Но вопрос ещё и в том, какова общественная значимость этого "собственного видения мира", как сообразуется оно с принципами социалистического реализма, народности, партийности. Такое видение, если оно не несет в себе идейного коммунистического заряда, может увести далеко, может служить оправданием нигилизма, распоясанности, ложного демократизма.
В связи с этим хочется сказать о творчестве художника Аникионко (так! - Н.Б.). В республике в прошлом году проходил выставком, в котором участвовали представители 10 республик и областей РСФСР. Вот как высказывались сами художники о произведениях Аникионко. Бородин (Волгоград): "Художник идёт по ложному пути. Всё очень мелко, надумано…". Холуев (Горький): "Художник работает без натуры, и все вещи идут от лукавого. У него есть чувство цвета, но он им лишь играет, нигде не ставит больших художественных задач". Лебедев (Ижевск): "Нет мысли, нет мастерства, открытая краска…". Боско (Волгоград): "Его не интересует наша жизнь, он весь ушел в формальные поиски" и т.д. и т.п.
Ещё более резкой и единодушной критике на выставкоме были подвергнуты картины Аникионко, представленные для участия в выставке "Большая Волга" в этом году.
Нет, нельзя вытаскивать факты односторонне, создавать ложную тенденцию, ажиотаж вокруг лиц, которые вовсе этого не заслуживают, находятся на ложном пути.
М.Валеев,
секретарь Татарского ОК КПСС.
После этой статьи - имя и фамилия - Алексей Аникеенок - вообще исчезает с газетных страниц. И кажется - навсегда…
В Татарии по крайней мере - на целых 20 лет, до 1987 года.
(Если не считать одного, недостижимого для местных властей журнала, в котором опубликован "Клоун". В чёрно-белом, но всё равно прекрасном виде!
Я имею в виду публикацию в журнале "Курьер Юнеско" (№3, 1973), где репродукция "Клоуна" был напечатан рядом с картиной Александра Тышлера "Девочка с домиком" и с работой молодого азербайджанского художника Расима Бабаева "Сумгаитский завод синтетического каучука"… Конечно, этой публикацией пытались пробить "заговор молчания", помочь Леше утвердиться в среде псковских художников, но появление журнала имело скорей всего обратное действие и непредвиденные негативные последствия…)
"И упало каменное слово…".
Три А - Анны Андреевны Ахматовой и Алексея Авдеевича Аникеенка перекликались, были не случайным совпадением, для меня между ними была какая-то тайная связь…
Для Алексея Аникеенка приведенная выше статья нашего идеолога была тем же, чем для Ахматовой - знаменитое постановление ЦК ВКП(б), принятое после доклада Жданова в 1947 году. Так сказать, самодельный провинциальный аналог.
Мне десяти лет не было…
(Простите мне, читатель, ещё одно из моих детских "литературных" воспоминаний!)
"Я - маленький, горло в ангине…". Сижу дома. Болею. Из черной тарелки репродуктора - весь день ругают какую-то Ахматову и писателя Зощенко. А у меня есть тоненькая детская книжечка этого писателя - "Умные животные". Особенно мне нравится в ней рассказ про собаку, которая выдвигает ящики комода, чтобы достать что-то вкусное, лежащее на комоде сверху. И ещё эта собака умеет нажимать лапой на кнопку дверного звонка, когда приходит с улицы!
Я удивляюсь - за что ругают писателя, написавшего такую хорошую, добрую книжку? Вечером задаю этот вопрос отцу, пришедшему с завода. Отец берет книжку, читает её название, говорит: "Ну, понимаешь, конечно - глупость! Умных животных не бывает… У животных ума нет, есть только инстинкты, условные рефлексы… Это вам в школе объяснят, когда подрастёшь… Писатель допустил ошибку, вот его и ругают…". Я верю отцу. Он у меня умный и всё на свете знает, всё может объяснить. Он - специалист по электричеству. Его даже на войну из-за этого не брали, и он не погиб, его не убили фашисты, как отцов многих моих ровесников… Но на другой день я не могу найти книжечку писателя Зощенко. Куда-то она задевалась, ну нигде её нет… А черная тарелка репродуктора снова ругается, на разные голоса повторяя: "Ахматова, Зощенко, Зощенко, Ахматова…". И я, пропуская уроки в школе, хорошо усвоил этот урок, навсегда запомнил имена, чтобы повзрослев - понять: что же это значит…
Я пробовал говорить с автором злополучной статьи через много лет. Он был уже пенсионером, даже на дачу ездил в обычном рейсовом автобусе. Ну, как все трудящиеся. От интервью он сразу отказался наотрез. "Отмыться" не пожелал. Своей вины не чувствовал ни на грамм. Говорил, что во всём виноваты художники. Сам ли он её писал? Или только имя своё поставил - а написана она "аппаратом"? И не без помощи "аппарата" СХ… Сегодня всё это уже не так и важно. Статья - была… И сыграла свою чёрную роль в судьбе Художника.
В 1968 году вторым своим "открытием" после Аникеенка - я ощутил выставку на Кузнецком мосту, куда забрел во время московских скитаний. Там персональная выставка Виктора Попкова проходила, и так он хорошо на меня подействовал - Лешин собрат в живописи… Сразу, в вестибюле, отдельно - автопортрет художника стоял: молодой, увлечённый парнишка с мольбертом на снегу, в шапчонке, съехавшей набок, и цвет всюду - ощутимо, ярко, и снег написан так вкусно! И на снегу - выпавшие из кармана ключи… А потом, в зале - все его старухи северные, поющие, и это тоже с Лёшей перекликалось…
А нелепая ранняя смерть Попкова - инкассатор его средь бела дня застрелил, приняв за грабителя, - произошла в 1974-1975-м, во время моей учёбы на ВЛК, всех она тогда именно своей дикой нелепостью ранила: такого художника лишились!..
Казань, "Дом печати"… В 1968 году я на время стал литсотрудником "Комсомольца Татарии". Коля Харитонов и Надя Сальтина уговорили поработать в газете, в отделе комсомольской жизни. Там я и провёл тот памятный год. Весной мы с молодым и талантливым коллегой-журналистом Юрием Казаковым по Каме поехали, какие-то репортажи писали и статьи за комсомольских работников, потом ещё как-то развлекались по молодости, но тут - наши танки вошли в Чехословакию…
Редактор, Николай Харитонов, отсутствовал - в турпоездке по Финляндии. Оставшаяся за "старшего", Надежда Андреевна Сальтина и ответсекретарь Роберт Копосов решили игнорировать сообщения ТАСС о вводе войск в Прагу. Редакция "держала оборону" больше недели - три или четыре номера газеты вышли без какой-либо информации о нашей позорной акции в Чехословакии. Нам нравилась формула - "социализм с человеческим лицом"…
Вернувшийся редактор понимал – чем это пахнет, и начал срочно исправлять положение. Я получил задание взять интервью у кого-нибудь из писателей, кто в своё время освобождал Чехословакию от фашистов. В Союзе дали мне адрес и телефон такого писателя. Я набрал номер. К чести моего коллеги - он отказался давать интервью, сославшись на возраст и нездоровье.
А в январе 1969-го, получив удостоверение члена Союза писателей СССР, я уволился из редакции. Статус тунеядца мне больше не грозил. Я стал "свободным художником". Свободным прежде всего от зарплаты, как я шутил, улыбаясь, в кругу друзей и близких… И занялся переводами татарской поэзии, трудом нелегким, но достаточно чистым, независимым, и заодно – как мне казалось - позволявшим кое-как сводить концы с концами.
О выставкомах - что это такое - представления у меня не было. Всё-таки слово Художник я произносил с уважением. И вот кто-то из журналистов на бегу пригласил меня: "Пойдём на выставком, там Лёшу обсуждать будут!". Я никуда не спешил, и подался вместе с попутчиком, тем более, что надеялся лишний раз повидаться с Лёшей – у меня в те времена уже сменился адрес и мы виделись реже…
В зале, куда мы пришли, народу собралось много. Несколько левее первого ряда, за столами, отдельно - сидели члены выставкома, в основном - художническое начальство из всех десяти городов… Казанские художники выносили и ставили перед ними картины, написанные по заказу, то бишь по предварительному договору. Члены выставкома разглядывали, одобряли, критиковали, иногда - за дело. Разговор шёл спокойный, нормальный.
Дошла очередь до Лёши. Он вместе с Новицким расставил перед выставкомом работ 15-16, если не все 20. В том числе и явно "непроходимые" вещи - там был, например, "Портрет племянницы", выполненный в технике "наливантизма". Но портрет этот был и для меня - неудачным экспериментом, и Лёша принёс его, кажется, с единственной целью - подразнить быков из выставкома.
Быки, естественно, выставили рога, ринулись в бой. И - началось…
Первым выскочил даже не бык - какой-то небольшой человечек, он подбежал к лешиной "дразнилке", замер перед ней, потом с наигранным ужасом завопил:
- Это что - портрет матери? Бедная женщина, за что вы её так изуродовали.?!.. Ах, племянница… Бедная девушка!.. За что вы так с ней жестоко обошлись? Кошмар, ужас… А это что у вас называется - пейзаж? Хи-хи-хи! А я думал - пожар, тут машину надо с командой вызывать, а вы любуетесь… И хотите, чтобы зритель любовался! Какая наивность! Ха-ха-ха!
Человечек перебегал от картины к картине, чуть ли не вприсядку танцевал перед ними, Оборачиваясь, обращался к публике, и я подумал, что ему бы в цирке выступать с подобными номерами, ибо он явно играл роль клоуна, но в нём не было главного - таланта.
Может, поэтому - никто не смеялся его шуточкам и ужимкам.
Следом выступила какая-то женщина. То ли искусствоведка штатная, то ли художница… Она взяла на себя роль плакальщицы, запричитала:
- Это - нравственная Хиросима… Это - распад души…
Потом - некий довольно молодой человек гладкой наружности стал объяснять Лёше, что вот до революции были такие люди - мещане, и они любили гулять с собачками. Мода у них была такая. А у современных мещан, которых немало и в научном мире, сейчас мода другая - они покупают подобную живопись и вешают на стены в своих гостиных… Конечно, это не живопись, и автор пришел явно не туда, не по адресу…
Но по-настоящему потряс меня человек в явно руководящем пиджачке обкомовского пошива, то ли из Ульяновска, то ли из Сталинграда, который встал и сказал: “Я вообще не понимаю - почему мы должны тратить своё время на обсуждение подобных "произведений", не имеющих никакого отношения к нашему искусству. Всем ясно, что перед нами не художник. А если его мазня получает известность, что ж, у нас есть органы, задача которых и состоит в том, чтобы изолировать подобных "художников" от общества…
Выступали и другие. Один из них - произнёс, в частности, формулу: "Это - фашизм в живописи". Леша при этих словах уронил руки, но всё-таки не сорвался, внешне спокойно парировал: - Я с фашистами воевал, поосторожней насчет фашизма!
Наконец, председатель выставкома объявил, что ни одна из работ на выставку, само собой, закуплена не будет, что он советует автору сделать из всего сказанного нужные выводы, после чего объявил заседание закрытым. Я поднялся со своего стула, едва живой от всего увиденного и услышанного. Мне показалось, что я присутствовал на сборище в каком-нибудь ЖЭКе, где маляры, плотники и водопроводчики обсуждали вопросы современной биохимии. Уровень показался мне именно таким - удивительно низким и некомпетентным… Какая-то женщина, сидевшая в зале, взглянув на меня, когда я уже поднялся и стал выбираться из ряда, вдруг прошипела вслед: "Вот такие его и поддерживают…". Угадала… Я подошел к Леше и Толе Новицкому, помог им отнести холсты в одну из мастерских, после чего - ушел, ибо Лёше было не до меня, и помочь я ему ничем больше не мог. Потом слышал, что уже уходя из дома художников, Леша услышал в свой адрес что-то насмешливо-ядовитое от кого-то из встретившихся на лестнице "коллег". И - не выдержал, кинулся в драку, "врезал" кому-то… Обошлось без милиции, и то хорошо. Теща-то обычно в подобных случаях в милицию звонила. После того как родную дочь била - за то, что Лёшу из дома не выгоняет… Но это больной случай, не будем об этом…
В каком году состоялся тот, вышеописанный выставком - в 1967-м или 1968-м - не помню… Может - до разгрома "пражской весны", может - после. Но вообще - скорей всего - до. Потому что потом - идеологи всех мастей уже оперировали фразами типа - "Вы что - Чехословакию здесь устроить хотите?"
Стенограмм “исторических заседаний” такого ранга не велось, если что и сохранилось в архиве - какие-нибудь протоколы, списки… Но в них фамилия Лёши вряд ли встречалась… Всё глухо. Поэтому подаренный друзьями магнитофон позже - сослужил мне неоценимую службу - дал художникам заговорить, высказать то, что они думают… Очень по-разному они воспринимали и понимали происходившее с Лёшей и вокруг него…
…Моё личное отношение… Я очень хорошо запомнил тогда его жёлтые натюрморты на жёлтом фоне. Меня это не удивило. Это я уже видел у Ван Гога, сто лет тому назад они уже были. Всякие. Я знал его первые работы - вот они у меня вызывали уважение. И это уважение до сих пор сохранилось - вот на последней выставке, когда я посмотрел снова его работы, я порадовался. За те, зелёные работы. А дальше - вероятно, товарищ хотел что-то искать…
Н.Б. - Искал - всю жизнь…
У.А. - А то, что найдено было - хорошее… Почему он отказался от этого - до сих пор непонятно…
Н.Б. - Значит, "желтый период" ты уже не принял?
У.А. - Да. Это моё личное отношение. Когда человек пишет что-то новое - он приобретает противников. Эти противники тоже не знали - почему он плохо пишет или хорошо пишет, а просто были противники, сопротивлялись не ему лично, а его новому…
Н.Б. - А чем объясняется тот накал страстей вокруг его имени в то время? Вот ты не принимаешь его поисков спокойно. А ведь тогда рвались в бой, кричали…
У.А. - Консерватизм… Но в бой не рвались, это слишком много…
Н.Б. - Кричали: фашизм в живописи! Вот ведь как…
У.А. - Не… Есть товарищи, которые всегда хотят быть современными. Они что-то невиданное хотят показать миру. Ну, и так, и этак…
Н.Б. - И за это - их давят?
У.А. - Не давят. Просто консерватизм наших руководителей некоторых, которые стоят во главе искусства этого… Консерватизм… Демократия в искусстве чем хороша - что она именно находит среди повседневных - талант… Вот повседневных художников даже не допускали ведь, которые писали реалистически… Это, как говорится, определенные люди были, только определенные люди…
Н.Б. - Вокруг кормушки - плотным кольцом?
У.А. - Да-да… Они всё себе брали - заказы, выставки… Такое время было… Я только ранние его вещи любил. Не знаю - может, я ошибаюсь, у нас ещё был талантливый художник, кончил училище - Вулох, что ли…
Н.Б. - Игорь Вулох…
У.А. - Тоже - талантливый парень… Мы ведь всегда, когда на первом, на втором курсе - всегда ведь бывает лидер. А потом кто-то опаздывает… Вулох был лидером… Я посмотрел - думаю: действительно талантливый… Думаю: далеко пойдет… Он умел именно в этой области находить себя, а не искать где-то в стороне, у чужого огорода…У себя, в этом реалистическом, в фешинском направлении! Я думал - это гениальный человек… А потом слышу - пошел в кино, стал актером, ещё кем-то стал, короче - разменял себя туда и сюда… А нечего греха таить - у нас чуть способный, талантливый человек - любим мы выпивать… Это было время - и все пили…
Н.Б. - Спилось много, что говорить. Это - трагедия наша.
У.А. - И никто в этом не виноват. Надо иметь характер.
Н.Б. - Ну, характер у Лёши был. Но не только характер надо иметь - ещё и здоровую наследственность, здоровый организм, который выдержит всё. На питие поскальзываются из-за того, что и предки пили…
У.А. - Это Россия пила. Все учили пить. Я удивляюсь - до войны… Я исконный казанский татарин. У нас за столом - не было.
Н.Б. - Но Лёша не пил лишнего - тут ты напрасно…
У.А. - Говорят - Вулох спился, ещё кто-то… Ну и спился, ну и что? В конце концов мы же головы на плечах должны иметь? А ведь потом найдутся люди, и о нём могут потом сказать: "Какой хороший художник, как его затравили!"
Н.Б. - Ну что ж, Вулох что-то ведь делает, я видел некоторые его работы, не могу сказать, что мне это особенно близко, но я видел, например, журнал какой-то финский, работы его напечатаны, "формальные", какой-то кабель разорванный - тоже ведь сигнал о чем-то… И красиво это сделано, профессионально - ничего не скажешь… Но речь о Лёше…
У.А. - Что я ещё могу сказать? Я очень горжусь и преклоняюсь перед его ранними работами. Преклоняюсь. Действительно.
Н.Б. - А для меня останутся и многие поздние, понимаешь?
У.А. - Ну, для тебя - так… Может, у меня не так широко. Но так не может быть. Тогда у тебя первый (период) не может быть!
Н.Б. - Почему? Если ты знаешь весь путь художника: вот его ученический период до 1960 года, потом - переходный…
У.А. - Ученический?! Нет! Физически, может, ученический, а по сути - лучший…
Н.Б. - Ученический период, самый ранний. Он ведь училище с этим кончал, точней - выгнали его, да ещё с формулировкой "профессионально непригоден". А с 60-го года он после академической дачи в Москве побывал, на Ван Гога, на импрессионистов нагляделся. Дневники Ван Гога штудировал, а там - лозунг: "Высветляй палитру!". Вот и начал цвет выявлять, чистым цветом писать начал… Впрочем, что ж я тебе, художнику, лекцию читать буду…
У.А. - Ты мне будешь рассказывапть - как это здорово, а я всё равно его не восприму, не восприму не потому, что я так воспитан… Вся природа моя так построена, что я воспринимаю другое…
Н.Б. - Ты на другом воспитан. И учили тебя другому.
У.А. - Не только учили - ещё до училища! Природа такая…
Н.Б. - Природа тут не при чём. Это воспитание всё-таки…
У.А. - Не…
Разговор наш с телевизионным художником Усманом Абдулловым довольно показателен. "Не…" - финал его - закономерен.
… У меня как-то во времени он фрагментами стоит, постоянной связи не было. Но какая-то непонятная симпатия к нему возникла сразу, ещё в училище. Как человек он жил тяжеловато. Учась, подрабатывал игрой на саксофоне, а все остальное время уделял живописи, полностью…
И вот однажды… я уже вернулся из Ленинграда, где учился курсе на третьем, а он тут уже был в расцвете, что ли, творческих сил… Это год 67-й, 68-й… До этого я увидел фильм, киножурнал "На Волге широкой". Из этого фильма я понял, что это человек неординарный, это было видно, что человек несет в себе настоящую душу, настоящие какие-то чувства, и очень, очень такие таинственные многим зрителям, я бы сказал, вот эти вот ощущения… Ну, фильм меня потряс, конечно, своими кадрами, очень интересными. Вот последние кадры - когда его ботинки, значит, удаляются вверх по лестнице, решетка когда закрывается - ну, красиво… Вот пришёл я к нему в мастерскую, в церковь, ну и первое впечатление - как будто пришел действительно в церковь! Что пришел смотреть фрески, пришел побыть, раствориться в этом ощущении добра… По стенкам, значит, у него картины висели… Да, период был осенний уже, печка не топилась, не знаю как зимой, по-моему он там подтапливал… На стенах висели картинки. Ну, серия вот этих большеглазых… Кстати, эти большеглазые уже стали отходить… У него стали появляться маленькие холсты. И меня поразил один холст, "Балалаечники", причем без рамы ещё, просто на холсте.
Если говорить вообще в связи с состоянием искусства, он где-то отходил в сторону двадцатых годов в какой-то степени. Вот эти маленькие, на первый взгляд - полупримитивы - они шли к Шагалу, в те какие-то времена… Сейчас даже и не могу рассказать о том пейзаже, но вот ощущение, воспоминание об этих предметах… вот балалаечник, в какой-то очень блёклой, пастельной рубашке, балалаечка, примитивно показанная треугольничком, где-то какое-то блеклое голубоватое небо… То есть вот это состояние душевной, что ли, тишины, независимости от того, что происходит на земле.
Леша тут же сидел сбоку, ничего не комментировал, так просто показывал: "Вот это написал, это написал…".
Ну, человек уже был художник. Свободно двигающийся, так сказать, в пространстве… В целом - сюжет какой-то светлой печали был, понимаешь, не трагической, а вот именно светлой печали, вот такая вот песня… Я даже так могу сказать - он близок к поэзии был, если не поэт-живописец… Вот почему я сказал - он вольно двигался в пространстве. Не смотря на то, что его здесь, как говорится, сворами собак травили, образно говоря. Как ни пинали - он имел силу защищаться, как Белый Клык… Отстаивал свою свободу… Я в своё время присутствовал там, на том выставкоме. Это… страшная драка была. Он представил 14 или 16 работ - не помню. И ведь наверняка пара-тройка имела право попасть на выставку.
Фигур не помню. Я помню глаза в целом, и в них - выражение… Полное нападение на всего Лёшу! Что Лёша там, понимаешь, не человек, вообще, что его изгнать надо, вообще, вплоть до того света, запичужить его, короче… Это я точно помню. И это было. Сейчас время изменилось, да и таких бойцов как Лёша, практически нет… Он был первым. Лёша - это полный шквал! Он тоже был не безгрешен, были и у него какие-то свои слабости, в чем-то он "не догребал", но оттого, что его зажимали кругом, он не мог получить поддержку, был лишен разговора. А ведь без разговора художник - это что? Это всё пустое… И вот тут он вырвался - в Псков!
…Взаимоотношения его с Союзом художников вообще складывались очень болезненно. Он до самого последнего времени не мог найти с ними общего языка… Его в Союз-то приняли в конце 1982-го, а в мае 1984-го его не стало…
Когда он здесь ещё жил - за год до отъезда, помню, пришел он с собрания членов Союза, взволнованный, сказал, что выступал там, взошел на трибуну и говорил, а потом - показал всему съезду кукиш!
Не знаю - насколько это было правдой, но это - его слова. Я представляю, конечно, этот съезд, это собрание - перед его кукишем… Но вот в этом - весь Лёша! Уж если он любил, то любил, а если ненавидел, то уж не стеснялся…
…Я видела художника Алексея Аникеенка только один раз. Но видела, во-первых, не только его, но и почти все его работы. А во-вторых, смотрели мы их втроём: зам.редактора "Комсомольца Татарии" Надежда Андреевна Сальтина привела в мастерскую Аникеенка меня вместе с прекрасным и тоже непризнанным московским художником Петром Адамовичем Валюсом. Было это в 1968 году.
Когда на казанской выставке 1987 года я вглядывалась в суровый фотопортрет Аникеенка, то не узнала художника, каким он мне запомнился. Картины узнавала, радовалась встрече с ними, досадовала, что некоторых из них - очень сильных! - нет на выставке, а человека, смотревшего на меня с портрета, будто видела в первый раз.
Тот художник, в тот единственный день конца шестидесятых, запомнился мне совершенно другим. Светлым, как его полотна.
Откуда это ощущение? Аникеенок был рад встрече с Надеждой Андреевной. Она и "Комсомолец Татарии" были верными, умными друзьями, активно, убежденно и смело поддерживающими всё подлинное в жизни и искусстве. И уже получившими за это немало "шишек" от высокого начальства. Художник был рад приходу друга, единомышленника. Надежда Андреевна уже рассказывала ему о Валюсе. Она знала и любила работы этого серьёзного художника. Верила, что встреча нужна обоим. И не ошиблась. Жена Петра Адамовича - Анна Витальевна Валюс - вспоминает, что вернувшись из Казани, муж с восхищением рассказывал ей об Аникеенке, о его ярких трагических картинах.
Они сразу понравились друг другу. Петр Адамович сбросил новую модную, василькового цвета куртку, сказав: "Не думайте, что я всегда такой пижон. У жены наконец-то вышла книжка. Она писательница. Вот - подарила. А так - у меня уже десять лет один костюм…". И стал принимать холсты, которые Леша, снимал с антресолей.
Я не помню - о чем они говорили. Конечно, о том, что было перед глазами. Помню только, что день был солнечным, живопись смотрелась прекрасно, и продолжался этот вернисаж часов пять-шесть, не меньше.
Не помню - пили ли мы чай, ели что-нибудь, или нет. Но точно помню, что совершенно не устали. Ни от картин, ни друг от друга. Был конец 60-х, - отнюдь не самое лучшее время. Люди редко бывали откровенными. Уставали от разобщенности, но и общение часто кончалось явным или скрытым отчуждением.
А здесь - с первого взгляда, с первого слова - полная открытость, полное понимание. Счастье…
Так мне это и запомнилось. Трагически деформированные лица, ноги, руки на полотнах; солнечный мир, которому что-то мешает быть счастливым. И светлое, открытое, спокойное лицо художника…"
…Никакой особенной радости не было, мы ведь не были близкими друзьями. Наоборот, я его с трудом уговорила принять нас.
- Сколько народу приходит, - говорил он. - А толку? Времени мало остаётся, работать надо…
Так что встретил он нас прохладно. Потом уже разговорились два художника и были оба довольны…
… Вот когда я услышал, что они с Валюсом виделись, я подумал - ведь им даже слов не надо было произносить - братья… Ужасно много одинаковостей - даже до картин… Переживаний много одинаковых; родные встретились после долгой разлуки…
… Он старше, он на четвертом курсе был, а я на втором. Ну, он отличался манерой письма. Широко Лёша писал… А после училища у него в Петропавловском соборе была мастерская. Сначала - на Волге у них с Рустемом, на барже или на пароходе… Работы он мне показывал. В то время это было, конечно, необыкновенно всё: много света, много ярких красок… Ругал он меня часто за мои этюды - натурализм, реализм… Я как-то не воспринял так, что надо работать по-новому. Я думал, что это так, очередной так сказать… Он всё-таки музыкант был. Потом - свой взгляд, он грамотный был, и старше, он фронтовик ведь всё-таки… Но я любил импрессионизм. Он мои работы смотрел с удовольствием. В клубе ТЭЦ у нас с Юркой Смирновым была мастерская, он к нам заходил часто, смотрел этюды. Я писал в то время неплохо, я у Тухватуллина учился. Он смотрел, говорил: "Дело пойдет!.."
Ну, тут началась эта фондовская, знаешь, тягучка-тянучка, вино-водочные изделия… "Заказухи", деньги, женитьба и прочее…
Короче - когда его выставка была в прошлом году, очень многое напомнила, душа заболела, и я понял, что упустил многое в своей жизни, не следуя его советам. А надо было рисковать, как он. Он всегда говорил: "Без риска ничего не выйдет!".
Много ребят таких - период был такой - много ребят способных, учеников Тухватуллина, много погибло…
…Сказать по правде - моё лично отношение было тоже отрицательным весьма. И последняя выставка меня тоже не убедила, нет…
А что мне понравилось на выставке - Нисского отзыв, где он говорит: Алексей - ученик профессора Подгурского. Профессор Подгурский, когда Лёша был у него учеником, был репрессированный дядя, он имел всего часов 12 нагрузки, причем…
Н.Б. - Он был не репрессирован, он из Шанхая приехал, репатриант…
К.К. - Репрессирован. У него сын был английский шпион плюс ко всему, он защищал дипломную работу…
Н.Б. - Мы сейчас знаем цену этим "шпионам", не надо…
К.К. - Ну вот, я-то знаю что к чему, и дипломную работу сына помню тоже: "Ввод советских войск в Шанхай". И взят он был с пятого курса, как английский шпион.
Н.Б. - Ну, ты помнишь - Берия тоже был объявлен английским шпионом…
К.К. - Я хочу сказать - что тогда представлял из себя профессор Подгурский. Он тогда был не профессор, он - преподаватель пластической анатомии. Четыре часа у него нагрузки было всего. И - на подхвате: где рисунок, где - живопись… Я тоже себя считаю учеником профессора Подгурского, он мне очень много дал. Ну, я очень часто по ночам работал, а он жил на третьем этаже, на чердаке, при училище. И часто спускался курить ко мне. Я тоже считаю себя его учеником. А профессором он стал, когда Ташкентский институт образовался. Он переехал туда и сразу стал профессором, когда сына реабилитировали…
А то, что Лёша очень талантливый человек, эмоционально талантливый человек, то, что честен, кристально честен, ну, вероятно вся его жизнь об этом говорит. Вот он поверил честно во что-то, так до самого конца и прошёл, оставив все свои достижения в той, классической манере живописи. А достижения были большие, на самом деле - вот эти наши казанские пейзажи городские - я не знаю других пейзажей казанских. Других не знаю - только Аникеенка знаю - современный казанский пейзаж…
Н.Б. - А другие работы - "Пастухи", "Клоун", "Музыканты"?
К.К. - Всё это для меня - плешь! Заумь. Или - шалости ума, будем так говорить…
Что ж, говорите так. Каждый волен иметь собственное мнение. Этого не отрицал даже тов. Валеев, идеолог наш казанский. Правда, приходил я однажды к нему "на приём" по поводу жилья, и уже закончив недолгий и ненужный разговор, уходя, когда взялся за ручку двери, вдруг услышал нечто изумительное, брошенное мне в спину:
- Да, Николай, у тебя, говорят, собственное мнение какое-то имеется? Ты с этим кончай, в Москве и то уже кончили…
Я обернулся, хотел спросить: "Все?". Но получилось только куда менее выразительное: "Да?" (В смысле - "А я и не знал…").
И - улыбнулся. (Улыбка всегда была моим единственным оружием, моей защитой. Сколько раз она меня выручала - не сосчитать. Выручила, видимо, и в тот раз…).
Еще не знал я в ту "студеную зимнюю пору" одной цитаты из Маркса, в которой бородатый основоположник объяснил мне и миру, что чиновник получает зарплату за то, что не имеет собственного мнения, руководствуется мнением вышестоящего начальства…
Вот и получили мы то, что никак не укладывалось в красивые слова о коммунизме: нашу фантастическую действительность…
И как следствие - фантастический соцреализм, где приветствовалось государственное "давай-давай", изображались трудовые будни-праздники, и немедленно предавалось анафеме любое движение в сторону настоящего реализма. Впрочем, об этом сказано уже немало, и теоретик я - так себе, поэтому - возвратимся к Лёше.
Предыдущая часть Следующая часть