…Вообще-то Лёшу я знал, когда мы ещё в училище учились. Я был на пятом курсе, а он - на втором. Но старшие не очень-то на младших внимание обращают… Помню, вечер какой-то был, он с саксофоном своим пришел, выступал, играл… А потом я во Львов уехал учиться в институт, на шесть лет, не было меня тут. Когда приехал, это уже в 61 году, наверное…
Художественный фонд меня направил на выставку, ВДНХ нашу казанскую оформлять. И собственно, здесь у нас произошло настоящее знакомство. Видимо, когда свежий человек приехал, Леше захотелось прощупать его - что за художник? Как он работает? И, видимо, свежему человеку важно показать свои работы, взглянуть как бы со стороны - что он скажет… Леша тогда подрядился наверху буквы красить, а я внизу планшеты какие-то делал. Вот Лёша спускается с верхотуры, подходит ко мне, предлагает… Ну, сначала расспросил - что я кончил, слово за слово… Потом - предложил пойти к нему, решил показать свои работы. Пошли домой на Черное озеро, где он жил. Когда он начал показывать, мне сразу стало ясно - что он за художник. Интересный, близкий по духу, что ли… Во всяком случае - понятный мне абсолютно. Я институт-то кончил - прикладной, декоративный, монументального искусства… Причем в то время там, во Львове, информации было больше, чем здесь, в России, по искусству современному и не только западному - и "Бубновый валет", там был, скажем, и искусство 20-х…
И вот с этих пор у нас завязалась дружба на долгие годы, собственно, до конца, до отъезда, до смерти. И я к нему ходил, и он ко мне, и я ему свои работы показывал, и на этюды вместе ездили. Один музыкант из оркестра дачу снимал в Морквашах. А потом уехал куда-то. А дачу - Леше оставил. Лёша меня пригласил и мы целое лето там работали.
Пошли мы в первый раз с ним на этюды. Устроились - он ниже по склону, а я - повыше, около карьера (там взрывали, известняк добывали). Пишем этюды… Я смотрю сверху на него, начинаю подзаводить, комментровать: "Лёш, ты чё-то не то делаешь…" Он - пишет… Я снова: "Отношения цветовые бери правильней!" Лёша хмурится, естественно… Я опять подначиваю: "Цвет не тот, так в жизни не бывает…" А он в это время весь ушёл в этюд, вроде - ничего не слышит, но вдруг бросил кисти, ему всё это надоело - мои замечания, мои комментарии, смотрю - поднимается, лезет ко мне мрачный, ну, думаю, сейчас камень возьмёт, двинет! А он подошёл, посмотрел на мой этюд… А я ведь кончал декоративный факультет, у меня тоже, видимо, работа в данном случае та ещё, решена в декоративном плане… Он на другое настроился, когда я комментировал. А как увидел - схватился за живот, захохотал, покатился по склону… В общем - больше мы в тот день не работали, пошли чай пить.
Вот так мы начали дружить. Потом - редкий день не виделись. А по средам - как закон. "Средники" это у нас называлось. По средам у Леши в ресторане выходной был. Вся наша компания собиралась - Толя Новицкий, Гортензия Никитина, Виль Мустафин, Галя…
Все были молоды, много смеялись, много пели, всегда в приподнятом таком, хорошем настроении собирались…
Но я его помню и друим, не то что злым, но - резким, очень резким, непринимающим. С теми, кто по его понятиям мешает искусству, в первую очередь это было связано с искусством, или с непорядочностью человеческой… К непорядочным людям он очень резко относился, и высказывался, и написано это было на его лице…
Я, естественно, спрашивал - как у него в училище дела складывались, потому что я узнал, что его отчислили из училища, не дали кончить.
Он мне сам рассказывал, когда в Морквашах вечерами сидели, как непросто он шел в искусство. Какую большую роль сыграл Виктор Степанович Подгурский, преподаватель, профессор, в его судьбе. Леша с ним знаком был, так как Подгурский из "шанхайцев" был. Леша ведь играл у Лундстрема, все они знали друг друга, естественно, отсюда отношение к Лёше у Подгурского было более тёплое, более внимательное. Подгурский и жил прямо в училище, у него была своя библиотека, и он приглашал Лёшу к себе, показывал ему книги. Импрессионистов и постимпрессионистов тех же - в общем, всё, что имел. А в то время, надо сказать, мы вообще ничего этого не знали, всё было спрятано, всё под запретом, и наше искусство двадцатых годов, начала века - всё было спрятано, всё запрещено… Лёша, когда всё это посмотрел, (а ведь он учился в училище, где Фешин был богом!) он посмотрел книги, и показывая на Ван Гога, спросил: "А что, Виктор Степанович, это серьёзно что ли?" Подгурский ему ответил: "Ты, Лёша, даже не представляешь - насколько это серьёзно…" И вот тогда - он любознательный был, и так его это задело, что он пошел в библиотеку, и там, через личные знакомства, видимо, стал доставать книги, многое там смотрел, читал, обдумывал… Это тоже была учеба. Всё потихоньку накапливалось, не сразу. Всё это ещё был серый или чёрно-зелёный период.
И вот здесь приехали москвичи и была выставка шести городов Поволжья - они организовали. Так сказать, предтеча зональных вытавок "Большая Волга". И здесь Лёша показал несколько своих работ. Работы выставкому понравились. И они его взяли на заметку.
И через какой-то определенный промежуток времени пришла заявка, вызов на творческую дачу академическую, в дом творчества художников. Эту заявочку долго ему не показывали, до самого последнего дня, но так как она была именная, вынуждены были вручить. И он тут же поехал на дачу. А вернулся оттуда уже совершенно другим, "солнечным" художником. Но всё это было, конечно, подготовлено всем предыдущим развитием, а там был только толчок… Это был 1960-й год.
Я узнал - как это произошло. Потому что сам был на этой даче в одной мастерской с художником из Владимира, Славой, Вячеславом Потехиным. И оказалось, что Лёша был с ним до этого в одной мастерской и они подружились. А Слава Потехин был как бы предтечей тех владимирских художников, которые создали свою школу пейзажную и стали известными. Ким Бритов и другие… Он первым был, первым всегда непросто, и конец у него был трагическим. Он кончил жизнь самоубийством, причем странно так - купил ящик водки, заперся и пил, пока не сгорел. Ему тоже, как и Лёше, было там несладко… Конечно, работал он не как Лёша - как их сравнивать? - но где-то они близки были, видимо; много разговоров у нас с ним было, он очень интересовался Лёшей: "Как он там?" У Потехина всё было мягче по отношению к официальному искусству.
А Лёша - как семя, попавшее в благодатную почву… Он сразу в рост пошёл, вернулся уже совершенно другим. Он нашел себя. Художники иногда очень долго себя ищут, а бывает, что сразу после школьной скамьи себя находят. Как говорится, кому как повезет. Так вот у Лёши этот период поиска был очень коротким. Ну, несколько этюдов - чистый Ван Гог, допустим… Вдруг - глаза открыл, как будто спал до этого, и - увидел…
…Кто преподавал тогда? Ну, основные, ведущие - Ротницкий Семен Аронович, вел у них курс тогда, Куделькин, но, по-моему самый любимый у них преподаватель был - это Сокольский покойный… И по-моему Сокольский много ему дал…
А с кем конфликт у него был? Из-за чего не дали ему кончить училище? Опять по-моему с Ротницким. Ротницкий и меня хотел выгнать. С пятого курса. Я делал тогда тему "Джаз". Ну, и он почему-то придрался, говорил, что стиляга я… Тогда это страшное слово было. А называлась у меня работа "Прожигатели". Лёша приходил, смотрел, говорил: "Интересно…"
Ну, ресторан там, рок-н-ролл, джаз на полную мощь, на первом плане у меня юноша поникший, пролитая рюмка красного вина, якобы кровь - ассоциация… А он - с коком на голове, "а ля Тарзан", со всеми регалиями стиляг… Ну, из обкома прибыла комиссия - и запретили это дело.
Вот такая была неприятность. Мне диплом запретили, короче. Я стал делать тему "Бокс". Вот когда Лёша узнал об этом инциденте, он ко мне проникся, видимо, как-то… Такая была история у меня. И у него - похожая.
Он не хотел идти на поводу, это уж давно было известно - ни у Ротницкого, ни у остальных преподавателей. Самый грамотный был Сокольский. И Тимофеев, Василий Кирилыч, ученик Фешина. Потом вновь приехал Тухватуллин, Рашид Абдрахманович, дай бог ему здоровья, он очень много нам дал, больше всех, пожалуй…
Ну а Лёша для нас был… Я его звал "Демоном" за внешность. Ну, в крайнем случае - "Паганини". Необыкновенная была, так сказать, фигура. Он, по-моему, везде бы пошел - даже в кино - с его внешностью. Это была, конечно, сильная личность. Чисто мужское лицо. Я любовался - вот это Лёшке повезло! И такой он - чистый и здоровый… В то время он так нежно ухаживал за своей будущей женой, Рэмой. Было интересно за ними наблюдать - как они в уголке шептались. Фронтовик, вроде бы, Лёша, и девушка такая - очень она симпатичная была… И скромная. Потом забавно как-то, контраст с его внешностью - такие мелодии нежные на кларнете выдаёт! На саксофоне… С его внешностью - "тум-дум-дум!" - стрелять из-за угла… Я очень рад, что он не изменил себе. Такие люди редки… Его музыка спасла…"
…Ещё очень давно, в конце пятидесятых, я регулярно ходил по танцплощадкам, танцевал с девочками, слушал джаз, что в Казани, кстати, можно было, а в других городах - едва ли… На танцплощадке Ленинского сада играл оркестр, "шанхайцы" там не играли, правда, но музыканты подобрались очень хорошие, условным руководителем был Образцов Иван Семенович, ленинградский музыкант, играл на альтовом саксофоне. В этом оркестре как раз и играл Лёша на тенор-саксофоне и кларнете. Вот там мы и познакомились. Меня, когда я первый раз подошел к эстраде, поразило, что у него не было пальца на руке, я подумал: как же он играет, ну невозможно… А ничего, саксофон был слегка переделан, и даже такие вещи, быстрые - полечки, фокстроты - он играл с большим воодушевлением… Это не мешало ему во всяком случае… Я жил недалеко от вокзала, он - в Юдино. Когда некого было провожать, я ждал, когда он сложит свой саксофон и мы вместе шли к вокзалу, разговаривали. Он интересовался джазом, и я рассказал ему историю оркестра Олега Лундстрема - "шанхайцев" наших… Он очень заинтересовался, просил меня познакомить с ними. Начинали они играть осенью, с октябрьских праздников в Доме офицеров. Олег тогда учился в консерватории, играл вторую скрипку в театре оперы и балета, а его оркестр в основном - тут… Я Олега сначала спросил - вот, мол, один человек, играет на саксофоне, хочет с вами познакомиться… Он говорит - ладно, приводи… Это было где-то в пятьдесят третьем, осенью… Ну, я его привел, познакомились они, договорились, что Лёша будет приходить и играть у них на правах стажёра в их составе небольшом на танцах, просто для стажировки. Там у них играл тогда Анатолий Голов, знаменитый саксофонист, и он многому научил Лёшу по части техники игры. И кроме того - у Голова на пюпитре всегда лежала какая-нибудь книжка на английском языке, и он, когда кончал свою партию - читал… Лёша у него эту манеру перенял - читал, чтобы время не терять даром…
Лёша в это время в училище художественном учился, сказал мне как-то: "Если ты увидишь мои картины - испугаешься…". Мне было интересно посмотреть, но в Юдино я к нему так и не собрался. Потом статья была - "Спиной к совеременности", по-моему её Ян Винецкий написал. Я хорошо помню, потому что в этой статье его страшно ругали - что он искажает нашу реальную действительность нашего любимого социализма, что он там какие-то заборы изображает черные, что вот такими он и души людей представляет советских, что это недопустимо, конечно…
А я знал, что он работал тогда очень много, ведь всё свободное время - хватал этюдник, уезжал на Волгу, на острова, в леса марийские любил ездить… Работал - зверски много, конечно. И ведь последние копейки на краски, на кисти и холсты тратил…
Почему-то запомнился он, запечатлелся: зима, но ещё не очень холодно - Лёша идёт - в танкистском шлеме черном, в куртке брезентовой, в сапогах кирзовых… На Булаке, на мосту встретились, долго стояли, болтали… Он много и о войне тогда рассказывал между прочим, очень патриотично был настроен - говорил: видишь, какой я остался, это война меня искалечила, фашисты… Я ведь мальчишкой воевать пошёл…
Предыдущая часть Следующая часть