Теперь - вернёмся в шестидесятые годы, к началу знакомства с Лёшей. Впервые я пришел к нему, в тридцать третью квартиру известного в Казани конструктивистского "миргасовского" дома вскоре после той, случившейся телепередачи. Пришел, видимо, не очень вовремя.
Лёша показал мне разбитый телефонный аппарат и, ещё не совсем успокоившийся - сказал, что вот, разбил его только что - тёща довела… Жены его, Рэмы, дома не было. Скандал при мне затих - теща не появлялась, спряталась за дверью в глубине квартиры…
Мы сидели в маленькой комнатёнке, где с трудом умещались кровать, стол, шифоньер, пара стульев и тумбочка с рижской радиолой, единственной вещью, которая по тем временам встречалась не в каждом доме. Я поинтересовался пластинками. В основном - классика: Моцарт, Бах, Бетховен. Полный комплект Шаляпина, как у моего отца. Довольно неожиданный репертуар для джазового музыканта… Две или три книжные полки, небольшой стеллаж с альбомами и художественной литературой… Перед книгами несколько дымковских игрушек, пара расписных деревянных ложек…
Лёша был немногословен. Расстроен. Но постепенно успокоился, пришёл в себя, начал показывать картины. Привычно доставал их сверху, с антресолей, сооруженных не в комнате, а в коридоре, вносил и ставил на стул, на тумбочку, на что-то ещё. Моя реакция его, вроде, даже не очень интересовала. А я погрузился в мир, который сразу ошпарил жаркими красками осени, нежнейшими лиловатыми, синими, зелеными переливами волжских разливов, корявыми, лохматыми деревьями, стоящими в воде, характеры которых так удавались Художнику. Поражала смелость выражения, скупость средств, которыми он достигал необходимого эффекта: два-три мазка, грубоватых, но точных - и ты видишь ветку с шумящей сосновой хвоей или берёзовой листвой, а то и пламенеющую осину… Один-два мазка белилами - и в рыжей траве стоит, вытянув шею, настороженный гусь… Светлый, с тончайшими переходами жёлтого, зёленого и голубого городской пейзаж, но в небе - черный полумесяц, и город предстаёт ночным, волшебным… (Вспомнилось - дочь одной из наших общих знакомых, маленькая девочка, когда её в те времена спросили: "А почему луна чёрная?", не задумываясь, ответила: "Как почему? Потому что ночь!")
Картин и этюдов много. Лёша доставал из-за шкафа и из-под кровати целые пачки холстов, картонов, показывал, скупо комментируя: "Это Юдино…" или "В Ключищах бывал? Я туда люблю ездить…". Были и городские, казанские пейзажи, всегда - с какой-то неожиданной точки зрения, узнаваемые и удивительно новые - если вглядеться. Но первый, ученический, "фешинский", черно-зеленый период был пройден. В эти времена Художник осваивал новый язык, готовил новые открытия, суть которых была загадкой не только для меня, но и для него самого. Он ещё только подходил к той зрелой поре, к тому состоянию духа, которое помогло ему обрести свой почерк, породило его лучшие работы, которые потом - восхищали многих и многих. В основном, он работал в жанре пейзажа. Писал деревья, избёнки, церквушки… Пробовал писать и большие полотна. Помню одну картину (она называлась "Светлячки на старой дороге") - тёмную, изумрудно-лунную, где всё дышало полночной свежестью, чёрно-лиловые тени пасущихся коней тонули в зелёном мраке, но по-вангоговски написанные светлячки подсвечивали тьму и делали её полной тайны… (Сейчас это полотно хранится в псковском музее).
Были и другие картины. Странные, к которым я поначалу даже не знал как относиться. К ним надо было привыкнуть. Это так называемая "ресторанная серия". Мне поначалу многое из этой серии показалось каким-то карикатурным, недостойным живописи. Тем не менее - и эти работы притягивали, в них была своя магия, своя правда, и Художник время от времени пробовал себя и в этом "жанре".
На одной из картин - на подоконнике были изображены тряпичные самодельные игрушки, перемятые, изуродованные, обиженные. В стекле открытой оконной рамы отражался перевернутый относительно небесного зеленоватый полумесяц. "Игрушки" Лёша любил и не раз пытался объяснить, что это вещи, забытые нами, которыми мы пренебрегли, выкинули, а он их жалеет… Но - чувствовалась не только жалость - он пытался создать некий универсальный образ… Игрушки несли обобщающий смысл - хотели стать символом человеческой жизни… Тут что-то противилось во мне, я не сторонник таких обобщений. И тряпичный клоун с оторванной рукой смотрел на меня слишком недобрым глазом, а это не вызывало необходимого сочувствия. Тем не менее картина запоминалась, жила…
Но главное, что ощущалось с первой встречи - это полная, до самозабвения, отдача, полная погруженность в искусство, раскованное, свободное служение своему делу. Всерьез. Без скидок и послаблений… Без дураков. Поиск выразительных средств, образных решений… Поиск и снова поиск. (Удивляли даже чисто экспериментальные вещи, скажем - попытка вписать человеческую фигуру в квадрат. Но не тот, классический со времен Возрождения рисунок из всех учебников, показывающий пропорции человеческого тела. Лешин квадрат - "проглотил" человека: ноги и голова в нижнем углу, всё остальное - по всем четырем стенкам. Какой-то цирковой трюк, фокус, вроде бы, и что-то от клоуна, кажется, в нём было, но - подробней описать этот квадратный холст не решаюсь - видел его лишь однажды, его дальнейшая судьба - мне неизвестна…)
Я просидел у Лёши в свой первый приход целую вечность - часа два. Ушёл - нагруженный и перегруженный впечатлениями. Такой живописи я ещё не видел. Она была просто непредставима в то время. Сотни вопросов возникали, вспыхивали, горели во мне, требуя ответов. Ответов почти не было. Я чувствовал себя совершенно неподготовленным для общения с таким Художником. Без пяти минут выпускник университета, геолог-геофизик, молодой поэт, написавший пару стихотворений (которые, как я ощущал, выступая, на вечерах поэзии - "работали"), слишком мало знал я об искустве живописи, но - впервые почувствовал, что и на холсте можно не только что-то изобразить - можно передать куда больше: выразить душу, философию, своё отношение к миру… Можно ли вообще понять: что же это за искусство - живопись, почему оно так волнует? В те времена стали появляться в продаже книги, подобные двум фундаментальным работам Джона Ревалда - "Импрессионизм" и "Постимпрессионизм". Они открыли для нашего поколения неведомое - художников, которые словно явились с другой планеты, правда, уже сто лет назад. Появились и альбомы, и небольшие, не слишком дорогие книжечки об отдельных современных художниках. За всем этим велась настоящая охота. Мы покупали их в магазинах, часто не обращая внимания на то, что текст - на чешском, польском или венгерском языках, важно было - вглядеться в цветные репродукции, понять - какие открытия несут те или иные живописные миры. Гоген и Чонтвари, Мунк и Врубель, Шагал и Босх, Сомов и Борисов-Мусатов, Малевич и Кандинский - переставали быть только именами… И, конечно, я зачастил к Лёше…
А время на дворе стояло серьёзное. Только что с трудом удалось избежать катастрофы во время "карибского кризиса". В 1962 году, в новом журнале "Мир науки" появилась статья американского профессора, по подсчетам которого выходило, что мы вместе с американцами уже накопили столько атомного оружия, что в случае начала войны - можем четыре раза уничтожить всё живое на всей планете. Но зачем и можно ли (абсурд!) - убить живое - четыре раза?
А Хрущёв - "занялся искусством". Ильичёв уже прочел свой доклад на первой встрече руководства ЦК с творческой интеллигенцией… ЦК приняло очередное постановление. Формализм стал руководящим ругательством. А мы, молодые, неоперившиеся птенцы - учились, пробовали чирикать…
Ресторан… (Булат Галеев первым прочёл это слово задом наперёд и догадался о скрытой за вывеской высокомерной сущностью!). Джаз… Терпкая российская бормотуха, зазывной коктейль из подозрительно сладких звуков, завываний и лязга. Привкус чего-то жареного, сдобренного специями, полузапретного и манящего. Экзотика российской провинции. "На далёком Севере эскимосы бегали. Эскимос поймал моржу и вонзил в неё ножу!". "День-ночь, день-ночь мы идём по Африке…". "Новый год. Порядки новые. Колючей проволокой лагерь обнесен…". "Мы тоже люди, мы тоже любим…". "Осторожней, друг, тяжелы и метки стрелы в таинственной стране Мадагаскар…". Но настоящий джаз - без слов: аббракадабра, аббревиатура… Дыр бул во щи, в солянку и бифштекс. Ах! - "Я не знал, что ты такая дура!" И вообще - да здравствует прогресс! Стипендия на пятом курсе - рублей 35. 2-3 стихотворения, напечатанные в газете - рублей 7-10. Можно раз в год и в ресторан сходить. Днем там обед всего рублей пять стоит… Но днём – скучно. И один шиковать не пойдёшь. Тут случай нужен. "Дуновение вдохновения…" Литобъединение им. В. Луговского - так мы тогда почему-то назывались. Даже удостоверения нам на плотной малиновой бумаге напечатали. Мы - сказано не зря. Это некая ощутимая общность тех, кто начинал что-то делать "в литературе" или около оной, чьи имена появились в прессе, то бишь - в маленькой, "половинной", но славной газетке нашей - в "Комсомольце Татарии". А порой - и ещё где-нибудь. Книг у нас ещё нет. Но они будут, в этом никто не сомневается. Мы собираемся по четвергам в "Доме печали" - на лестнице перед Союзом писателей, где каждый раз сооружаем каре из счетверенных стульев, посредине ставим урну для окурков и – рассаживаясь, говорим о стихах, о новостях, спорим о прочитанном и услышанном. Официально у нас есть руководитель - Геннадий Александрович Паушкин, литконсультант Союза писателей. Он - почитатель Есенина. А практически мы - сами по себе. Паушкин у нас почти не появляется. Если сидит - то не мешает по крайней мере. Варимся в собственном соку. Пейте собственные соки! Белозубы, белобоки, потому что до беды - три версты белиберды!»
По-разному сложатся наши судьбы. Очень по-разному. Пока - каждый пишет стихи. Даже Булат Галеев, будущий доктор философских наук, позднее получивший кличку "Профессор", а ныне - переименованный в "Академика". Вполне официально, ибо -– член-корреспондент. Нас много - человек 20 и больше. Все мы ищем что-то своё. Кого-то сразу уносит в "литературу", кого-то - в псевдоклассику, в философию или в самодеятельное рифмоплётство, кто-то уходит в скучную вычурную прозу, так и не оставив в памяти даже фразы, но на старте - все мы кажемся себе одинаково талантливыми и мечтаем о будущем, в котором встретимся со стопками изданных "сочинений". Вот такой "интеллектуально-босяцкой", пестрой творческой компашкой заваливаемся мы однажды после очередного нашего "четверга" в ресторан "Казань", "к Лёше". Но Лёша тут на работе. Он нам не особенно рад. Мы располагаемся за двумя сдвинутыми столиками, выворачиваем карманы. Заказываем что-то из возможного - по реальной сумме наличности. Нас человек десять. Джаз вкрадчиво мурлычет о знойных странах с пальмовым шелестом и блюзовыми вскриками попугаев. О, Сан-Луи! "Москва-Калуга, Лос-Анжелос - объединились в один колхоз…". В зале - потягивают водку и коньяк, жуют отбивные и лангеты. Нас хватает на портвейн и салаты. Мелодия кончилась. Лёша подсаживается к нам, мы наливаем ему рюмаху, он отказывается: "Нельзя". Но на глоток - уговариваем. Потом Лёша заговорщически объясняет:
- Ребята, тут один мужик с хорошим голосом спеть хочет. А ему не разрешают - сейчас такой приказ вышел - в ресторанах петь запрещено. Перекройте дверь “стенкой”, а то администратор придёт, всё испортит…
Мы согласны. Лёша уходит в оркестр, и подмигивает кому-то в зал. Оркестр играет негромкое вступление… Мы плотной группой перекрываем дверь. За нашими спинами - вторым заслоном - официантки. В зал не войти. А около эстрады, услышав вступление, появляется коренастая, крепкая фигура человека из зала и неожиданно сильным, властным голосом запевает: “Люди мира, на минуту встаньте! Слышите, слышите - гудит со всех сторон… Это раздается в Бухенвальде Колокольный звон, колокольный звон…” Жующая публика на глазах трезвеет, отложив вилки. Это настолько неожиданно для ресторанной атмосферы, что каждый действительно готов встать. А голос - гремит, негодует, возвращает людям что-то утраченное, великое: осознание цены Победы над фашизмом… За нашими спинами какой-то шум. Администратор пробует пробиться сквозь "стенку". Но официантки шикают на него: "Тише! Потом!". И он понимает, что дальше ему не пройти… Песня гремит, торжествует… Вполне официально признанная, часто звучащая по радио человеческая песня. Что может быть выше? Неужели какой-то запрет, приказ местного разлива? Ерунда… Гром аплодисментов всего ресторанного зала. Люди ощутили себя людьми. И благодарят певца, напомнившего им об этом. Мы возвращаемя к своему столу. Лёша снова подсаживается к нам. Расспрашиваем - что за мужик, откуда такой? Леша объясняет: “Работяга с сорокового… Поёт в самодеятельности. Приглашали его в консерваторию, он попробовал, но на стипендию семью, детей не прокормишь, бросил… Вот так - иногда выступает, голос есть… А мог бы высоко взлететь… Через некоторое время - повторим блокаду? Он ещё разок хочет. Я вам просигналю…” Оркестр играет что-то привычно-меланхолическое, зал снова занят жратвой и питиём. Разлюли-малина… "Босс отдал нам приказ лететь в Кейптаун. Говорят там для нас готовят саван…". Тонкий, пряный яд мелодии. Припев: "Где плачет пьяный саксофон, Рыдают скрипки, И в сигарном дыму - Дрожат улыбки!". Дурацкое веселье: "А нука Гога, а подними повыше ногу! А я не могу! А я тебе помогу!" Но – внимание! - Лёша подаёт нам сигнал. Мы снова перегораживаем дверь. Оркестр играет вступление и снова звучит над залом сильный и суровый голос нашего певца: "Хотят ли русские войны? - спросите вы у тишины, спросите вы у тех солдат, что под березами не спят…" Для нас - это Евтушенко. Его песня. Наша песня. И мы слушаем её, живую, сегодняшнюю, настоящую… И зал снова очеловечивается, трезвеет, кто-то даже подпевает, а потом мы все долго аплодируем певцу и оркестру…
Где-то в те времена приехал в Казань уже известный, но ещё молодой писатель Василий Аксёнов, автор "Коллег" и "Звездного билета", один из мастеров-зачинателей новой молодежной прозы, член редколлегии знаменитого тогда журнала "Юность". Как было не пойти на его выступление в писательском клубе Дома печати! Вела вечер Надя Сальтина, наш человек из "Комсомольца Татарии". Аксёнов прочел несколько рассказов, один из них назывался "Стеклянный глаз отца". В нём речь шла о возвращении бывшего председателя казанского горисполкома, Павла Васильевича Аксёнова, из лагерей и ссылок. Рассказ, ещё не опубликованный, только что написанный, которому мы, естественно, дружно аплодировали. Многим запомнился момент, явно рассчитанный на эпатаж "приличной публики":: время от времени знаменитый писатель поддергивал на себе штаны, словно они сползали с его крепкой, плотной фигуры… А может - это были джинсы, но мы ещё не знали что это такое? Потом, как водится, Аксенов отвечал на вопросы присутствующих, говорил и об отце, и о трагедии матери, известной когда-то в Казани журналистки… (О "Крутом маршруте" Евгении Гинзбург мы узнаем позднее, когда прочтём его в “самиздате” задолго до публикаций.) Для нас всё ещё только начинается… Ближе к концу встречи я набрался храбрости и задал Аксёнову вопрос - не может ли он, как член редколлегии журнала, помочь молодому художнику Аникеенку, не может ли - хотя бы сходить, посмотреть его работы. Он попросил подойти после выступления, и, когда основная публика стала расходиться, я вместе с другими ребятами из "наших" подошел. Договорились о встрече, и я побежал предупредить Лёшу. Утром, часов в 11 все встретились у того же Дома печати, мы поднялись на улицу Ленина и - завалились в тридцать третью квартиру. Леша не ожидал, по-моему, что нас будет так много. Но - в тесноте, да не в обиде… Кое-как разместились - кто на подоконнике, кто на стульях, кто на тахте. И Лёша стал показывать работы, как всегда, почти без комментариев. Аксёнов смотрел. Внимательно и спокойно. Если что-то ему нравилось - говорил несколько одобрительных слов, но в целом вел себя довольно сдержанно. По ходу дела он извлёк из кармана две кубинские сигары "Корона", появившиеся тогда в московских табачных киосках. Одну закурил сам, вторую - пустил по кругу. Мы затягивались, горло перехватывало, кашляли, но вторая затяжка оказывалась уже не такой крепкой, и уникальный, "кубинский" вкус, конечно, запоминался… Теперь мы знали - что курит дядя Сэм и почему эти сигары не выпускал изо рта организатор Антанты, знаменитый буржуй, наш "союзник" в войне с Гитлером и родоначальник «холодной войны»- сэр Уинстон Черчиль…
Леша показал всё, что хотел показать. Аксёнов поблагодарил, сказал что попробует предложить редколлегии журнала "Юность" устроить выставку его работ в редакции, и, может быть, что-то удастся опубликовать на цветных вклейках. Это не было прямым обещанием. Но всё-таки для Лёши прозвучало признанием и на время - прибавило уверенности и веры в правильность избранного пути. Была, конечно, и надежда, что обещание Аксёнова - не только слова. Хотя, Лёша, пожалуй, лучше всех понимал - "хрущевская оттепель", не успев начаться, уже закончилась… И сколько ни барахтайся в болоте, затянутом зеленой ряской, волны не поднимешь, а рано или поздно - захлебнёшься… Однако - не барахтаться - ещё хуже и скучнее. Посему, как говорится - будем! Иначе - стоит ли вообще жить?
С Аксеновым и "Юностью" дело кончилось ничем. Алексей сделал для гостя авторское повторение "Игрушек на подоконнике", послал ему по почте, но ответа не получил. Обиделся, махнул рукой: "Ладно…". Позднее я понял - "Юность" тоже переживала нелегкие времена. Вместо Катаева, основателя журнала, главным редактором уже стал Борис Полевой, фигура куда более "правильная" и менее интересная. Потом произошел скандал с бегством за границу Анатолия Кузнецова, Аксёнов и Евтушенко были изгнаны из редколлегии и журнал растерял былой авторитет. Стал скучноватым, рядовым. Но это произошло позднее…
Весной 1963-го я успел съездить в Москву, на всесоюзное совещание молодых поэтов и писателей, (правда - в качестве болельщика) - чтобы побывать на обсуждении стихов своего друга - Романа Солнцева. Где-то в кафе гостиницы "Юность" сидели мы вечером за столиком, пили коктейли, и Василий Аксёнов, издали узнав, подошел к нам, сочувственно поинтересовался - как у нас дела. Мы не жаловались. По нашим лицам было видно, что у нас всё в порядке. Не успел я тогда спросить - получил ли Аксёнов Лешин подарок и пробовал ли сделать что-то? А больше судьба не сводила, врать не буду… В ту же ночь я на три дня в Питер укатил, чтобы в Эрмитаже побывать. А затем собрался в Сибирь, и перед отъездом в экспедицию зашёл к Лёше проститься.
Мы сидели, глядя на знакомые и новые холсты, среди которых помнится и зеленовато-лиловый "Паганини" с горящими глазами, и "Иронический портрет строителя коммунизма"- оранжевая физиономия хитрована-работяги, чем-то напоминающего Швейка, и картина, на которой лошадь и телега плыли в ночное небо, а в телеге сидели мужик и баба. На плечах и сгорбленной спине бабы кучковались кривые сельские избёнки. (Этот лёшин "космос" перекликался во мне со строчками Романа Солнцева: "Долго ль нам ещё, косматым, не шагая прямиком, быть в телеге космонавтом и в ракете - ямщиком?").
А году в 74-м в Москве я побывал на большой выставке Александра Тышлера и увидел его космические аппараты, сколоченные из досочек от ящиков и прочей бочкотары… Один из таких "кораблей" нёс впереди себя дружественно раскрытую ладонь, другой - указующий вперёд палец, третий - показывал Космосу фигу! Я видел его фигуры героев Шекспира, с которыми срастались книжные полки с другими, игрушечными фигурками персонажей… О, какая это была радость - обнаружить, что есть, есть в мире родные души!).
Но основной новостью весны 1963 года была только что написанная Лёшей картина, получившая название "Пастухи"… В те годы он много и напряженно работал - писал. И наш двор, без рухляди сараев, преображенный, праздничный, с зимним ледяным катком и мальчишками, играющими на льду; и лиловато-коричневую лошадь сверху, из окна, написанную с удивительно свежим чувством композиции, и многочисленные падающие и парящие в синеве церкви, и "Дымковские игрушки", и "Хохлому", и много, много всего - интересного, талантливого было написано им в это время. Я уже не был так скован, как в свой первый визит, и мы даже слегка поспорили. Он не без сарказма говорил о своём “кабаке”, где он играет на "дудке", грозил, что напишет картину: лестница, над ней - красный лозунг: "Коллектив ресторана борется за звание коллектива коммунистического труда", вниз по лестнице кувыркаются подвыпившие торгаши, жулики, и прочие посетители, а наверху - стоят могучие церберы-вышибалы… Выслушав его речь и представив подобную картину, я усмехнулся: "И что - для "Крокодила" или для "Чаяна" ты всё это писать будешь? После "Пастухов"? Да ты что, Лёша? Ведь ты такое можешь и умеешь!". "Пастухи" сразу после написания - висели на стене, на антресоли он их не убирал, они явно заняли особое место в его душе и - он знал - стоили этого… Когда я уходил, он уже в дверях улыбнулся, пожал руку, и немного смущенно сказал: "Про ресторан я ведь так… надоело… А "Пастухи" - да, верно… Ты не бойся, я этому цену знаю… Будь!"
Лето и осень проработал я в экспедиции в Кузнецком Ала-тау, потом остался на неопределенное время камералить, и где-то в конце года получил извещение с почты - бандероль из Казани. Елань, геологическая деревенька под Новокузнецком, где я жил, уже тонула в глубоком снегу. Получил на почте неожиданно большую бандероль и понял – это картина от Лёши… Выйдя на улицу, вынул нож, перерезал бечевки, положил пакет на снег, развернул плотную бумагу обертки, и ахнул: "Пастухи"… С Лёшиной подписью. Авторское повторение. Но пригляделся, и - расстроился. Чего-то главного в этой попытке - не было. Чего - не знаю. Видимо, повторить свою удачу не всегда может и автор. Это то самое чуть-чуть, на котором и держится искусство. Тем не менее картина была повешена в камералке, геологи из других отрядов и партий приходили, смотрели на неё, удивлялись, спорили… Ведь в вопросах искусства, медицины и политики все мы - профаны и дилетанты - разбираемся лучше всех, как известно… И споры наши - бесконечны…
Осенью 1969-го Лёша, зайдя ко мне и увидев своих "Пастухов", вгляделся в них, поморщился, и - взялся “поправить”. Унёс. Однако, вскоре он уехал, на прощанье - передарив холст редактору казанской студии телевидения Гортензии Никитиной. "Пастухов" он переделать не успел. Не до того было… Рэме, его жене, в то время делали операцию, вырезали раковую опухоль… Вдобавок - снова обострились отношения с ненавидевшей его и взаимно ненавидимой тещей. И Рэма настояла на переезде из Казани во Псков. Я узнал обо всём этом только когда они уже уехали… Лёша даже не зашёл проститься. Я писал ему, но он - обрубил все концы, не отвечал.
Мы встретились потом только однажды, когда он приезжал в Казань уже после смерти Рэмы. Ходили навестить Бориса Михайловича Козырева, посидели у него, потом - пошли к нам, на Хороводную, пообщались, поговорили. Дата нашей последней встречи сохранилась благодаря автографу Леши на одной из моих самодельных "картинок", которые я время от времени малевал, (мне очень не хватало его живописи, я просто тосковал по его картинам!). Надпись гласит: "Сим удостоверяю, что к этому шедерву я, Аникеенок А.А. никакого отношения, хотя и хотел бы, не имею". Подпись-рисунок, и дата: Казань, 11 дек. 1971 г… ("Шедерву" - не описка и не опечатка! - Н.Б.). Когда мы с ним и с Новицким выходили курить - на козыревской лестнице - Леша показал нам фотографию молоденькой девушки. "Ничего? Вот, думаю жениться… Что делать, Коля, жизнь продолжается…". Девушка выглядела вполне симпатично. Я улыбнулся: "Смотри, тебе решать…". Странно - Лёша, человек старше нас на 12 лет, прошедший огонь, воду и медные трубы, вроде бы - советовался, показывая фотографию - жениться ему или нет. Я чувствовал, что ему всю жизнь не хватало человеческого тепла и понимания, в том числе и женского, может быть - прежде всего - женского. С какой чистотой, грустью и завистью написана его работа тех лет - "Молодые"! Какое одиночество чувствовалось в нём, во всей его фигуре, когда он, приходя к нам, иногда сидел, молча уставив взгляд в пространство и однажды уже задавал мне похожий вопрос: "Если бы ты кого-нибудь полюбил - смог бы уйти от жены?". Тогда я вообще растерялся, передо мной такой вопрос не стоял, я ещё жил вполне благополучной семейной жизнью, у меня родилась дочь, Алёнка, и казалось, что ссоры с женой не предвещают ничего серьезного… Но он - как может он спрашивать у меня совета?.. А оказалось - все мы слепы в своих поисках счастья и понимания, все ищем поддержки извне, и все - чаще всего - обманываемся… И, видимо, прав Сёрен Киркегор с его знаменитым горьковатым афоризмом, похожим на стихотворение: "Женись - и ты пожалеешь.Не женись - и ты пожалеешь.Женись или не женись - ты всё равно пожалеешь". Значит - надо меньше раздумывать, нырять в реку жизни и плыть, пока хватает сил. Таков, наверное, один из уроков, преподанных нам живущими…
Предыдущая часть Следующая часть