К.К. - Он же уехал туда с казанскими пейзажами реалистическими, а приехал - с треугольными ёлочками… И с зеркалом. Вот…
В.П. - Ну и что? Мы с ним на эту тему разговаривали. Это его мировоззрение.
К.К. - Там он, на отшибе, видимо, пересмотрел всё это и - рискнул. Решился, так будем говорить, решился…
В.П. - Он осмыслил всё это дело, я с ним разговаривал на эти темы…
К.К. - Понятно всё это, погоди, Володя… Здесь он варился в казанском котле, а там - первый раз - попал в общество союзное. И естественно, там вдруг осмелился… То, что втайне держал… Почему, собственно, в училище его профессионально непригодным-то объявили… Самый большой шок вызвало, наверное, то, что произошёл резкий, моментальный перелом… Не постепенный, не гладкий переход.
Н.Б. - Он был не такой уж резкий… По выставке, даже нашей, можно было переходный период выделить - разбавленные голубые тона, интерьеры, постепенный путь к открытому желтому, оранжевому.
В.П. - Поклонение Ван Гогу. Но не слепое - творческое, философское, сознательное… Вот я писал тогда портрет - девочка у окна… Я ему показывал, и он мне, так сказать, замечание сделал:
- Володя, если бы ты с душой работал, как музыкант, ты бы сделал этой девушке зелёные, ярко-зелёные глаза… Она из Прибалтики была, глаза у неё серо-голубые были… Я говорю: "Лёш, но это же… Она же не это…". А он - "Ты же образ создаёшь… И вообще - пора, говорит, тебе становиться художником!". Он Худфонд называл - "Дом мертвецов"…
К.К. - Вот ещё одно, что мне всегда казалось сомнительным, что ли… Что останавливало. Это - подражательность… Какую работу ни возьми, всегда видишь прототипа… То ли это Шагал, то ли это Ван Гог, то ли ещё кто. Всегда видишь - кто перед ним стоит в данный момент. И редко-редко видишь самого Лёшу. Есть такие работы. Я сейчас не помню, они самые лучшие, это какие-то пейзажи с церквушками там…
В.П. - Ну, мы тут немного отвлеклись… О похожести речь. Ну что, мне тогда девятнадцать лет было. И вот он так это душу мне смутил, влез в душу… Вот… Я стал думать: почему она, эта девочка, должна быть похожа? Внешне она действительно была похожа - по конструкции, рисунку… А Лёша говорит: "Пошли ко мне в Петропавловку…" Я с братом был. И мы пошли. И там он меня совсем ошеломил. Вот. Цветовой гаммой… Быть может я в душе - посредственный художник где-то, но я нутром понял: тут на сто голов выше нас всех Лёша-то - своей смелостью, задачами… Тут вы правильно говорили - прототип чувствуется, Ван Гог, другие… Но я не считаю, что это страшно. Если у человека есть ощущение такого солнечного мира, радости какой-то, какого-то своего восприятия, я считаю - это здорово!
К.К. - Я совершенно не путаю человека Лёшу Аникеенка с художником Аникеенком. Для меня не является криминалом, что он такие вот картинки желтые пишет. Наоборот - это плюс ему только. Наши искания все в такой, в классической форме. Новации в классике так сказать…
В.П. - Пережёванное всё… На тебе жвачку, дожёвывай…
К.К. - Да нет… В принципе - те же самые искания на базе недеформаций.
Н.Б. - Ну, Лёша-то себя "живописным экспрессионистом" называл…
К.К. - Мунк, Дикст, Кокошка… Что я говорю? Мы можем высказать впечатление, отношение своё… А жизненную стезю проследить даже на расстоянии 200 метров очень трудно. Он не всех близко подпускал. Вот - общались, а всё равно - вроде бы человек живёт, а вроде бы его где-то и нет. Вроде бы рядом, в миргасовском доме, а вроде бы его и нет…
В этом споре я, конечно, на стороне Володи Попова. Он больше понял и переживает всё это - не зря. Ким Камалетдинов - грамотен, и говорит, порой, интересные вещи, но я не жду, что он перешагнет черту привычного. Да я и не особенно зову его сделать этот шаг. Тут - каждый выбирает свою дорогу, свой путь, совершенствуется в том, что ему ближе. Только и любой другой путь отрицать не стоит - "вроде бы его и нет"… Слишком это было бы просто… Есть. И путей этих - множество. Не зря выставка так всколыхнула споры об этих путях. И прежде всего - среди самих художников. Вот примеры восприятия двух из них, людей уже другого - более молодого поколения, которое пришло вслед за нами.
…С Лёшей Аникеенком довелось встретиться ещё в школьные годы, когда я учился в художественной школе. Поскольку мы дружили с моим сокурсником Фаттаховым Рустемом. Отец его был музыкантом, работал вместе с Аникеенком в оркестре ресторана "Казань". И нам повезло - отец предоставил возможность, чтобы нам был вход в ресторан в паузу между выступлениями, и Аникеенок мог уделить нам внимание. Мы в момент такой паузы пришли и обратили внимание, что Аникеенок сидел на приступочке из трех ступенек, тогда так эстрада выглядела, в углу ресторана у открытого окна сидел, погода была летняя… И он читал книгу. На пюпитре висел саксофон. И, когда нас познакомил отец Рустема, мы очень скромно подошли, на нас, конечно, Аникеенок бросил взгляд как на детей, оказавшихся в ресторане, но потом, узнав наше желание поговорить об искусстве, увидев, что мы пришли как к художнику к нему, начал говорить с нами. Прямо тут, на листочке показал как строится композиция. Мы запомнили слова: - Ну, допустим, для приличия мы сделаем рамочку, вот, и поставим точку. Это уже будет композиция…
Дальше мы говорили о цвете, он любил говорить о цвете, считал, что цвет - основополагающее явление, которое рождает различные формы. Это нам запомнилось. Запомнились и слова о французском искусстве - импрессионизм, постимпрессионизм - он рассказал нам в ресторане и мы с его слов, когда покупали открытки, уже знали и что такое искусство Писарро и Сислея, понимали и что такое Клод Мане и Огюст Моне и что такое Ренуар… И даже при встречах со сверстниками - имели приоритет - что мы такое искусство знаем…
Когда мы были уже студентами художественного училища, после первого, уже при переходе на второй курс, весной, мы посетили выставку его в Доме ученых. Правда, эту выставку нам не рекомендовали смотреть. Я запомнил там землю в образе женщины, волосы по холсту, не настоящие - они одновременно оказались пашней, землей, березками, так аллегорично всё. Мы тогда услышали слово "метаморфозы" около этой работы, потом побежали в библиотеку, достали словарь философский, узнали что оно означает… То есть нам художник, его средства выражения раскрыли вообще понятия о жизни, об отношении к объективным явлениям природы - то есть как-то складывалось уже наше мировоззрение… Очень запомнились его работы с половичками, которые были в таком многоцветье, мы совсем иначе стали относиться к этим половичкам, раньше смотрели на них как на запыленные аттрибуты какой-то ветхой архитектуры и прочее, а он нам явил, показал их прелесть, приятность домашнюю какую-то…
Ещё одна встреча была в трамвае, когда я держал в руках каталог гипсовых моделей, выпущенный Рижским акционерным обществом, я его купил у букинистов. Листаю этот каталог. Вдруг подходит ко мне мужчина. Трамваи раньше деревянные были, сзади витрина такая, окно - целый город! И вот тут - Аникеенок. Я до сих пор хочу портрет написать - в трамвае - я, книга эта каталожная, на черном фоне - руки, картуши различные, и Аникеенок… Он заинтересовался этой книгой, мы успели от площади Свободы до Кольца посмотреть несколько страниц, он меня спросил: "Ты в художественной школе? А у кого ты учишься?" Я сказал, что у Ии Павловны Казачковой. "- У! - говорит, - У Иечки! Прекрасно… Слышь, ты гипсами ещё интересуешься? А не хочешь расстаться с этой книжечкой?"- Он тоже ей заинтересовался. Но я ему не уступил, у меня чувство гордости - она мне тоже нужна, и мы разошлись, без обиды, он как-то добро напутствовал: "Ну и правильно, говорит, береги, цены нет таким книгам!". Пусть даже академическая система в этом фолианте, но Лёша и это не упускал, это тоже было его корнем, корнем его искусства.
Потом - армия, Строгановка. Я театральное отделение закончил. Попытки были в учебных работах, в натюрмортах - тяга к контрастному цветовому писанию. Я помню в группе были ребята, Валентин Голубев, который учился у Кильдибекова в студии, он мог фиолетовый с зеленым положить рядом так, что эти два цвета имели какое-то единство и одновременно - разрыв, что создавало определенное состояние произведения… Но, видимо, у каждого по-своему устроено оптическое зрение и мышление. Я несколько усложнил эти соотношения на последнем курсе училища и в Строгановке, в классе живописи, но всегда параллельно всей школе Крымова очень интересовало меня искусство Армении, и всё-таки Аникеенок проходил одной из нитей, соединявшей меня с живописью.
Н.Б. - А на последней выставке - как ты его воспринял?
И.Б. - Я почти теми же глазами смотрел, как впервые - в Доме ученых. Дело в том только, что там световая атмосфера, освещение напоминало что-то туманное, там стены толстые, окна небольшие, пониженная освещенность была. А здесь - большие окна в зале, живопись Аникеенка ещё поднялась, наполнилась светом, вот эта вся диффузия его - рассчеты, значит, использование голого холста между мазками цветов, она меня взволновала. Видимо, он настоящий художник, если действует на людей независимо от возраста.
В училище-то нам не советовали к нему ходить. Среди студентов убеждение было - нам запрещают его смотреть.
Н.Б. - А запретный плод - сладок…
И.Б. - Конечно. Мы когда вкусили, оказалось - плод настоящий. И судьба проверила. Оказавшись в другом городе, он взялся за сложный вид искусства - занялся витражами, материалами… Я смотрел по иллюстрациям, он очень специфично создаёт произведение с учетом материала, его технологии обработки, плюс, самое главное, художественный отбор пропорций, кусков стекла, цвета опять же, ритма полос соединяющих, прекрасными такими мёбиусными линиями он рисовал. Правда, рисунок я мало видел, но в самой структуре живописи это виделось - что ему что-то всё хотелось опоясать, всё переобнять, всё соединить как бы… Какое-то единство он искал, гармонию…
Первое его отличие я ещё в детстве определил - это цветовая гармония, которой пользуется Аникеенок. Она очень сложная, как на острие бритвы он идёт, пользуясь цветом. Каждый цвет может вытолкнуть за рамку картины другой, а он оставляет место этому цвету. Вот эта игра цветовыми характеристиками - это, мне кажется, свойственно для Аникеенка и не часто кому удаётся. Мне довелось видеть работы художников Владимира - где-то они сближаются, какая-то коллегиальность есть. Но у Аникеенка сама цветовая палитра и диапазон цветов отличается от владимирской школы, которая на основе красно-синих-белых-оранжевых, а у Аникеенка это превосходная зелень, превосходнейшие оранжевые цвета, и вот когда между ними проскакивает холст, он становится либо фиолетовым, иногда до электрического цвета, но этот электрический цвет не выходит из общей гаммы полотна. Мазок у него ясный, не слизью по холсту, а ясный, неигривый мазок, весь - показывающий цвет. Он не увлекается излишней фактурой, всё полотно как бы вспушено. Ну, и плюс, конечно, темы. Темы такие, которые просто вдохновляют на жизнь. Темы простые. Показывает портрет, но когда портрет этот выполнен на солнце, солнце и человек соединились цветами, мне кажется это лучшая аллегория жизни, которая утверждает прелесть бытия. И появляются силы ещё - жить…
…Ещё когда учились мы в училище на одном из курсов, по нашему сарафанному радио прозвучало, что открылась выставка Аникеенка в Доме ученых. Ну, там у нас работал Слава Еременко, который нам рассказал… Мы, значит, побежали до открытия выставки, естественно - посмотреть: народ любопытный… Посмотрели выставку, но о том, что она была тут же закрыта, просуществовала два часа - этого мы не знали… Ну, молодость, и прочее…
Далее, вторая встреча была - когда мы уже закончили училище, поступили многие из нас в ВУЗы, и в один из приездов в Казань мы с Олегом Бойко прикинулись художниками из Москвы - казалось, что так возможно будет зайти по крайней мере в мастерскую художника.
Зная, что художник он очень интересный, Аникеенок. Мы выбрали один из дней, вечером смотрим - там горит свет, нам даже пришлось перемахнуть через калитку, там ведь решеткой закрывается, на замке, мы перемахнули - иначе же никак не попасть…
Его, кстати, это не смутило и не удивило, что мы перемахнули таким образом. Открыл он нам дверь, мы, значит, представились, и он нас запустил, и показал… Ну, большое количество работ, кстати, очень удивила его работоспособность, откровенно говоря. Потому что до самого верхнего этажа - всё в полотнах, в полотнах, в полотнах… Стеллаж целый… И вот когда он… Ну, всё, что сверху - ему недоступно было достать, показал всё свежее, только написанное. Любил, насколько я понимаю, писать сразу несколько работ… Но этого я не знаю - не будем о манере… Короче - он нам показывал эти работы, но наиболее запомнилось - это квадрат, метр пятьдесят на метр пятьдесят - показалось - может, несколько меньше: так интересно заворочено - руки и ноги, вниз головой человек в этот квадрат вписан… Для того времени - в общем-то шок, прямо так будем говорить… И ещё меня работы вот этого плана - японского очень - убили… То есть это - размазанная краска…
Н.Б. - "Наливантизмом" он тогда увлекался…
В.Н. - Да, да, увлекался… Но мне нравилось, что он очень разнообразный, ну, человек ищущий, а это - шикарно! - кстати… Я, наконец, под старость, это понял…
Н.Б. - Пикассо всю жизнь разным был…
В.Н. - Конечно… Многие забывают это: вот, нашли, вроде, свой язык… А это самое страшное, это остановился в искусстве, считай! Лепить одно и то же… Дело в том, что всякая жизнь - хорошая книга попалась, хорошие иллюстрации попались - он же всем этим увлекался - а это приводит к определенному мироощущению. И вот тогда - я был юношей весьма… Удивила натяжка, что он там - раз! - гусей пустит… раз! - ещё что-то… Но тогда уж я чувствовал: если бы он без гусей сделал красное поле, предположим…
Н.Б. - Это у него небо, облако оранжевое с гусями внизу?
В.Н. - Но это у него было так написано: пух-пух-пух!
Н.Б. - Да. Это три мазка. Он гуся вообще одним мазком рисовал спокойно…
В.Н. - Да. Этот артистизм вообще в принципе подкупал, и это весьма интересно было. А для того времени - знаешь, когда сидит кто-то мажет, объём лепит и прочее, забыв о состоянии… А здесь всё сработано именно на впечатлении, на состоянии… Как вот в своё время я вспоминаю вот это солнце - такими мазками, корпусно: - о-о-о! Это интересно, вкусно… Сам краситель… Он увлекался растекающимися красителями - нитрокраской, что ли?
Н.Б. - Эта техника называлась "наливантизм", он любые краски разводил на лаке, они растекались… Термин они с Новицким придумали.
В.Н. - Я думал ты шутишь…
Н.Б. - Междусобойный термин…
В.Н. - Вот я всё забываю - ещё одна выставка была, где скандал был неимоверный, все чего-то топали, ругались…
Н.Б. - На выставкоме, может быть? "Большая Волга"?
В.Н. - В этом зале, в Союзе… И он сделал такую ретроспекцию даже… От училищных зеленых работ и до последних деяний, так принёс както… Выставка целая… И ему как раз говорили: "Вот от чего ты ушёл - это настоящее искусство, а к чему ты пришёл, это - … ". Я помню эти вот потрясания, сотрясания… Потом тут в это же время приезжает Кильдибеков - тоже там началось - шухер! - когда он выставил своих баб в валенках… Это всё так рядом, так было близко…
Н.Б. - Так ведь они - друзья…
В.Н. - Ну, и ещё одна из встреч - в ресторане, где он работал, и какое вообще отношение - там публика жрущая, дым коромыслом… А он такого какого-то инженерного плана - отыграв на своём саксофоне, садится - и за книгу… Ну, вообщето такой вырыв из этой обстановки… Способ уйти от неё. Но вообще - прекрасно!.."
Боюсь, что и с Кимом Камалетдиновым всё не так просто, как может показаться читателю из тех обрывков разговоров, которые я уже дал. Поэтому - послушайте - он ведь верные вещи говорит о ситуации. И тут я во многом не могу с ним не согласиться.
… В шестидесятые всё было так же жёстко. То, что было в Москве, совершенно нехарактерно для Казани. Это была всё-таки периферия со своей властью, со своими законами, со своими устоями. Если в Москве были группы этих, как их - сердитых, не сердитых, а суровых художников… Если там эти группы возникли - казалось бы на традиции - Ткачи выросли, братья Ткачевы, или Кугач - другая группировка, какая-то жизнь творческая пошла: Неизвестного разгромили, Неизвестный вылез на поверхность опять… А в Казани всё это сидело, сидело и сидело до середины семидесятых годов. Оживать начало - гдето как раз в середине семидесятых. За 18 лет не было ни одного приёма в Союз художников! 18 лет ровно. Это была политика просто. Это не предавали гласности. За 18 лет ни одного художника в Татарии не народилось. Очень характерная деталь - в Татарии нет пятидесятилетних художников. Есть шестидесятилетние, есть сорокалетние… Провал. Целое поколение - нет его! Те ребята, которые учились с нами и как-то выходили на гребень, они все - вне Татарии. Тот же Вычугжанин из Иркутска, тот же Китаев… Хуторов из Ижевска. Хорошо идет в Киеве Рафаэль Масагутов, график великолепный. Бокулевский, сильный график из Йошкар-Олы. Это имена, которые на виду, будем говорить. Они все - вне Казани.
Многие покончили с собой. Многие… Где-то в возрасте тридцать пять лет… Где-то вот в такой бессмысленной борьбе обессилели… И эта картина характерна не только для Казани, но и для других периферийных городов. А пятидесятилетних художников у нас только двое: Ильдар Ахмадеев, член Союза, и ещё один - Шура Туманов, он уже членом Союза приехал из Челябинска. Ильдар Зарипов, правда, есть, но он моложе, ему ещё нет пятидесяти. Он пробился совершенно "оппозиционными" путями, через Москву. Он в Москве учился - там своя профессура, свои пути, на волне "левых", так сказать направлений. Москва как раз в шестидесятые, семидесятые - полевела. А здесь он тоже был в большом загоне, преподавал в ДК Урицкого, там - девяносто рублей всего… Студию вел, пока не пробился. Но он мужик деловой. Выросло поколение сильных художников. Но всё это уровень - мало устраивающий… Меня во всяком случае…
Предыдущая часть Следующая часть