Вернёмся туда, в шестидесятые… Для Лёши это было временем творческого расцвета: он много работал, много писал. Находился в зените. Время от времени устраивал так называемые "летучие выставки". Например - в ресторане "Восток", который по моде тех времен был переименован в "молодежное кафе". Я там был, читал стихи… Пробовали устроить обсуждение картин. Но занятая едой и питиём публика молчала. Только один свежеиспеченный инженер с вузовским "поплавком" на лацкане, вышел к установленному микрофону и сообщил, что он недавно побывал в Третьяковке, и может утверждать: "Это - не живопись!". Что-то ему в ответ съязвили - и развеселившийся Лёша, и хладнокровный, тихий Анатолий Иванович Новицкий, но оппонент был непробиваем, как большинство - в Союзе художников…
…сначала-то было литобъединение, мы пришли группой, потом для меня высветился Аникиёнок… Как только мы вошли в его халупу, он произвёл впечатление прежде всего как человек, не как художник, для меня главнее и превыше всего - человек, та основа, которая даёт ему право быть художником. Мне кажется, что живопись, или музыка, или слово - это своего рода документ, мандат на право разговаривать с людьми.
"Обычный" так называемый человек - он ведь что у художника прежде всего замечает? - даже не красоту, которую он несет первоначально, а: "Вот что он умеет, оказывается!" (Это мысль не моя, это Лев Толстой говорит). А уж потом - он вздыхает: "Вот если бы я был художником! Вот если бы я был композитором! Ах, как бы я изобразил…"
То есть - он замечает прежде всего то умение, с помощью которого можно выразить то, что переполняет душу рядового воспринимателя… Вот это мастерство, этот способ… И если ты этим владеешь, в конкретной, убедительной форме, вот тогда перед тобой преклоняются…
Это меня и покорило в первом же разговоре - картин я ещё не видел. Кое-какие картины висели, но большинство было скрыто, засунуто то ли под кровать, то ли ещё там… стеллажи, полки были… Я ещё не огляделся, а его профиль вот такой - узкий, разрезающий как бы пространство, входящий в тебя - вот это сразу покорило, и тут же мне показалось, что он безусловно великолепно играет. Он меня покорил как музыканта, хотя я его ни одной ноты не слышал, а потом догадался, что я его всё время слышал! - где - ума не приложу, но слышал, выделил: что вот этот один играет как-то по-иному совершенно, не как все остальные лабухи… И узнал, что он играет в кинотеатре недалеко от дома, где я жил, на Свердлова. Мы ходили туда в кино и я запомнил этот профиль, он бросался в глаза даже визуально - человек с саксофоном… Я стал расспрашивать: "Ты играл?". Но он отвечал: "Ну, играл, но разве это игра?". На все просьбы поиграть он всегда и категорически отказывался. Мне кажется, он относился с величайшей болезненностью к музыке. Он чувствовал, что и здесь он мог бы при надлежащих условиях сделать нечто, но всю свою музыкальность он немедленно перекинул в полотна. Вот это тот подходящий случай, когда не нужно пробивать ни ведомственные рогатки, ни добиваться специальной эстрады, ни ходить и умолять, чтобы тебя слушали… Этого не надо. Он для себя здесь делает, а при случае - любой может увидеть. Это как бы зафиксированный звук и зафиксированное слово. Одновременно. Ведь и словом он владел удивительным образом. Его слово как раз проявлялось в молчании, высочайшем, удивительном молчании, в умении выслушать… Чего многие лишены в наше время и всегда были лишены.Мне кажется - что такое творчество? Я даже это написал в стихотворении своём:
Вот эта воля безмолвия, мне кажется, насыщала и наполняла все его полотна! Воля безмолвия - тогда, когда мы полностью установим это безмолвие - звук сам прёт! Он пробивает даже незвучащее, казалось бы… Отсюда многие его полотна насыщены звучанием, даже когда саксофоны, флейточки его изогнутые они даже явно не появляются, эти арфы… Они всё равно видны в изгибах бутылок, самых разных предметов, деревьев… В нём прежде всего и жило - эта попытка высвободить тишину, установить её внутри и между слушателями… И говорил он именно так. Один раз пришел я к нему один, без всякой компании, когда никого не было, и мы беседовали… Это был, может быть второй случай, как было и с Константином Васильевым, когда он представал в совершенно другой ипостаси, без компании. Это - очень характерный случай, для любого художника, оказывается необходим внутренний настрой на одного человека, одноканальный, причем с душой, которая не идентична тебе, но занимается тем же. То есть - в области искусства работает. И вот я говорю - когда мы встречались один на один - Алёша мне стал говорить именно эти слова. Он о высокой красоте искусства, о высокой подвигнутости его, о том, как это трудно - он говорил теми словами, которые нужны были здесь. Вот… Да, кроме того он ведь именно и почувствовал: ведь я тогда…(что тогда - до сих пор!) - не пил, не курил, он видел, что я - другой человек, именно в этом плане. Я не говорю, что это - выше, это – другой настрой, другая конституция.
И что я почувствовал? Мы проговорили с ним ужасно много тогда, и мне было стыдно, и горько, и больно, что я трачу его время. Шесть часов - куда дело годится? С обеда.. И спасло только одно нас - что ему надо было играть идти. И мы вышли, и по дороге ещё - не до того ли кинотеатра? - шли и до конца разговаривали. А на свой концерт он меня не пустил. "Слушать тут нечего - говорит. Лучше сейчас не надо…". Потом - часто это было - вместе мы, со всеми компаниями, не раз ходили, я уже понимал всё это, я уже знал, и даже чувствовал, что я знаю тут нечто большее, и смотрел в этом плане. Но - единственно интересная вещь: я у него ничего не приобрёл. И не потому, что беден даже тогда был. Так же и с Константином вышло: никто не понимал истинную цену тогда, когда можно было, и сам создающий не видел, а мне же стыдно…
Когда его не стало в Казани, я понял это. По тем крохам, по его работам у друзей - я поразился его светоносности… У него, у Алёши, свет везде был - даже сквозь черные избы его просвечивал в окнах! И прежде всего - доверительность, доверительность высказывания, которое проистекает с его полотен, это качество, которое исходит от самого творца. Доверительность интонации, доверительность жеста. Это - самое главное, мне казалось, его качество. А дальше - светоносность, я уже сказал. И третье - тайна молчания… При всём том - весь этот крик света - он в какой-то удивительной тишине… Вот как на этой работе - "В окрестностях Пскова" - она в какой-то ауре тишины… Это та гармония, которую не пугают ни эти покосившиеся домишки и церквушки… это та гармония, которую ничто не потрясает, потому что внутреннее состояние такое - прочная уравновешенность, состояние глубочайшего внутреннего смирения: от древнего "с миром быть". Вот это смирение с тишиной. Потом я прочитал, и у Даля посмотрел, что это не так, что это от слова "по миру", принижение к миру, чаще - от слова "присмиреть", затихнуть, но мне-то кажется, что более правильно - как Толстой толкует и все остальные, и Федоров тоже - он говорит - "с миром быть, с миром внутри себя, сегодня… Вот это смирение с тишиной - мне показалось, во многих работах Лёши присутствует…
Теперь - масса у него вот этих радуг… Это - свет, который отражается… Были они у него. Было и много темного. Я вот сейчас говорю: свет со знаком минус. Это жажда света. Ну, никуда не деть "зэков". Куда их денешь?
Н.Б. - А куда без них в ХХ веке? Всё правильно. И "Зэки", и ресторанная серия была, и "Старухи".
Л.Б. - Да, "Старухи" - мне показалось сначала, что это близко с арлезианками Ван Гога, и я стал было их критиковать… Ну, такой наглец был в те времена. Ну, это потому, что я рядом с ним стоял… Тут Ван Гог, говорю, уж слишком просвечивает…
Н.Б. - Там - Россия просвечивает…
Л.Б. - Там - Россия, вот это теперь-то, сейчас и видно, что это не Арль, не Франция… Совершенно нет!
Н.Б. - "Тётю Дуню" помнишь - с медалью на груди? Стрелочница марийская… Над самоваром в воздухе?
Л.Б. - Вот сейчас ты мне напомнил - конечно помню! Теперь мне кажется это такое огромное русское, только не так, как у Шагала. Не ностальгическое и не воздушное, летающее без почвы. Я отношусь с большим пиететом к этому художнику, но мне показалось, что его оторванность - она и подняла в воздух всю его Россию… И она висит там… А у Лёши - прочно всё стоит, всё широко… И ни одна из его картин не умещается в рамки. Вот как телекамера даёт - взял, выхватил момент, в этом моменте всё, а оно, всё-то - не умещается… Выпирает всё время, и - широко! Вот чего у того же Винсента Ван Гога не может быть просто. Он настолько это чувствовал, эту гармонию, что сегодня это всё устойчиво…Возьмите другого - Сезанна, который всю эту самую неуравновешенность, хрупкость мира и фрагментарность его постоянно подчеркивал. Они очень сходны в этом плане с Аникиенком. Именно в этом плане…
Н.Б. - Так Лёша учился у всех и всего. И эпоха кино, телевидения - тоже своё дело делала…
Л.Б. - Для меня вот что дикостью было - то, что мы сегодня называем "бюрократическая машина", которая, если говорить языком сегодняшних передовиц - всё решала за народ. Именно эта машина решает - что можно, что нельзя… А я тогда этого не понимал. Думал - он сам не хочет. Для меня это дикость - художник написал, а я - не покажу? Я думал - ему-то - столько написал! - вынес на площадь, да и выставил! Теперь-то я понял, что это было бы хулиганством… Демонстрацией. Кто ты такой? Нужно, чтобы тебя признали официально! Потом я убедился, что в музыке, оказывается – то же самое… Это было сознательное сокрытие красоты. Потому что другая требовалась красота. Иного порядка. Которая могла бы поддержать вот эту вот силу власть имущих. Больше ничего. И это, конечно, была трагедия художника, который шел напролом, трагедия художников, которые не связывали себя с этой силой, с запросами сегодняшнего дня и завтрашнего дня… Умели так жить - очень немногие…
Жаль, что его сейчас нет, именно сегодня, сейчас!.."
Предыдущая часть Следующая часть