Поэма Солнца. Интервью с Анной Авдеевной

…Маминых предков особенно-то я не знаю… Дед наш был военфельдшер. Ещё в турецкую войну - попал в плен, в Турцию, и там остался жить и работать. Палестина ведь турецкой была, Иерусалим - и при этом государстве Палестинское подворье было. При Палестинском подворье - русская больница. Где и работал дед наш.

Тогда он еще не был женатым, был молодым человеком. Вызвал к себе бабушку из Петербурга, бабушка приехала, они там обвенчались, и родилась мама там у нас. Вернее, родилась тетка сначала, старшая сестра мамина, потом мама родилась. Жили они там, в Иерусалиме, до 1910 года, одиннадцати лет отвезли маму в Петербург, отдали учиться в институт благородных девиц. В Смольный. И сестра её здесь училась. А родители оставались там, в Иерусалиме.

Каждый год приезжали, навещали дочерей. Ну, и в 10-м году, значит, у нас что было - первая революция? Или кровавое воскресенье? Не помню, но после этого они уже не уехали, выезд был запрещён и они остались здесь, в Росиии. Мама получила образование. 10-летка по тому времени была. Ну и что?

Потом мама вышла замуж. За человека старше её на 19 лет. А ей самой 19! Тогда это было нередко так… Я задавала ей вопрос. Мы ей очень мало задавали вопросов - почему она так вот жила, почему вышла замуж вот так-то… Но однажды я спросила, и она мне говорит: "Я была очень бедная, бесприданница, я боялась остаться, вообще не выйти замуж… Он вообще очень такой был мужик, не глупый… Мастер по красному дереву. Столяр. В то время он реставрировал, по-моему, Екатерининский дворец в Пушкине. Краснодеревщик, значит…" Там были, как мама вспоминала, три фамилии - Аникеенок, Биба и Кобб. Мастера. Но главный был у них этот Аникеенок. И когда начинался у него запой, как мама рассказывала, по два, по три месяца у него запои были, - все работы реставрационные прекращались, потому что другого такого мастера не было. А при наступлении Деникина-Юденича отец наш занимал пост заведующего отдела или военного стола. Это надо поднять историю. А вообще - он был матрос, моряк. А уже после - этим заведующим, я уж не совсем помню - как мама говорила. И когда Деникин-Юденич наступали, мама помнит - все три семьи - Аникеенок, Кобб и Биба - были вывезены - в Гатчину, что ли… Или в Сестрорецк… В общем - куда-то они их вывезли, чтобы они не попали в лапы белогвардейцев. А потом - мама разошлась всё-таки с ним… Но это позднее. Колька родился в 21 году, Леша в 25-м, а у меня - 27-й… Когда мама вышла замуж за отца, он пил, запоями, она его выгоняла без конца, но как человека его очень жалко было, потому что он очень умный был, башковитый мужик, как она говорила, и чисто по-человечески его очень жалко было, и они опять сходились… Она говорила: "Я надеялась, что он всё это бросит и жизнь будет хорошая, а в результате у меня рождался ещё один ребенок, а остальное всё было по-прежнему…" В итоге мама развелась с ним за неделю как мне родиться. Мама разошлась с ним первого апреля, а я родилась 27-го. В то время Лёше было уже три года, а Кольке уже семь лет почти. Она, когда разошлась с ним, пошла работать. Работала и в туберкулезном санатории в Детском селе, и почтальоном работала, кем только не работала! Тоже очень умная была, и в то же время вот так ей не везло в жизни… Короче - скрылась она от мужа. Не получала ни алиментов от него, ничего. Скрылась. Никому не писала - ни папе, ни маме - бабушке с дедушкой - боялась, что он найдет её, приедет, и весь ужас будет продолжаться. А бабушка с дедушкой жили тоже там, в Пушкине. Но дедушка умер в 36-м году, а бабушка в 33-м… В тридцатом году - мне было три годика, Лёше - пять лет, она отдала нас в детдом. Колька остался при ней. "Он был старше, он уже пошел учиться в школу, а я, - она говорила, - пошла работать, нужно было работать, потому что, когда я разошлась, буквально ничего не осталось, буквально… Я, - говорит, - принесла охапку соломы, в углу свалила и мы спали как собаки на этом… Он всё, буквально всё пропил у нас". Тяжелое время было, тяжелые годы были в стране, голод был страшный. Вот она и решила отдать нас в детдом, чтобы выправить как-то положение, спасти. Отдала она нас в Стрельню, в детдом под Ленинградом. Были мы с Лёшей сначала в одном детдоме. Приезжала она, бабушка с дедушкой приезжали к нам, потом вдруг почему-то не стало Лёши около меня, и не стали приезжать ни дедушка, ни мама. Я осталась одна в этом детдоме. Потом этот детдом вдруг из Стрельни переводят в Ольгино. Там же, под Ленинградом. Но я уже без брата, я - осталась одна… Когда мама приезжала и бабушка с дедушкой, мы всё время вместе были. Когда в детстве драки возникали с кем-нибудь - так Лёша всегда защищал меня, он всё время около меня как-то был, мы знали, что брат с сестрой. А тут вдруг его нет. Осталась я совершенно одна. Помню, очень плакала, бегала, искала его всё время. Помню те места. Речка такая неширокая, вот с вашу кухню с коридором, очень прямая такая речка, и по обе стороны - дубы… Очень красивое место было, и почему-то я всё время бегала по этой аллее и искала Лёшу. Плакала много. Пряталась в фонтанах, убегала от воспитателей, как перевезли в этот детдом, я пряталась ото всех, не хотела никого видеть почему-то… И Лёшу искала всё время. Так я его и не нашла… Потом это, видимо, забылось, как это в детстве у всех… Мне ведь лет пять было, я в школе ещё не училась… В три года отдали меня, а тут, наверное, уже лет пять было. Помню - рисовали мы, сидели, я левой рукой ещё рисовала, меня поправляли всё время, давали мне карандаш в правую руку, но воспитательница отойдёт - я снова левой держу… А Лёша рядышком сидит, рисует… А потом вдруг ничего этого не стало, и я сижу одна в Ольгино, на веранде, большая такая веранда застекленная, посадили меня, и краски дали акварельные, помню, и карандаши цветные, и бумагу дали… Я всё это отодвинула, оставила у себя просто карандаш, и этим карандашом - как сейчас помню - рисовала гитару. Почему именно гитару? - до сих пор не пойму. Эта гитара - она на много лет у меня хранилась, и потом уже, когда из Ольгина в школьный детдом меня определили, в самом Ленинграде, на Малой Охте, 35-й детдом, и там я тоже рисовала гитару, но уже большую, знаете… нарисую, а потом клеем её обмажу, она у меня блестит! А гитара, может быть, почему? - отец у нас, он очень хорошо играл на гитаре, как мама говорила. У него гитара - плясала в его руках! И однажды он приносит, говорит, какие-то щепки. Мама говорит: "Зачем это ты всякие щепки домой таскаешь?" А он усмехнулся и отвечает: "Подожди, эти щепки ещё будут звенеть!" И когда он из этих щепок собрал гитару, это что-то неимоверное было. Он заиграл - а у нас коридор длинный был, много квартир, и гитара настолько звучная была, что из всех квартир люди выскочили! Он настолько здорово играл на своей гитаре, просто исключительно играл! Пел, говорит, у него голос был замечательный.. И это Лёше передалось. У Лёши и голос был, и слух замечательный И на гитаре он играл, и на аккордеоне - прекрасно. Однажды в лес он пошел, уже здесь, под Казанью, в Юдино. И в лесу - аккордеон нашел… Приходит, приносит аккордеон. Я спрашиваю: "Откуда взял?" - "Нашёл", - говорит. "Да не болтай!" - "Честное слово нашёл!. На пенечке - стоит небольшой аккордеончик. Я подошёл, постоял, думаю - кто-нибудь в кустах тут спрятался. Постоял, подождал, брать не посмел - вдруг, говорит, кто выскочит? Потом - отошёл, недалеко тут ещё один пенек стоял, я расположился, сел рисовать… Рисую, а сам поглядываю… И вот сижу, рисую, уже час, наверное, просидел, мне же интересно - что же это аккордеон-то один? Не может же быть, что люди оставили и так долго их нет… Потом встал, говорит, набрался смелости, забрал его и понес домой. Иду, а сам жду сзади подзатыльника: ну, сейчас кто-нибудь отвесит… И так - до самого дома…" До этого он не играл на аккордеоне, а как принес - сел и стал играть. И у него это так здорово получалось! И сидели, пели мы вместе: "Полюби ты меня, приласкай, приголубь, А не то я сгублю твою душу!" Но - веремся туда, раньше… В Ленинград. Школа у нас была на Мариинском проспекте, это ведь параллельно Малой Охте. И вот когда мы ходили из детдома в школу, я встречалаиногда Лёшу. Но я уже не знала, что он - мой брат. Забыла. Он казался мне беспризорником. Разорванные штаны, лохматые такие внизу… Но - тянет меня к нему. Помню, вдвоем они с кем-то шли. Мы - в школу идём, он - навстречу. И я все время на него смотрю, не могу оторваться. Он удаляется, а я смотрю, смотрю… Наверное, предчувствие какое-то… Голос крови? Не знаю… Но в общем - три встречи таких было. Трижды я его видела.И в 38-м году, когда привезли меня к маме… В это время война испанская кончилась, много детей испанских привезли в Союз, и из ленинградских детдомов всех наших, у кого родители были - всех по домам возвращали. В частности и меня к маме увезли. А до этого - мама собиралась сама меня забрать, но поскольку учебный год шел, не хотели мою учебу прерывать, оставили доучиться… Перед этим - встреча у меня с мамой была интересная… Кончился учебный год, нас, двоих или троих послали в школу за тетрадями. Пошли мы. И попалась навстречу женщина. Красивая, губы накрашены, шляпка на ней… Со старушкой какой-то идёт. Большущий чемодан - помните, были такие чемоданы - большие, угловатые, широкие… Несут они этот чемодан. И я засмотрелась на эту вот… тётеньку. Про себя подумала: "Если бы у меня была вот такая мама!" Воспитательницы спрашивали: "У тебя есть мама?" Я говорила - нет. Ко всем приезжают, ко мне - нет. Значит - нет… А тут - повстречалась я с этой тётенькой, поравнялась, и всё на неё смотрю: так она мне понравилась… Девчонки вперед ушли, кричат, торопят. А я всё смотрю… Женщина отошла немножко, села на чемодан, кричит: "Нюня!" Я пошла уже, но - остановилась, думаю: "Что такое? В детстве меня, кажется, Нюней звали…" (Задавала я потом маме вопрос - "Что, я маленькая плаксой была?" - "Нет,- говорит, - это просто бабушка так тебя называла ласково. Она очень любила тебя, и звала только Нюней…) А тут, когда она меня окликнула, я сразу обернулась и спрашиваю: "Вы - меня?" А она рукой машет, зовёт: "Тебя, иди, иди сюда!" Девчонки тоже кричат: "Пойдем скорей!" А я им отвечаю: "Не пойду, меня тётенька зовет!" Я к ней подхожу, она спрашивает: "Ты узнаёшь меня?". Я говорю: "Нет…". "Да ты меня, говорит, - знаешь…" Я говорю: "Нет…". "А посмотри получше, неужели не узнаёшь? Ведь я твоя мама…" Девчонкам я крикнула, чтобы без меня в школу шли: " У меня мама приехала!" И пошли мы в детдом. У нас там ворота были резные, красивые, как в Смольном. Она идёт мимо, а я говорю: "Нам сюда…". Я пошла, воспитательницупозвала. Воспитательницей у нас была Елизавета Семеновна Рубинштейн очень хорошая женщина, до сих пор помню. "Ты что, уже вернулась?" - спрашивает. "Я не пошла, девочки пошли, а я вернулась. У меня мама приехала". "Какая мама? У тебя же нет мамы?". "Есть! Приехала! И она у меня красивая Там, внизу ждет!" "Ну, пойдем, посмотрим на твою маму - какая она у тебя красивая… А где же она была, твоя мама до сих пор?" Ну, тут мама рассказала… Дело в том, что пока нас из детдома в детдом гоняли, она потеряла нас. Только найдёт, чтобы забрать, но забрать тоже не так просто было - для этого какие-то документы надо было приготовить. А для этого нужно было время… Пока она готовит документы, чтобы нас взять, а тут - раз! - мы уже в другом детдоме… И снова всё начиналось. Так всё и получалось, пока мы не встретились. Закончила я учебный год, она ко мне и до этого несколько раз приезжала, а потом - забрала домой. Работала она тогда в поликлинике на станции Дно. Ближе к Пскову. 90 километров от Пскова. Там санитарный поезд был, они часто возили больных в Ленинград. С этим поездом она и ездила, чтобы меня повидать. И вот - 30 июня… Да, Лёшу привезли к маме 25 июня, в 1938 году, а меня - 30-го. Лешу она тоже разыскивала. В Ольгино нас разъединили. Он помнил, что его отправили в Красную Знаменку… Короче - так я понимаю: я-то была ещё в дошкольном возрасте а у него уже школьный подошел. Вот его и определили в школьный детдом И из него он убегал несколько раз. Говорил потом: "Я хотел к маме… Не хотел в детдоме жить, убегал всё время. Меня один раз поймали, в милицию отправили, а я - снова. Так три раза убегал. На третий раз меня отправили в колонию, в Тихвин". Но он и из колонии убегал. "Убегу, - говорит, - украду булку или кусок хлеба, поем с водой… Вот и жив". Воровал карандаши, бумагу воровал. "Уйду, куда-нибудь в парк, сижу, рисую… Я, - говорит, - так много красивого видел! Мне очень хотелось рисовать… Я с детства всё время думаю о природе…" Но вот - привезла меня воспитательница, Елизавета Семеновна Рубинштейн на станцию Дно. Привела в поликлинику рядом с вокзалом. Там - позвонили в больницу, рядом с домом, где мама жила. Ей передали, она бросилась в поликлинику, за мной. Забрала и мы пришли домой. Когда заходили - расположение было такое интересное - от двери входной была видна комната, всё просматривалось насквозь… Когда я зашла с мамой, увидела вдруг Лёшу на кровати, испугалась, рванулась обратно на улицу и - бежать! Мама - за мной. Где она меня нашла - не помню. Нашла, взяла за руку, спрашивает "Ты почему сбежала?" А я говорю: "Там шпана лежит на кровати! Не пойду!". "Какая шпана? Это же твой брат Лёша!" А я на своём стою, упираюсь: "Нет, шпана, я его в Ленинграде видела!" А когда мы уже день-другой были вместе, он мне говорит: "Я не помню, не видел тебя…". Рассказала я ему о наших встречах. Ну, сначала мы отчужденно держались, а потом - всё друг другу рассказали… Три года мы там прожили. А тут - в 41-м война началась.

В 39-м Кольку в армию взяли. Не помню - был он на финской? Нет, по-моему, не участвовал. А в 41-м году мы эвакуироваться собрались. Лёша всё убегал в лес, хотел в партизаны уйти. У него был друг, Виктор Левичев, вот они с ним все хотели в партизаны бежать, в лес. Мама, конечно, говорила Лёше: "Всего три года пожили, и опять куда-то убегать? Ты совсем ещё ребёнок, куда ты - в шестнадцать лет…". В общем - эвакуировались мы с большим трудом, с последнимэшелоном. Почему с последним? Потому что у мамы были все документывсех работников - паспорта, трудовые книжки, в общем - всё. Тогда знаете, как вредительство было какое: получают телеграмму, вроде бы: "Развернуть больницу под госпиталь!" Развернут, оборудуют, всё сделают - под госпиталь. Всё готово - принимать раненных. Вдруг новая телеграмма: "Эвакуируйтесь!" И начинают они весь инвертарь грузить на платформы, сворачиваться. И так - несколько раз… Вот такая свистопляска была, неразбериха. И потом - бомбёжки уже начались, кошмарные просто бомбёжки. Сейчас вспомнишь - и то страшно. Каким чудом я уцелела - не знаю.

И вот последняя телеграмма. Мама раздала все документы на руки, освободилась, и мы поехали с последним эшелоном… Уже вслед - десант военный немцы высадили, они нам почти на пятки наступали. В Люблино у нас последняя бомбёжка была… Когда проезжали Старую Руссу, там были одни руины… Наш эшелон был очень счастливый, то впереди бомбят, то сзади, а мы каждый раз целы… Остановят - стоим, впереди ужас какой-то творится. Отбомбят - трогаемся… Половина эвакуированных, половина - военных было. На открытых платформах и снаряды, и пулеметы, и самолёты везли. Так и ехали… Раза два пришлось бегать, прятаться в каких-то погребах, а в основном - счастливый эшелон был, всё время в какие-то счастливые прогалы, ворота попадали…

Проезжали мы Ярославль, Иваново… Там, после Люблино, бомбёжек уже не было. И остановили нас в Чувашии, на станции Тюрлема. Разгружаться. Предложили маме счетоводом в колхоз идти. Мама, было, согласилась, она понимала ситуацию, обстановку, говорила, что надо жить, а в колхозе, счетоводом - с голоду не пропадёшь, надеялась - удастся спасти семью… А мы с Лёшей упёрлись: "Что мы будем в деревне делать?" - сели на рельсы и сидим. Ну, и мама отказалась, поехала сюда, в Казань, в управление железной дороги, и там - взяла назначение в Юдино, где работала заведующей столовой Она беспартийная была, но её почему-то всё время райком партии куда-нибудь устраивал. Тогда райкомы вроде штабов были, всё сами решали. Когда она в Юдино помытарилась, райком партии её вызвал и предложил поехать на восстановление бухгалтерского учета в деревню Большие Ключи, за Раифой… Туда мы и поехали в начале 42-го… Лёше ещё не было семнадцати. А может - он из Юдино уже ушел добровольцем. На фронт… Годик себе накинул, сказал, что ошибка в метрике… Ну, ему и поверили. Сначала был в танковых войсках. А потом - мотострелковая часть была. У меня документы были эти… Но у меня их нет теперь. Не сохранились. И где он воевал - не помню. Чего-то он не рассказывал. Полевая почта была ведь, а где и что? Не помню, забыла.

Пришел из армии уже раненным. У него поллопатки было выбито осколком, и навылет пули - свищи долго не заживали, рука левая не поднималась, он её на стол забрасывал, и если что надо взять - всем телом руку двигал… Побыл он немного дома, несколько месяцев, и уехал в автоколонну - шофером. С одной рукой практически. Так ведь он с одной рукой успел в колхозе поработать, и на лошади, и на машине газогенераторной, и на мотоцикле ездил - всё умел! В колхозе все дивились его натуре - от председателя до малышей. Как он мог! Ведь он худущий, я помню, как заморёный был, очень слабый, контуженный, раненный. Из армии списан подчистую, инвалид 2-й группы. И считался в колхозе хорошим работником, авторитет имел большой. Работать-то некому было, тем более на машине, мужиков не было. Первым лицом, можно сказать, был! Но в колхозе тяжело было, а он еще труднее - в автоколонну поехал работать. В Тарту. В 46-м году.

Мы тогда в Юдино вернулись, а он в это время в Эстонии уже был. После, когда он вернулся, ему уже дали третью группу инвалидности. Это, наверное, в сорок седьмом. Это надо бы у Кольки спросить.

Лёша - из Тарту прислал нам вызов, мы уже собирались туда ехать, на станцию Дно, после войны. И пропуск нам сделали в Управлении дороги. Осталось только ехать. Вдруг получаем от Лёши телеграмму: "С выездом воздержитесь, подробности письмом". Ждём письма. Вот приходит оно, Лёша пишет: там всё разбито, люди живут в землянках. Ну и что - в землянках? Люди-то живут, ничего… Вырыли бы себе землянку, а там - как-нибудь… Но мама у меня напугалась, мама - на попятную… И не поехали мы к себе в Дно… Через год, наверное, Лёша приезжает сюда, и остаётся. И Колька приезжает. Женится. Потом и Леша женится в первый раз. Кто она была? Простая, обыкновенная женщина. Работала секретарём у начальника депо в Юдино. Что-то не заладилось у них, расстались…

В Училище он когда поступил? Позднее, в 52-м… Лёша-то что кончал? Шесть классов у него было. Больше ничего. Он уходил в лес вместо занятий, лес там красивый был под Ленинградом, и - или с книжкой, или - рисовать… Плевал он на эту общеобразовательную. Читал он - массу всего, ему же нужна была литература художественная, подыхал он из-за неё. Ещё когда в Ключах мы жили, я в Юдино ездила - комсоргом была, на конференцию вызывали тогда, возвращаюсь поздно, приехала в первом часу ночи, смотрю - батюшки! - на моем месте спит Лёша… Я говорю: "Чего это он не на своём месте?" А мама отвечает: "Он с полатей упал." "Господи, - говорю,

- чего это он упал?". "Зачитался, вот и упал. Уже бредить стал - какие-то кораблики, столбики поминал, и - свалился." Я ему ещё что-то сказала, но он огрызнулся так, что я ничего больше не сказала… Он читал запоями, как алкоголик, книжный алкоголик… А со школой - другая история в Юдино вышла. Когда он вернулся сюда, после войны, после Тарту, он пил ужасно. Он так пил, так дрался… Пойдёт в рубашке, придёт в распашонке. А дрался почему? Он за справедливость дрался. Где кто скажет несправедливо, неправду, он тут же - в морду, без всякого предисловия… Он ничего не разбирал - для него стой тут хоть Брежнев, хоть Хрущев - он всё равно в морду даст. Он не считался с этим. А выпьет - так вообще затыкал рот всем. Все неправы были, он один прав. У него был друг, тоже Лёша. Два Лёши были. Вот они как начнут - чуть кто неправду скажет - вот они и начнут метелить их почем зря! Доходило знаешь до чего - от заборов отрывали колья, и - пошло… А я только вьюсь, маленькая, около них, и всё мешала - то за руку схвачу, то ещё как… Почему мешала? Потому что я не могла идти домой без него. Мама сразу спрашивала: "А Лёша где?" И я вынуждена была пережидать - пока он наклохчется, надерётся, надурится… Дергаю его: "Лёш, пойдём домой!". "Пойдём, сестрёночка!" - песню запоет на всю улицу, и - пошёл! Приходим домой, всё в порядке. Я эту распашонку спрячу, мама спрашивает: "Лёш, ты чего в одной майке?". "Да рубашка грязная, Аня выстирает…" Ну, я выстираю, зашью, носить-то нечего было…

Потом уж мама увидит, только головой покачает: "И в кого ты у меня такой? Правильно отец говорил: - Этот - умница у меня, этот - далеко пойдёт…". (Не любил он Лёшу, не знаю почему, но всё время повторял: "Этот далеко пойдёт. Башка у него будет великая…" А про Кольку: "Этот будет в меня. Мастер - первоклассный, высшего класса мастер… И работяга."). Но мы об учёбе начали, о школе. О том, что он пил. И у него получилось отравление. Тогда ведь спирт-сырец в ходу был. Выпили они с одним другом, он тоже в оркестреиграл. И Лёша упал на улице. Отравление. Рядом с поликлиникой дело было, врачи тут же подняли его, увезли. В госпиталь, в Казань. Был там такой терапевт - Морозов. И он сказал Лёше: "Если хочешь жить, вот тебе моё лекарство: брось пить и курить!"

Я к Лёше приехала туда, а он мне говорит: "Ты мне одежду привези, я сбегу отсюда. Доктор мне лекарство дал, я вылечусь. Лекарство - вот такое!" - говорит. Ну, я поехала домой, привезла ему одежду, перебросила через забор. Он переоделся, перемахнул через забор и мы поехали домой. Я его спрашиваю: "А что за лекарство тебе доктор выписал?". А он смеётся: "Брось пить и курить." Я не поняла, снова про лекарство спрашиваю. Он говорит: "Это и есть лекарство, рецепт главный". Я только плечами пожала. Думаю: "Ерунда какая…" И что же вы думаете? Приехали мы домой, он мне сказал: "Знаешь, Анечка, давай все обои обдерём!" Комнатка маленькая - вот с вашу кухню, если не меньше комнатка была. Жили втроём. "Давай все обои обдерем, оклеим заново, чтобы не пахло табаком. Всё вымоем…" И мы всё ободрали, всё вымыли, выстирали. Он такой замечательный был в этом отношении… Он во всех отношениях был замечательный, но в этом отношении надо быть женщиной. А он мужик был вот такой! Всё мы тогда с ним сделали, и - сё! Пока не умерла Рэма, он не закурил и не напивался. Иногда только - немножко… Я его спрашивала временами: "Лёша, как у тебя с этим?" Он успокаивал: "Анечка, это сухое, не беспокойся, не переживай, и маме ничего не говори, а то она переживать будет…"

А по-настоящему он напился, когда умерла Рэма… И закурил. Пока я была там, он держался немножечко… А я уехала - он там дал себе волю. И тогда ведь он сколько - какую библиотеку сдал-пораздал громадную… О, это чудо! Но я всё отвлекаюсь от учёбы.

Бросил он тогда пить, вычистили мы комнатку, сделали это всё. Он к тому времени познакомился с учительницей одной. Она умерла сейчас. Та ему предложила: "Давай я тебе помогу учиться, десятилетку кончишь… Давай, Лёш, я тебя подготовлю. И он стал ходить к ней домой, она его готовила… Значит, седьмой класс он заканчивал в вечерней школе. Она его готовила. И седьмой класс он закончил. И восьмой, девятый, десятый она его подготовила дома, усердно он сидел, готовился, и в одну зиму он сдал за три года. За десятилетку. И пошел в училище художественное. Галя её звали. Галя Барковская - она замуж вышла за Барковского, а девичья фамилия забылась, вылетела… Юдинская. Маленькая такая, полненькая. Приятная такая на вид. Она его, значит, подготовила, и он пошёл в училище. Он ведь всегда писал - всегда на этюды ходил. Ходил в лес, на Волгу ходил. Куда всё это делось? Ну, он по-разному работал. Если с утра на занятия ходил, то возвращался и шел на этюды. А если ему часам к двум надо было ехать, то он вставал очень рано и шел на этюды с утра. Он ничего не хотел признавать, его уже больше ничего не интересовало, он хватал этюдник, и - в лес! И драки уже кончились, это всё ушло в область предания. Сразу же.

Как только он с этой Галей познакомился, как Галя предложила заниматься, так - всё! Он Гале какую-то картинку подарил тогда на день рождения. И Галя ему сказала: "Тебе надо учиться, надо развивать себя, что же ты занялся не тем?" - первый человек, который направил его, была эта Галя. Молодец была женщина. Просто замечательный человек… Любил он её. А она - замуж вышла…

Музыка… О музыке - что сказать?

В тридцать восьмом году, как он только вернулся к маме, Колька его в клуб взял с собой, Колька уже в оркестре играл, и сразу же усадил его за кларнет, и Лёша играть начал. А раз кларнет, значит и саксофон тут же. С первых минут. Взял за руку, повёл, и он там и остался. Потому что его влекло в эту культуру, видимо, с детства.

Ведь ему трёх лет не было - он уходил, мама его искала по всему городу (это в Пушкине было, в Царском селе), и не знала - где его найти… Все морги, все милиции обегала в первый раз, и в конце концов нашла его в Екатерининском парке, там был какой-то такой ковш, озеро в виде ковша… Оно в то время цвело, всё было зелёное… Она рассказывала: "Я, - говорит, - решила пройти по паркам, ну нигде его нет, но где-то он должен быть! - и вот, говорит, скамеечка, сидит он на этой скамеечке, болтает ногами, мокрый весь, сидит, смотрит, любуется… Я когда увидела, я обалдела - это такая красота! И меня так поразило - он, ему трех лет нет, а он сидит, и на всё с таким вдохновением смотрит… Его, говорит, больше ничего не интересует, одна только эта картина… Я, говорит, заплакала и окликнула его: "Лёша!" А он ведь ничего не говорил. Он только в три года сказал впервые слово "мама". Отец-то пил у нас, алкоголик был, мама боялась, что мы вообще какие-нибудь недоразвитые будем. Леше ещё трех лет не было. Я его, говорит, позвала: - Лёша!.. - А он повернулся, посмотрел на меня, и пальцем показывает на озеро: "Ы!" Я тут, говорит, заплакала… Ребенок, трех лет нет, а душа какая! Я, говорит, поняла его… После этого - как убежит он куда, как потеряется, так я спокойно туда иду, и нахожу его в парке… Или посылаю кого: - Иди, сходи за ним… Вернемся в Казань. Художественное училище… Что сказать? Ему было очень трудно. Как он всё это сумел в себе перебороть и выстоять - мы с мамой всё время удивлялись… Он спал в сутки 3-4 часа. Больше он не спал. Во-первых в училище учился. Зимой ходил на этюды, весной, а как начиналось лето, он ходил себе подрабатывать, работал в оркестрах на танцплощадках. То в "Саду рыбака" он работал, то в Парке Петрова, то в Ленинском садике, то в кинотеатрах - в "Родине", в "Победе", потом - в ресторане "Казань"… Всё это было связано с недостатками материальными. Мама - что она получала? 26 рублей пенсия у неё была. Я работала на железной дороге, у меня оклад тоже был маленький. Это потом они немного возросли, оклады-то. И маме пенсию прибавили - 31 рубль стала получать, потом - 45. У неё же неполный стаж был. Она ослепла. Не сумела выработать себе стаж рабочий. Она в 47 году началаслепнуть, когда все вернулись. В 48-м ей сделали операцию, с одного глаза сняли катаракту, а второй-то у неё и оперировать нельзя - он ничего уже не видел. Слепая по сути дела была… И она работать уже не могла. Причем, уже такой, полуслепой - она ещё вышивала! На восьмом десятке лет - ещё вышивала… Чего она там видела - одним глазом, в очках? Сила воли большая, вот и Лёша такой же был. Как он выдержал всё это? Мама говорила: "Лёша, дай бог тебе силы и здоровья! Если ты выдержишь всё это - придёт к тебе звезда твоя рано или поздно, бог должен увидеть твои мучения. И должен послать тебе похвалу, или - как она выражалась? - воздаст… Ведь должны признать тебя люди. Я мало, говорит, разбираюсь в твоём рисовании. Но чувствую, что это - большое… Не может быть, чтобы это осталось под спудом непризнанным. Я, говорит, чувствую своим материнским нутром, что вознаградит тебя бог за это…" И Лёша учился… Потом, уже перед окончанием училища,- он маме говорил, - поругался он с каким-то преподавателем, обозвал его как-то… И его исключили. Мама, помню, говорила: "Ладно, Лёша, бог даст, обойдётся…". А когда он перестал в училище ездить, она очень переживала "Что же, Лёшенька, теперь будет? Не закончил ты учебу…". И тут же успокаивала его: "Ну, ничего, и черт с ним! В конце концов не это важно…" О Союзе художников я мало знаю. Знала только, что он с ними воюет. Две фамилии он часто называл - Якупов и Фаттахов. Видимо, главные его враги были… Помню, мама ему однажды сказала: "А почему бы тебе не согласиться с их, так сказать, темой?". А Лёша и говорит: "Почему я должен согласиться с их темой, когда я не вижу ничего этого?". То есть, как я поняла, они ему предлагали написать картину - покажи им большую стройку, большие краны, большие современные дома добротные и прочее… А он им отвечал: "А где это всё? Я этого ничего не вижу…" Он ведь что им привозил - вот эти наши захудалые домишки, дворики наши с полуупавшими забориками. И в частности - наш домик хотел привезти после урагана… Но не привез, он у меня так дома и стоит, сейчас это реликвия наша… Художники ему говорят: "Что ты нам даёшь? Где ты это взял?" - "Где? У себя в Юдино. Там, где я живу, там и взял…" - "Это выдумка твоя, фантазия…" - "Фантазия? Пишите адрес и поезжайте. Увидите эту фантазию воочию! Вот это - я вижу и знаю. А то, что вы предлагаете - стройку вашу - я не вижу. Покажите мне её!". По-моему с этого у них и пошло… Я уверять не буду, но по-моему с этого у них и начались все разногласия. "Они,- он говорил, - суют мне то, что мне не по душе. Я пишу то, что моей душе близко, что я вижу." За что его не принимали в Союз? За язык, за резкость, за прямоту, за справедливость. Таких там не любили тогда. За это и не принимали. Сейчас - может быть… Но в принципе - всегда - пока человек жив, его не ценят, и не видят его. Стоило ему умереть, чтобы его увидели и услышали. В Пскове ему вообще-то помогла Эля войти в Союз художников. Он занялся другим, конечно - витражами… Там был такой Кириллов, художник-монументалист, его работа знаете где - у почтамта, на проспекте. Вот он очень ревностно относился к тому, что Лёша идёт вперед, а ему - нечем взять… Он Лёше говорил: "Ты - бездарность…". И прочее… "Эта желтизна - кому она нужна, кто её поймёт?". Но этого и в Казани хватало - непонимания…