В конце 62-го - начале 1963-го года Леша попробовал выставиться в Доме ученых. Об этом лучше других расскажет поэт, математик-программист Виль Мустафин, один из организаторов этой полуподпольной выставки. Или - нет, сначала пусть другой, художник…
…Выставка в Доме ученых… Я ему помогал её оформлять, развешивать… Ну, его не пускали ведь на официальные выставки, а зритель художнику нужен, и любую возможность - где можно выставиться, он не упускал… Старался. И на его выставки шли. Особенно молодёжь. Понятно - слухи сразу шли… Естественно, и ругались много. Чуть ли не до драк доходило. Было… Но многие - особенно молодежь - восторженно принимала его. Потом, как рассказывали молодые ребята из училища - многие вспоминали: каким толчком для них эта выставка была, как раскрывала глаза… Ну, и себя утверждал Лёша на этих выставках. А потом - выставка - она кроме всего прочего имеет важное значение для художника… не то что вот зритель - это само собой, главное, конечно, чтобы зритель посмотрел… И сам художник должен посмотреть. Вот он делает свою персональную выставку, какой-то определенный этап прошел, и на этой выставке он на свои работы смотрит, и здесь происходит какой-то сдвиг, какое-то осмысление… И как правило - он это как этап прошёл, и следующее возникает, новые какие-то планы, и не только в смысле содержания, но и средства выражения какие-то яснее… И Лёша старался чаще пройти через это - и Дом ученых, и ресторан "Восток" был. Ему хотелось посмотреть - как… И узнать - что зритель скажет, что скажут люди… как они воспринимают. Но и для себя - в чем-то усомниться, в чем-то утвердиться, взглянуть со стороны…
…Помню, как Бориса Михайловича я "вынимал на Лёшу", на большого Лёшу, когда устраивали выставку в Доме ученых. Это когда было? 1963 год, наверное. Вот я с ними абсолютно договорился, значит, что: вот в то-то время, (потому что открытие неизвестно когда, будет - не будет), а вот выставлено уже и надо бежать… Дождичек шел, все в плащах, сговорились там у подъезда встретиться… Борис Лукич пришел, Норден снизу поднялся… Я Бориса Михайловича вытаскивал как раз, и Лёша там в плаще своём светлом ходил… И после этого дружба началась у них, очень хорошая… Понимаешь, Лёша страдал всё-таки, что случайные люди только зрители, какие-то пацаны, несерьезные иногда… Он же любому и каждому показывал! А потом - эрудиции у нас никакой… Что это такое, чем он занимается - он сам ещё не знал. Его же все тыкали: это нехорошо, это неправильно, плохо, непрофессионально… Это его, конечно, задевало. Художникам этим он не верил никому, потому что все их картинки видел. Это же отбросы. И учили, главное… Чему учили - он понимал: учат писать вот такие плохие картинки. Ведь автор этой картины другому ничему научить не может, ведь если бы он другое что-то знал, то он бы по-другому и написал… Ведь это же автоматически… Поэтому общение с людьми, которые в живописи что-то понимают, у него почти отсутствовало… Приехал Толя Новицкий. Они тут же очень близко сдружились, днями и ночами вместе… Почему? Тот - кончал что-то, не то МГУ, не то Академию, не в Казани, главное… Искусствовед профессиональный… Центр у нас всё-таки там. У нас никого здесь не было - ни художников, ни искусствоведов…
Н.Б. - Ну, Новицкий очень выделялся в те годы, в Казани был большой величиной, авторитетом…
В.М. - Он больной был левизной, там он где-то всё видел, где посмотреть можно было, но он - младше был Лёши. Вообще он много давал Лёше в плане искусствоведческом - что-то рассказывал, показывал. Тот же понимает сразу… И - альбомы… Ведь мы не видели ни черта! А Лёша альбомы - все подряд, я думаю, просмотрел у Бориса Михайловича, всё просмотрел у Бориса Лукича, потихоньку. Он аккуратно так их брал, в газетку заворачивал, листал очень аккуратно, относился - очень хорошо. Я Бога за Бориса Михайловича благодарил - он так хорошо к Лёше относился… Леша ведь как сирота для меня был. Изгой. Я это слово-то потом узнал. А он - изгой, чистый! Заторканный-заторканный… Чистый человек, а в постоянном напряжении… Вот это ещё удивило меня. Потом ещё эти гири-гантели у него. Я спрашиваю: "Чё это ты?" А он говорит: "Ой, Виль, жизнь такая тяжелая… Если физически хоть мало-мальски сдамся - я буду уничтожен вместе со всей своей живописью…" …Ну, он неуверен был, что выставка будет, в общем, но любую возможность, говорил, надо использовать. Любую. Потому что тут выбирать не приходится. Пусть на час! Потаскаем, развесим… Таскали в общем-то от души… Главное - в большом всё-таки пространстве развесить надо. Он же как раб - всё сам - развешивал, переставлял, композицию продумывал, он же ни разу её не делал по сути, он картины писал, а композиции из них не делал. А тут надо было сделать. И мы как-то там с утра кувыркались, а потом я пошел встречать наших профессоров, надо было их провести не раздеваясь, они пришли, всё нормально, значит, посмотрели, благодарили Лёшу, он рассказывал им, показывал… Они чуть не семьями пришли. Много народу было во всяком случае. Минут сорок, часок они пробыли. И я пошел их провожать. Потом Лёша мне говорит: "Ты вообще-то вернись. Сейчас обещали какие-то приехать, я тут один, вернись…". Я говорю - да я тут, рядом, Бориса Михайловича только провожу. Проводил, сразу назад. А вернулся - уже эти приехали. Смотрю - машины, и я побежал туда. Кто такие приехали - черт его знает. Смотрю - Раис Беляев быстрыми шагами ходит мимо… А в дальней комнате - вот эти церквушки его стояли, ранние работы, черный его период, он их как-то в дальний угол повесил… Как я вошёл - Раис бегом навстречу: " О, привет, Виль!" А я говорю: "А ты чего тут?". "Да вот, надо решить…". "Чего решать-то?". "Да вот - открывать выставку, не открывать или закрывать…" - как-то так… Какие-то фразы… Я говорю: "Да ладно, брось, чего ты…". "Вот смотри, смотри,.." - показал на церковь и какое-то слово сказал - то ли дрянь, то ли что ещё… А Лёша в беретке своей, там на улице дождь, а он же лысый, он прикрывал голову, а тот в пальто… Леша правой рукой как схватит его за отвороты, а он же маленький, Раис-то, да и Лёша небольшой. Раис слово какое-то дурное повторил: "Это что за мерзость?"- вроде. Дурное слово какое-то… И как начал орать Лёшка-то, вот так держит его за лацканы, приподнимает прямо, а ведь Раис - тяжелый мужик, килограмм под сто, плотный… Обком комсомола ведь. Толстый уже был. А Лешка как начал - посинел уже лицом…Я так перепугался! Ну, думаю, сейчас Раис устроит… Он ведь со свитой приехал, свита человек пять с ним… А те на него смотрят, он ведь начальник у них. Но свита оробела, не подходит. Я говорю: "Леша, Лёша, кончай, кончай…" У Лёши мата не бывало обычно, а тут мат появился, слова два каких-то, что-то про войну он сразу вспомнил: "Стреляли мы таких к чертям на фронте, на войне…". Ну, он жутко рассвирепел. Подробно его речь я, конечно, не запомнил, потому что испугался, думал - убьёт. Драться он умел, прилично, кулак у него здоровый был, а главное - треск я услышал, когда он его взял одной рукой. Левая-то у него не работала. Треск пошел от пальто. А я, как ни испугался - смеюсь: "Да ладно, Лёша, не надо, отпусти, брось, мы с ним знакомы…". Ну, значит, отпустил его Леша, тот - про фронт, видимо, скумекал… Я говорю: "Чего уж ты, Раис?". А он плечами передёрнул: "Кто знал, что он такой психопат?" Мы с ним выходим, я говорю: "Между нами девочками, Раис, ты уж не закрывай выставку. Я же не знал, что ты… Я бы знал - к тебе пришёл бы, спросил. Нам здесь, в Доме ученых… Он ведь никакого отношения к тебе, вроде, не имеет…". "Да нет, мне уже позвонили, я этот вопрос не решаю…". "Ну, ты можешь, - говорю, - сказать: мол, я ничего в этом не понимаю, не знаю.". "Ну,- говорит, - не знать я не могу, я же не один приехал…". Нормальный разговор с ним был. Честное слово, нормальный. И уже донизу я его проводил, почти к машине. "Ну, - я говорю, - уж пожалуйста, два дня повисеть картинам мы и договорились-то, так что - можно?" - "Можно, - говорит. - Всё!". Ну, я к Лёше поднялся, они уехали. Лёше говорю: "Всё нормально.". А у него никак всё это не пройдёт… Я говорю: "Лёша, Лёша, главное - это сделать выставку…". А он говорит: "Да, конечно…" Тут - всего на час мы покушать куда-то отвалили. Это было часов 11 утра. Потом: "Ну, ладно, счастливо!" - у меня лекция была в это время. "Вечерком, - говорю, - забегу.". Потом прихожу, говорят мне: "Закрыли."- "А где Леша?"- "Домой ушёл." Я с занятий прямо - к нему домой. Ну, он говорит - никто больше не приезжал. Директору позвонили, он сказал: "Ты запри, чтобы не растащили, запри зал, может я ещё добьюсь, а пока - запри, чтобы не растащили…". Потом - потихоньку-полегоньку мы собрали всё, унесли…Но в Доме ученых, как я потом узнал, человек пятьдесят в итоге повидали выставку. Профессора мои, комсомольцы, потом ещё кто-то из молодой науки, из молодых художников, ещё его друзья приходили, когда он снимал… Вот и всё, пожалуй…
…После той, неудавшейся выставки в Доме ученых я его встретил через несколько дней, он был расстроен страшно. И говорит: "Я им сказал, что тогда все свои картины на кремлевскую стену повешу ночью". Но они, говорит, ответили: "Мы только этого и ждём. Тогда мы тебя прямо по статье за хулиганство и возьмём, найдём тебе место…
С этой выставки - можно сказать, поворотной в его судьбе, просуществовавшей всего несколько часов, началась его дружба с казанским научным миром.
Соратник академика Евгения Константиновича Завойского, математически обосновавший одно из открытий физики ХХ века - эффект парамагнитного резонанса, член-корреспондент Академии наук СССР, Борис Михайлович Козырев в нашей истории сыграл, пожалуй, решающую роль. Человек широких взглядов, разносторонних интересов и огромной эрудиции, он был младшим представителем той, почти исчезнувшей после революции интеллигенции, которую вывозили на Запад пароходами, уничтожали в концлагерях, ломали, запугивали, покупали премиями, и всё-таки - не смогли уничтожить до конца.
Конечно, первыми погибали самые "ненужные", а то и опасные для "системы" - гуманитарии: философы, историки, литературоведы. Уцелели - самые нужные: физики, химики, электрики, математики, чьи знания помогали создавать военную промышленность. Их, если даже и "брали" - всё равно держали в особых "шарашках", заставляя работать по специальности - над необходимыми государству проектами. В Казани в положении "зэков" трудились, как известно, и Туполев и Королёв. Но часть "спецов" - государство вынуждено было терпеть "на воле". Ведь нужна была ешё и видимость систем образования, культуры, науки… Эти люди во времена нашей молодости ещё встречались в университетах, в академических институтах, и заметно выделялись из среды "красных профессоров", которые рядом с ними выглядели серыми мышками…
(Борису Михайловичу я тоже обязан многим. Это после его "Писем к директору мурановского музея" - о поэзии Тютчева, литературоведческой работе, которую я прочел в его машинописном экземпляре, я и в Тютчеве многое понял, и полюбил не только его поэзию, но и к литературоведению стал относиться с большим уважением, чем до этого).
Борис Михайлович - человек живой, подвижный, весёлый, с родниково-чистыми глазами - был из породы "уцелевших", не тронутых властью настоящих интеллигентов. Может быть, сказывались дворянские корни (он говорил что-то о благородных предках, но "барином"- не был). Увидев работы Лёши, он влюбился в его живопись и начал водить в тридцать третью квартиру "мергасовского" дома своих коллег, учеников, аспирантов, среди которых было немало интересных, живых людей. А когда в Казань, на конференцию, приехал академик Петр Леонидович Капица и ему понравились работы, которые Козырев приобрёл у Леши и они украсили стены его кабинета и квартиры, Борис Михайлович позвонил художнику и попросил принять их, показать свои картины гостю. Лёша, естественно, не отказал.
Петр Леонидович побывал в его каморке, оценил многое из увиденного, и предложил устроить выставку в Москве, в его институте: "Отберите всё самое лучшее, я пришлю своего референта, он поможет, привезёте - выставку сделаем." Леша согласился, хотя до конца в возможность подобной акции не верил. Слишком полон был горьким опытом всех предыдущих попыток "показаться на людях". Где Москва, а где - Казань… Не верил Леша и в некую автономию науки… Не могло её быть. Тем не менее - скоро приехал обещанный референт, Павел Евгеньевич Рубинин. Однажды утром, на бегу, я встретил на выходе из нашего двора Лешу с незнакомым, довольно молодым человеком. "Куда?" - "В Петропавловку… Вот – референт из Москвы…" - торопливо объяснил чуть отставший от гостя Леша. Как мне хотелось пойти с ними, посмотреть, не поучавствовать в отборе, просто понаблюдать, но - Лёше было не до меня, посему - двинул я по своим делам и маршрутам…Скоро отобранные работы были отправлены в ящиках (под видом неких физических приборов!) в Москву. С ними уехали и Леша с Рэмой, и кое-кто из казанцев.
Летом 1965 года очередное Всесоюзное совещание по физике низких температур проходило в Казани. Когда наши физики вернулись с этого совещания в Москву, они рассказали мне об одном художнике, с которым их познакомили казанские коллеги. И Петр Леонидович Капица, директор Института физических проблем, который был председателем совещания в Казани, тоже поделился со мной своими впечатлениями от посещения мастерской художника. Надо сказать, что Капица был большим поклонником живописи, особенно живописи авангардной, нетрадиционной, как у нас тогда было принято выражаться в кругах, призванных за художниками присматривать. Работы казанского художника произвели на Капицу столь сильное впечатление, что он сказал мне, что было бы неплохо устроить его выставку у нас в институте. И он предложил мне съездить в Казань, чтобы познакомиться с работами этого живописца и самому решить, стоит ли устраивать в нашем институте его выставку… Расходы на перевозку картин, сказал он, институт возьмет на себя.
Я был референтом Петра Леонидовича и тоже большим любителем живописи. Но в своих вкусах я не был столь радикален, как П.Л., я, скорее всего, «всеяден» - люблю и Шишкина и Кустодиева; Пикассо, Перова и Модильяни… Но я переживал за молодых художников, которым не давали дорогу зубры соцреализма, и на общественных началах (я был членом месткома) я стал устраивать в Институте физических проблем художественные выставки. Из художественно одаренных мастеров и физиков я подобрал художественный совет и назначил себя его председателем. Пользуясь «широкой спиной» Капицы, мы стали устраивать в институте выставки тех «нетрадиционных» художников, за которыми зорко присматривали «искусствоведы в штатском». Для этих художников «официальные» выставочные залы были закрыты…
Итак, мне выписали командировку, и я отправился в Казань. С вокзала поехал в Физико-технический институт к Борису Михайловичу Козыреву, члену-корреспонденту Академии наук, одному из руководителей ФТИ. И тот попросил свою дочь проводить меня к художнику.
Был яркий осенний день. Жёлтый собор в ампирном стиле, в котором размещалась мастерская художника, был окружён картинами. Они сохли на солнышке, и в полотнах этих преобладали жёлтые и оранжевые тона. Пожухлая от первых заморозков трава была засыпана яркими кленовыми листьями…
Сначала я смотрел картины – и в соборе, и на свежем воздухе. Был, скажу по правде, несколько ошеломлён, и ясно понимал, что скандал ожидает всех нас огромный. Я не знал тогда, что от скандала этого больше всего пострадает художник. Далеко не всё мне тогда понравилось, настолько всё было непривычно и самобытно, и странно… Потом мы с Лёшей гуляли по городу, и он рассказывал о себе, о своей жизни, о том, как захотел стать художником (а был водителем грузовой машины) и как поступил в художественное училище. Из которого его, в конце концов, «вышибли» - чуть ли не на последнем курсе. Не так писал, как положено, не так рисовал. И с преподавателями спорил, не уступал им…
Рассказывал Алексей о войне, на которую пошёл совсем мальчишкой. Он был танкистом. Командиром его взвода был на редкость злобный и несправедливый человек. Танкисты его ненавидели. Однажды он шёл впереди колонны – и один танк его переехал… Никто из танкистов не признался и никто не указал на танк-убийцу. Шли бои, и разбираться было некогда – весь взвод отправили в штрафной батальон… Алексей был тяжело ранен, но остался жив… Он и мне ни слова не сказал о том, кто же совершил то преступление. И на себя не намекал. Не осуждал, оценок не давал. Война… Рассказал он эту жуткую историю спокойно, без всяких эмоций…
…Много чего вспомнить можно… Помню как отправляли картины. Туда я приехала вместе с Новицким, он меня встречал, мы пошли сразу в институт, они там развешивали всё, перевешивали… Выставка была поразительная! Он страшно волновался, конечно. Он так переживал! Я была у него там в каком-то… Там какой-то коттедж и в нём комната для приезжих, я туда прямо к нему и приехала. Он страшно волновался: - Ведь по сути я первый раз вот так выставляюсь… на всеобщее обозрение…
Потом мы ходили по Москве весь вечер, гуляли… Он был взволнован, но каких-то конкретных разговоров я не помню - я в общем-то тоже волновалась за него, нервничала. Я только помню, что реакция абсолютно всех знакомых из ученого мира - из института неорганической химии Академии наук, из института физхимии, электрохимии, все эти институты прямо рядом, на Ленинском проспекте расположены; все абсолютно - с кем бы я ни говорила - люди самых разных пристрастий - все были как-то поражены, потому что Казань в их представлении - глубокая, глухая провинция, где должны жить художники вроде Шишкина или а ля Шишкин, скажем. И вдруг такой художник, который по тем временам - даже и в Москве… Может, они и были где-то, но не выставлялись. В то время Глазунов был таким же малоизвестным художником, в общем… По крайней мере никаких аналогий: "- А у нас там…" - никто не приводил. И моя руководительница, которая вообще не признавала никакого современного искусства - она была в страшном восторге от его картин. Ты, может, помнишь у Леши картину - "Красные барки", которую она у него купила? Закат солнца и колышутся на воде барки. Вернее не колышутся, а стоят, но кажется… И абстракции у Лёши были, и у Миры Ефимовны, кстати, четыре или пять штук его абстракций… И все они были необыкновенно интересными…
Н.Б. - Ну, это всё-таки в пику политикам делалось, когда Хрущев войну с абстракционистами начал. Тогда Лёша рассказывал - к одному художнику, руководителю студии в Ленинском районе "искусствоведы в штатском" пришли, спрашивают:
- У вас абстракционисты есть?
А он им отвечает:
- Ну что вы, откуда… У меня одни примитивисты…
Искали, чтобы выявить, нужен был прецедент. Говорят, Костя Васильев занимался этим немного. Ну, и Лёша попробовал. У него я две или три помню, но вообще для Лёши это был только эпизод, ведь он умел больше… И как бы там ни было - он был другим. Другой тип мышления.
И.М. - Я помню как он изобрёл эту технику - "наливантизм"… Он мне показывал - как он это делал, и был страшно доволен.
Н.Б. - Это само по себе очень увлекательно - краска растекается, проникает в другие, разводы образуются, переливы… Поставишь, и она течет… Сам процесс ужасно завлекательный. А когда засохнет - всё, кино остановилось, кончилось…
Г.В. …Вот я сейчас думаю - наверно, когда приходили мы с Борисом Михайловичем к нему, он действительно был напряженным, потому что приходили какие-то высокие люди, а мы были рядом просто так, всё это для высоких людей показывалось, конечно, он был напряжённым…
Первый раз, когда я действительно упивалась его живописью - это когда я попала на его выставку у Капицы. Тогда была пустота, я пришла в ФИАН, рабочее время, народу никого, единицы, один-два человека, и там, в фойе, всё было завешано его картинами. Наверно, даже больше было, чем в Казани. Очень богатая была выставка.
Ну, не больше, там не было ранних его работ, но там было очень много хороших картин.
Н.Б. - Там был зрелый, настоящий художник, прекрасно отобранный…
Г.В. - Ой! И никто не мешал, понимаешь? Один на один с живописью. На меня сам Лёша несколько давил, когда он присутствовал, чувствовалось, что он переживает, нервничает… А вот это - с его внутренним миром соприкасаешься, когда он не рядом, не напряжен… Я помню тогда я получила удовольствие - самое большое. Я много потом бывала у Лёши и после, и видела так, отдельные работы, а вот именно на той выставке в ФИАНе, когда было мало народу и ходишь от картины к картине, - там прекрасная была выставка! Я не знаю, где у него ещё потом… Эта была одна из самых лучших. В ФИАНе, когда Капица устраивал. Замечательно просто! Там был народ, но не так много - можно было ходить, смотреть, как хочешь. И когда всё собрано, отобрано, это же очень хорошо всё видно. Там были действительно прекрасные картины. Там была вся эта серия - "Музыканты", и природа, все эти деревеньки, весь этот период был - и "Клоун" был… Вот после этого Капица его и купил.
Н.Б. - Леша подарил его Капице. На обороте - дарственная надпись… Сейчас этот "образец формализма" - в мемориальном музее Капицы…
Г.В. - Подарил, да? Ой, я помню - страшно расстраивалась, что больше его не увижу… Да, мне Наташа Завойская письмо прислала - посмотри, что у неё за клоун на стене…
Н.Б. – У Завойских – авторское повторение “Клоуна”, правда, очень удачное.
…Вот когда у Капицы сделали выставку, его посмотрело очень много народу. Он, конечно, и сам был очень возбуждён, очень доволен. Он у Капицы в особняке для гостей жил, курить внутри он стеснялся, мы всё на лесенке с ним сидели… Вот - посмотрели выставку всякие академики, в том числе и новосибирцы. Из Академгородка. И вот ему кто-то, значит, сказал: "Давай, мол, перебирайся к нам в Новосибирск… Мы, мол, узнали, что тебя в Казани зажимают. Поедем, все условия тебе будут созданы, все! Как мы тебя берём, как оформляем - МНС, СНС - это не твои дела. От тебя ничего не надо. Будешь только писать и выставляться, вот и весь твой отчёт за всю зарплату. Ну, и платить будем нормально, значит. Будешь получать оклад…
Кто они такие - кандидаты или доктора - не знаю. Но не простой народ какой-то… Как, что за обстановка в научном мире - он ведь не знал ни черта. Обстановка, когда коллективно сидят ученые - чё это такое? Что за люди? В своей совокупности? По одному-то он их знал, этих людей. По Казани хотя бы. Отдельных. Но отдельный человек так-то не платит. Иначе он - содержатель. А вместе - не знал. Поэтому со мной и делился. И вот он говорит: "Ты знаешь, первое что? Я поначалу обрадовался, ух! - простор, свобода, малюй что хочешь… И ты знаешь - я не хочу им давать согласия…"
Спрашиваю: "Чё так, Лёш? Ничего не вижу плохого… Искренне предложили? Люди порядочные?" - "Порядочные…" - "А чё?"
- Вот ты знаешь, - он мне говорит, - первый заглот он всегда незаметен для человека. Но с первым заглотом ты попадаешь в рабство. А я такой человек - я в рабство попадать не хочу. Прекратится же всё, вся живопись может кончиться… Из-за этого вот шага. И я уже буду на их заказе сидеть. Они не будут заказывать. А я вот такой человек, что я уже не смогу не сделать - что они хотят… Потому что они порядочно ко мне относятся. Таких я не видел… Я - говорит, - просто обеспокоен тем, что выродится моя живопись. И главное, - говорит, - как пришло решение? - моментально оно пришло. Как решение цельное. И я, - говорит, - ни за что не поеду!
Решение уже категорично пришло к нему. И я потом думаю: ну, как хорошо устроен мужик, да? Он просто поковырялся в себе, и больше ничего не надо было. Всё понял. Сильный мужик, очень…
…Году в 1962-м я заехал ненадолго в Казань. Для меня это тяжёлый город. Задавленный. Грязный. С истерзанной культурой. Вернее с какими-то остатками от минувшей жизни. Это ощущение растерзанности я вынес из своих студенческих лет. И химическое засилье Арбузова. Старшего. И химические мужи в 50-60 лет - почти мальчики на побегушках во времена Арбузова-младшего. Тяжело всё это вспоминать. И заезжать тоже в Казань для меня тяжело.
Но было там /и сейчас ещё осталось/ несколько человек. Которых любил и люблю. Л.В.Нестеров, И.Г.Рапопорт, И.Д.Морозова, В.А.Шолпо, Эмиль Ситдиков. Физик Козырев, о котором я узнал, правда, в 1964-1965 годах, именно в связи с Алексеем. Есть и ещё несколько для меня близких людей.
Так вот, приехал я в Казань летом 62 года и показала мне Ирина Морозова работу знакомого ей художника Аникеенка. Там падали в солнечную бездну церкви. А может являлись на свет Божий из солнечного бытия.
Пошли к художнику домой. Кажется у Чёрного Озера. Где-то там. Маленькая комнатушка. Квадратная. Полно холстов. Развернуться трудно. Между двумя светлыми окнами зеркало. Глядя в зеркало, художник увеличивает расстояние до холста. Вдвое.
Художник в безрукавке. Какой-то шрам - дефект руки. А руки мускулистые, тренированные. Говорит без особой охоты, но и не сопротивляется разговору. Помню, я тогда же спросил Алексея, понимает ли он, что в случае выставки в Москве, жизнь его в Казани станет ещё труднее.
- Да куда уж труднее? Вы что, Дим! Труднее куда?
Я не напоминал ему этого разговора, когда через четыре года, зимой 65/66 года видел забрызганные побелкой холсты А.А. на паперти Собора Петра и Павла. Его малюсенькую мастерскую отобрали у него после московского успеха.
Говорили мы в первую встречу недолго: как показала мне моя дальнейшая жизнь, я стремлюсь поскорее избавить себя от бездеятельного сочувствия - от него у меня начинается сердечная боль. И чтобы изжить её, перехожу к действию.
Так что в тот визит-знакомство я тут же стал выяснять, как А.А. воспримет идею выставки в Москве. В том, что я её устрою, я не сомневался. Понятно, Алексей горько усмехнулся, сказал что-то отчаянно-скептическое. Тогда же спросил меня: “А Вам-то к чему эти хлопоты?” - “Быть подвальным гением - легко. Надо бы выйти на свет Божий. Хочется, чтобы на свету увидели Ваши работы, Алексей.”На этом и попрощались. Помню жену с замечательно выразительным лицом. Оно сильно менялось от сосредоточенного, погруженного в себя состояния, когда Рэма мягко улыбалась. И лицо в обрамлении очень темных волос светлело улыбкой. В комнате становилось грустно. Тяжесть - отступала.
Лет за семь до того, в 55 году, я познакомился с матерью А. Визеля Верой Александровной Шолпо. Это была первая в моей жизни художница. Я вспоминаю эту женщину всегда со светлым чувством: вероятно, это был первый в моей жизни человек, с которым (из старшего поколения) у меня связалось понятие - ЖИВОЙ. Живой человек! В её поведении было много игры, театрального, условного. Но это был ЖИВОЙ человек! И как-то В.А. показала мне "под большим секретом" свои две-три кубистические миниатюры. Я воспринял их мгновенно, без "вживания", без барьера. Это было моё первое пересечение с символизмом в искусстве.
Так что ничего "потрясающего" в работах Аникеенка я не увидел. Одно отчётливое чувство вынес я из той заставленной холстами каморки: "Этому человеку надо помочь. Помочь выйти из подвала. Если не помочь - может плохо кончиться."
Дальше начались "бесконечные" поиски возможностей по Москве. /Я тогда жил в Москве, учась в аспирантуре/. Поскольку А.А. в этом не участвовал, я не пишу здесь об этом. Это были хорошие годы: 63, 64, 65.
Среди многих знакомств ради возможности выставки познакомился я и с художником И.Глазуновым. Его пренебрежение к "художнику из Казани" видимо запало мне особенно потому, что я не встречался до той поры с "коллегами по цеху"; у меня напрочь отсутствовала мысль о конкуренции друг с другом, о всём том, что есть жизнь, что написано в книгах. Моя культурная ограниченность всю мою жизнь очень помогала мне в действии.
И если деятели науки, техники, врачи и музыканты разводили руками, то И.Глазунов демонстрировал пренебрежение. Да и время было - "а ля рюс". А тут то вопль ресторанных оркестрантов, то кораблики света и надежды, то жёлто-зелёные лица-маски. Нет, только что продемонстрировавшему на своей выставке в Манеже диплом свой на реализм из какого-то /не запомнил/ города в Италии, И.Глазунову было не до казанца.
Итак, вся моя "работа на выставку" происходила в Москве. И без Алексея. Приезжал я в Казань на день-два. Виделся с А.А. недолго, полчаса-час. Поэтому мелочей, из которых и ткется портрет-воспоминание и которые составляют быт отношений, нет у меня никаких.
Но совсем немногое - поразившее меня - запомнилось. И живёт как бы отдельно от А.А. И - вместе с ним. Алексей был танкистом. Или связан был с танком. И был какой-то, по его словам, у него командир-мерзавец. И вот пустили они /А.А. и его приятель/ этого мерзавца, по их словам, в расход. То ли под гусеницы, то ли из пушки. Помню какую-то странную белозубую гримасу Алексея во время этого рассказа. Я был потрясен. И даже не разобрал, как именно умертвили человека. Гусеницами или снарядом.
С осени 63 года усилия мои нарастать уже не могли: делал всё, что мог. Москва практически не поддавалась. Никакой "философии общего дела" /именно тогда я услышал о Федорове и его главном труде, название которого дороже мне, быть может, самого содержания книги философа/.
Страшный /нормальный/ эгоизм и эгоцентризм. - Вот главное впечатление тех поисков. И запомнилось это потому, что это было МОЁ НАЧАЛО. Последующие десятилетия /с другими художниками, музыкантами, композиторами/ лишь доставляли мне новые и новые проявления того, что обнаружил я 25 лет назад. Ну, и ещё, конечно, бесконечные причитания и обоснования, что иначе "у нас и не может быть". Воистину мы несчастны своим умением /и желанием/ мотивировать наше рабство.
…Решающее обстоятельство, решившее дело, как я понял со слов И.Морозовой, было знакомство П.Л.Капицы через Козырева с
А.А. и /или/ картинами художника. О чем мне и было сообщено в Москву. И секретарь Петра Леонидовича - П.Рябинин и я (почему я должен был быть вместе с Павлом Евгеньевичем - не помню), приехали в Казань. То, что я несколько волновался - "понравятся или нет" - секретарю работы А.А. - это я помню. Но сам Павел Евгеньевич был мне очень симпатичен, и это снижало моё переживание.
Смотрели быстро. Никаких неловкостей или снисхождений на "провинциальность" не было. Был интерес искренний, без столичного снобизма. Конечно, было удивление, что "это - здесь?!"
Потом начались /продолжились/ мои хлопоты по добыванию денег в Москве для доставки картин из Казани в Физпроблемы.
(Только несколько лет назад, у знакомой скульпторши узнал я, что "двигателем внутреннего действия" в вопросах культурной деятельности П.Л.Капицы являлась его жена Анна Алексеевна, к которой и устремлены благодарственные молитвы всех художников).
Необходимую сумму я собрал - 540 рублей. С деньгами особенных проблем не было: "Молодой человек, - объяснили мне, - отдать 5-10 рублей на хорошее дело, это ведь не силы и время отдать. С деньгами - просто!"
Итак, дело двигалось. Но - и это в духе нашей советско-российской жизни - нарастало и неверие в результат у сочувствующих. (Всю мою жизнь больше всего сил у меня уходило не на неприятелей с их сопротивлением или безразличием, а на приятелей, с их страхами и неверием). Дело дошло до того, что я вынужден был самолетом прилететь в Казань, так как накануне А.А. лёг на трамвайные пути. Я понял так, что на кольце у железнодорожного вокзала. От отчаяния и напившись.
После прилета начали отбирать картины на выставку. Паковать. Так что деньги стали быстро убывать, но всё-таки их осталось ещё достаточно. Были страхи, что если не украдут, то загонят ящики с картинами в какой-нибудь тупик. Вот тогда и решил я послать их как научное оборудование в институт Физпроблем. Так и упаковали. И переправили на вокзал в багаж того состава, с которым и поехал я. А может быть и мы. Не помню. Был сплошной напряг. А.А. говорил мало. Вновь и вновь спрашивал: "Зачем тебе, Дим, это всё надо?"
Я тихо стервенел. И чтобы не сорваться, уводил разговор в сторону его родителей. Запомнилось мне, что, кажется, отец А.А. совершал то ли паломничество, то ли исполнял дипломатические обязанности страны в библейском Иерусалиме. Значит - не с голого места начинал А.А. - отметилось в моём сознании.
Не помню - как я или мы доехали до Москвы. Как разгрузили ящики с "оборудованием" в здании Физпроблем. Это была середина дня, ещё светлая пора. По-моему это было 5 ноября 1965 года. И пошел снег. Он не шел. Снег "снисходил". Очень медленно, тихо на землю опускался полог. Полог умиротворения и покоя. Я больше никогда не видел ничего подобного в жизни. Только в японском шедевре "Легенда о Нарайяме".
И тогда я решил, что "всё позади". И уехал во Владимир. Чтобы увидеть там Храмы давних времен. И был счастлив этим встречам. Но это уже другой сюжет.
Остается добавить, что на вопросы мои к Алексею о возможности продажи картин, А.А. отвечал резко отрицательно. Как о немыслимом для него. Но скоро успех у зрителей и собственное безденежье перечеркнули его заявления.
Что касается наших отношений, то в них никогда не было панибратства-своячества. Оба мы достаточно разные люди, но темпераменты в смысле "борцовости" были схожи. Он боролся за себя, а я за его картины для нас.
А.А. предложил мне выбрать "любую картину в подарок". Мне это показалось абсурдом. Однако, важно подчеркнуть его готовность к подарку. Дальнейшая моя "практика отношений" с людьми искусства обязывает подчеркнуть эту, на мой взгляд, естественную внимательность. Она - редкость.
Выставка имела большой успех. Но так как "дело было сделано", наши отношения стали слабнуть. Встреча на паперти Собора Петра и Павла была одной из последних.
В те годы (ему было сорок лет) А.А. запомнился мне человеком, пытающимся ото(разо)гнуть прутья гигантской клетки. Клетка не поддавалась на эти отчаянные усилия. Прутья не гнулись. А всё тело человека и лицо его выражали крайнее напряжение мышц и истерзанной воли. Дополнением к этому напряжению были паруса желтых, голубых, розовых корабликов, отраженные в морях и лужах света, воздуха, надежды. Портрет матери на холсте гигантских размеров и трагически красивая темноволосая жена, напомнившая мне тогда европейский ХIХ век.
Редакция "Комсомольца Татарии", с которой я дружил, ждала новостей из Москвы. Кончался 1965-й. Первый год Брежнева. Мы ещё не совсем расстались со слабой надеждой, что с хрущевской "эмоциональной политикой" покончено, что новая эпоха будет разумней.
И вот - первый сигнал. 16 декабря 1965 года "Советская Татария" публикует информацию своего корреспондента Вячеслава Запорожченко:
"Выставка работ А.А.Аникеенка" - три недели висел этот аншлаг в вестибюле Института физических проблем Академии наук СССР, что на Воробьёвском шоссе в Москве. 56 картин и несколько десятков рисунков неизвестного дотоле автора привлекли сюда необычных для цитадели науки посетителей - любителей живописи.
"Вернисаж - в физическом институте?!" - удивляются читатели. Да! В коллективе физиков много поклонников и собирателей произведений искусства. Среди них директор института академик Петр Леонидович Капица. Он широко известен как выдающийся физик, открыватель научных закономерностей. Но не все знают, что он также - открыватель молодых талантов в живописи.
Нынче летом Капица приезжал в Казань на всесоюзное совещание по физике низких температур. И "нашёл" здесь Алексея Аникеенка, автора солнечных пейзажей и своеобразных жанровых полотен.
Из многих записей, оставленных в книге отзывов выставки у физиков, приведём одну. Профессор Франк-Каменецкий, заведующий лабораторией института атомной энергии имени Курчатова, пишет: "Это прекрасная и очень интересная живопись". В нескольких отзывах, (принадлежащих в том числе художникам) говорится, что физики сделали совершенно неожиданное открытие для поклонников живописи.
В эти дни выставка казанского художника развернута ещё в одном московском институте.
В.Запорожченко
Один из известных в ту пору казанских репортёров опередил всех. И напечатал свою заметку в партийной газете. "Комсомолец Татарии" не заставил себя долго ждать: путь был открыт, загорелся зеленый свет… И вот - 5 января 1966 года публикуется целая полоса материалов с выставки. Сверху - квадратик:
"Вчера наша редакция обратилась по телефону к академику Петру Леонидовичу Капице с просьбой высказать своё мнение о работах казанского художника Алексея Аникеенка. Вот что он сказал: "Во время проведения в Казани научной конференции казанские ученые обратили моё внимание на художника А.Аникеенка. Я побывал у него в мастерской и познакомился с его картинами. Он произвел на меня впечатление художника, ищущего новые и самостоятельные пути в искусстве, созвучные нашему времени.
Общественность нашего института предоставила художнику возможность выставить у нас свои картины. И хотя многим по-разному нравились его работы, все сходятся на том, что это художник несомненно талантливый и самобытный, и его таланту, в интересах нашего советского искусства, надо предоставить возможность здорового роста."
Рядом, под общей шапкой "Поволжье на холстах Алексея Аникеенка" опубликована АПН-овская статья:
В октябрьские и ноябрьские дни прошлого года в фойе и актовом зале московского института физических проблем расположилось несколько необычная для профиля института выставка: здесь экспонировалось около ста работ казанского художника Алексея Аникеенка.
Глядело с них Поволжье радужными разводами свежераспаханных полей, голубизною небес, золотом догорающей осенней листвы.
- В натуре это выглядит не совсем так, - говорит мне заведующий кафедрой геометрии Лобачевского Казанского университета
Александр Норден, показывая на холст "Казанский мотив". - Не на тех местах, не в том порядке расставлено, окрашено не так. Но почему-то Казань нашу я здесь узнаю больше, вернее, глубже, чем на самой что ни на есть документально точной фотографии, которая своим мгновенным оком непременно упустит, проглядит главное - душу.
Так же сразу, не колеблясь, узнавали крестьяне заволжского села свои родные Ключищи - со старой церковью, бревенчатыми избами. Хоть и расположил Алексей дома по-своему, иначе, чем некогда сделали это в натуре строители, да и улице позволил выкинуть два "колена" вместо одного…
- Не знаю, почему у меня так выходит, но при ярком солнце я иной раз пишу пасмурный день или "После дождя", - рассказывает Аникеенок. - В мастерской на моём холсте появляются поля ржи. В городе я пишу рощу, а вот в лес приеду и вдруг сяду, да напишу деревню, такую, какой увиделась мне она в 1941-м, когда эвакуировались мы в войну из Ленинграда в глухие места под Казанью. А то бывает, что в толчее загородного автобуса, пока добираешься до "природы", разговоры пустяковые наведут на военную тему. Два года шел Алексей Аникеенок с танкистами по дорогам Великой отечественной. С самого тяжкого для страны 1942-го по 1944-й год, когда был тяжело ранен в бою. Потом довелось быть и кочегаром на паровозе, и снабженцем, и слесарем, и чертежником. А в 1952 году поступил в Казанское художественное училище - это была мечта, которую вынашивал ещё с детдома и трудовой колонии, куда попал как беспризорник и где цветные карандаши, кисти и краски были таким же необходимым предметом для каждого ученика, как перо и чернила. Николай Фешин, Петр Петровичев, Леонид Туржанский, Козьма Петров-Водкин, потом Ван-Гог, Сарьян… Именно их доброе, умное, яркое и самобытное творчество выводило молодого художника на самостоятельную дорогу в искусстве.
Вот уже пять лет, как правда и сказка, мечта и действительность, отвлеченная мысль и конкретная реальность смешались, переплелись в полотнах Алексея Аникеенка. "Натюрморт с зеркалом", - автопортрет и неавтопортрет - называет его художник, "Поющие игрушки" - ими оказались у Алексея нарядные, веселые русские барыни и барышни, вылепленные из глины руками вятских женщин. В "Старинной песне" вылилась надрывная, отчаянная боль материнского сердца о погибших сынах. И как-то по-особому, с новым, неведомым ещё выражением глянула с картин Алексея Аникеенка Россия - былая, новая, вечная, таинственная. Над каждым полотном художник много думал, каждое пережил и прожил не часами работы, а всей своей жизнью, в каждое вложил кусочек собственного сердца и вынашиваемую годами мысль.
Эльвира Попова (АПН)
Украшали полосу "Комсомольца Татарии" три репродукции с лёшиных картин - "Кораблики", "Игрушки" и с одной из ранних, добротных реалистических работ - "Юдино". А по обе стороны от материала Эльвиры Поповой публиковались записи из книги отзывов, которые я, думаю, тоже полезно привести здесь.
Мне доставило огромное удовольствие познакомиться с картинами А.А.Аникеенка. В искусстве я больше всего ценю умение видеть (или слышать) и остро передать свои видения и переживания. И то и другое имеется в картинах А.А.Аникеенка в избытке.
Хочется пожелать художнику новых творческих успехов и широкой аудитории!
Директор Гос.астр. института им.Штернберга
профессор Д.Мартынов.
Огромную радость и наслаждение оставило посещение выставки Аникеенка. Своеобразная и выразительная композиция картин, прекрасный колорит, большая эмоциональность. Такая выставка обогащает душу и доставляет радость. Хорошо, что в Казани есть такие художники, которыми могла бы гордиться Москва и любой другой город мира. Особенно понравились картины "Над Волгой", "Пастухи", "После дождя".
Художник В.Пронина
Живопись художника А.А.Аникеенка очень нравится! Здесь использованы новые выразительные приёмы, которые придают картинам свежесть и лиричность. Многие полотна поражают глубоким содержанием, проникнуты любовью к русской природе и людям.
Город на Волге может гордиться новым большим талантом.
Академик Е.Завойский
Хочу видеть больше таких художников, больше правды в их картинах.
Очень благодарен за выставку.
А.Салов.
Стеклодув
Итак – выставка стала реальностью! Состоялось в те дни и обсуждение картин Алексея Аникеенка, о чем свидетельствует документ, хранящийся в архиве музея Капицы, торопливая протокольная запись, сделанная одним из участников этого события, П.Е. Рубининым.
Обсуждение
выставки работ художника А. А. Аникеенок 3 декабря 1965 г. Присутствовало 70 - 80 чел.К.К.Чеботарёв (художник):
В искусстве терминология абсолютно не установилась. Мы перестали понимать, где начинается формализм, где он кончается. Формализм вне искусства – это бюрократическое отношение к делу. Перебросили этот термин в искусство и оказалось, что всё, что не академизм – формализм. Если поверить в правомочность этой борьбы с формализмом, надо повеситься или начать пить. Но искусство – это такая сильная вещь, что оно растёт и пробивается само собой. Уничтожили театр Мейерхольда, расстреляли Мейерхольда, и вот сейчас появился в Москве театр на Таганке, который ставит “Антимиры” Вознесенского и “Живые и павшие”. И это не эпигонство. Это роэждается на внутренней преемственности. И вот на территории Казани, где всё, казалось бы, выкорчевано, появляется Аникеенок, художник большого масштаба.
Сейчас у некоторых художников появилась такая тенденция – пока аванс не получен, палец о палец не ударит. А должно быть так – внутренняя потребность творить, человек сдохнет, если не будет писать.
Ещё в двадцатые годы мы выработали с женой такой термин: “самомеценатство”. Мы две недели работали, чтобы заработать себе на жизнь (нужно всё-таки обедать, есть ещё такая привычка у человека), и две недели писали, занимались живописью. Говорят: художник, чтобы работать, должен иметь условия. Неверно это – художник должен работать вопреки условиям, несмотря на условия. Художник Аникеенок зарабатывыает себе на жизнь тем, что играет на саксофоне в ресторане. Он никому, как художник, не подведомствен и не подотчётен. Это не значит, что он индивидуалист, что он пишет только для себя. Он пишет для зрителей, но его к ним не пускают.
Как быть дальше таким художникам? Их надо проверять на очень широкой аудитории. Мы с женой столкнулись недавно с очень простым зрителем, с марийскими крестьянами. Они не то, что понимают, они прекрасно чувствуют искусство. Нужно делать проверку на простом зрителе.
Работы Аникеенка внутренне перекликаются с народным фольклором (“Игрушки”, “Старухи”), Пора кончать с европейским чванством в области искусства. Я не говорю, что Ренессанс это плохо, это всё хорошо, но дело в том, что что у человечества кроме европейских традиций, которые сейчас выродились в натурализм, существует азиатское искусство, кроме европейского фольклора, существует тибетский фольклор… Почему в Армении Сарьяну можно, возникает вопрос, а Аникеенку в Татарской республике нельзя?
К. А. Дюльдина (Институт металлургии им.Байкова АН СССР):
Мне бесконечно приятна эта выставка не только по манере письма, по колориту, но и по самой сути. Художник хорошо передал состояние отчуждения деревни от города, ту щемящую тоску, которую чувствуешь в деревне, из которой многие уехали в город. Эта деревня не имела ещё своего выразителя в изобразительном искусстве.
Г.П. Прудковский (Институт физических проблем АН СССР):
В искусстве важна прежде всего искренность. Какой бы техникой ни была написана вещь, если она искренняя, в ней можно найти много интересного. И второе – тема. Одно время в искусстве главной была христианская тема. Наше время является свидетелем трагедий, которые по своим масштабам превосходят всё, что было раньше. Сейчас искусство этих тем мало касается…
Р. М. Гевенман (искусствовед, общество “Знание”):
Чеботарёв затронул важный вопрос о традициях фольклора. Эта выставка свидетельствует о жизненности этих традиций. Выставка, в отличие от того, что сказала тов. Дюльдина, производит радостное впечатление. Возьмите “Пастухи”. Это очень мудрое, глубоко лирическое полотно. Это великое произведение искусства. Тут сказано своё слово о русской цветовой стихии, это начало есть в русской иконе, в русском лубке.
Мы так устали от тёмной гаммы, что на этой выставке легко дышится. В нашем искусстве наблюдается сейчас такое явление – именно на периферии появляются очаги культуры, где наблюдается постижение народной жизни, народного искусства.
Что мне не нравится на выставке. Мне не нравятся вещи, где сильны экспрессионистичные начала. Например, “Старинная песня”. Я в искусстве очень люблю эту грань между реальным и гротеском. Я не против уродства в искусстве (Ван Гог, Гойя). но мне кажется, что в этой картине есть какое-то несоответствие между пейзажем и старухами. В “Скорбящих” это более оправданно.
Великолепной мне показалась ваша ресторанная серия, особенно “За круглым столом”. Хороши игрушки (“Конный двор”), хочется отдать эту картину в детский сад, чтобы дети радовались. Великолепен “Цветочный магазин”. Вы созданы, мне кажется, для монументального искусства. Хочется верить, что Вы сможете применить свой декоративный дар. Мне нравится тональность “Материнства”, но если бы эта картина была меньше по масштабу, она бы выиграла.
Вы один из тех, кто возрождает глубокие основы народного искусства.
Малахова:
Тов.Чеботарёв сказал, что простые люди часто не понимают искусства, но чувствуют. Но это самое главное – чувствовать. Наука для разума, а искусство – для чувства. Одна и та же картина может вызвать разные чувства, главное -–чтобы она будила чувства. Недаром физики так любят искусство. Искусство помогает мыслить. Художник, как и музыкант, должен передать впечатление.
У тов. Аникеенка мало самобытности, у него слишком много заимствовано у современных художников – и настроение, и техника. Я понимаю – с этого надо начинать. Но мне кажется, что на этой выставке этого слишком много. Мне хотелось бы увидеть картины совершенно самобытные.
А. Салов (Институт Физических проблем АН СССР):
По поводу выступления тов.Малаховой – в наше время придумать что-то новое очень трудно, очень трудно. Основное в этом художнике, что он пишет смело, пишет правдиво. Я часто бываю на выставках, но я в первый раз вижу пьяного человека на картине…
С.А. Зингер (Мосфильм):
Мы приходим на выставку каждый со своим настроением, поэтому и воздействие картин на каждого бывает разным. Нас объединяет, молодых и немолодых, сложность нашей жизни и усталость. За что я благодарна художнику - за непосредственность восприятия жизни. Меня больше всего в этих картинах поразило, что у художника, человека зрелого, осталось детское восприятие мира. Только ребенок мог увидеть такие глаза, так увидеть игрушки. Художник сохранил детское восприятие мира - и это самое главное. Есть что-то вечное в природе, в душе человека, и художник это передаёт. Я ему благодарна за это.
Ю. Ципенюк (Институт физических проблем АН СССР)
"Когда художник рисует, он не просто передаёт своё чувство. Когда он рисует "Молодых", "Материнство" - что он хочет сказать?
Глубже надо. Я не вижу, что он хочет сказать. Какое отношение у автора к девушке (картина "Лето"). Автор должен высказать своё отношение.
Г.П. Прудковский (ИФП АН СССР):
Если выпускается много бумажных денег, они теряют свою ценность. Сейчас много слов. Искусство – это единственное, что сохранило свои золотые слова. Поэтому многого ждёшь от искусства. Хочется, чтобы были не отголоски сегодняшнего дня, а прямо в лоб.
П. Е. Рубинин (Институт физических проблем АН СССР):
Мне хотелось бы сказать тов. Ципенюку, что не нужно так безапеляционно судить о картинах: "художник не сказал" и т.п. Ведь кроме художника, есть и зритель. И каждый зритель имеет свой багаж жизненных впечатлений и знаний. И если зритель не видит, что хотел сказать художник, то не всегда в этом виноват художник. По этому случаю я приведу известное высказывание немецкого философа: "Если при столкновении головы с книгой раздается пустой звук, - писал он, - то всегда ли этот звук будет издан книгой?"
Выставка Алексея Аникеенка продолжалась три недели. Три недели стены нашего института украшали его картины. И мне хочется поблагодарить художника за ту радость, которую он нам доставил, и пожелать ему новых успехов в его работе. Здесь говорилось уже, что в некоторых работах Аникеенка чувствуется сильное влияние других художников, в частности Ван Гога, Гогена, Матисса. Художник сам об этом говорил. Ничего плохого в этом я не вижу. Без заимствований, без взаимного обогащения искусство вообще не смогло бы развиваться. Нужно только, чтобы традиции, влияния стали органической частью творчества художника, а не воспринимались как что-то чужое, инородное.
А.Аникеенок настолько самобытен, что он сможет, мне кажется, переплавить в своём творчестве все те влияния, которые всё ещё воспринимаются в некоторых его картинах как нечто чуждое ему.
Предыдущая часть Следующая часть