Эта книга была задумана как документальное свидетельство о Художнике. О человеке, оставившем свой след в истории русского искусства ХХ века, о мастере, чьи полотна находятся в экспозициях музеев Казани и Пскова, многие попали во дворец культуры "атомного" института им. Иоффе в Гатчине, под Санкт-Петербургом, часть - рассеяна по частным коллекциям обеих столиц, и даже что-то, по слухам, добралось до знаменитого музея Гуггенхейма в Нью-Йорке.
Для написания книги я использовал магнитофон, взяв более полусотни интервью у казанцев, которые так или иначе соприкасались с ним или с его искусством. Жаль, что я не смог проделать такую же работу во Пскове и Новгороде, в Москве и Питере, где его знали, и наверняка ещё живы люди, помогавшие ему, ощутившие на себе влияние его личности и его искусства. Кое-кто рассказал мне о нём в письмах. В основном это книга о казанском периоде его жизни, о становлении и зрелости мастера. Хотя - география тут, конечно, не главное, ибо Художник принадлежит не городу - миру.
Осенью 1962 года из множества стихов и набросков, написанных к тому времени, мне показалось, складывается нечто "более или менее цельное", что я, не без оглядки на "Треугольную грушу" Андрея Вознесенского, окрестил поэмой. Были там и стихи, впрямую посвящённые моему Художнику, и ему же - я посвятил весь свой опус. Сначала в нём было 13 стихотворений. Последнее было написано в "молодёжном", пафосном ключе (каюсь!) с прицелом на публикацию в "Комсомольце Татарии", а может - и выше… Но чуть позднее я написал (и даже опубликовал!) - другую концовку поэмы (13а). Сейчас вспоминать об этом - забавно, не более… Труд свой я назвал поначалу "Поэмой теней". Редакция, относившаяся к моим стихам весьма благосклонно, тем не менее переименовала представленную кучу стихов, назвав "Поэмой Солнца", против чего я, собственно, не очень возражал. Это было ближе к Солнцу, главному герою многих холстов моего Художника. Но то, что из 13 стихотворений в итоге было опубликовано только девять, причём исчезли и посвящение Алексею, и особенно - стихи о нём, всё это, конечно, не радовало… Но "Поэма Солнца" на этом не кончилась - скорей наоборот - только началась, по сути - я пишу её всю свою жизнь, что-то добавляя, что-то убирая… Иногда за год в ней не появляется ни строчки, иногда - я вписываю в неё слово-другое, иногда - сразу несколько страниц. И она снова лежит, ждёт своего часа…
Лёша… В крайнем случае - Алексей, и почти никогда - полностью, с отчеством… Так представлялся он сам. Так звала его вся Казань. В этом не было и тени фамильярности или снисходительности. Просто - сказывался нормальный, естественный демократизм, присущий городу, среде, времени. А может - всё это ещё и оттого, что происходило "когда мы были молодыми"…
Алексей Авдеевич Аникеенок. Художник. Музыкант. Человек. Писать о нём трудно, поскольку писать о художнике и о живописи вообще нелегко, а писать биографию - вообще целая наука: там свои законы жанра, полагается то-то и то-то. Но слишком легко скатывается наш брат, "сочинитель", к общим схемам, слишком часто придумываем мы за своего героя длинные монологи, которые могли бы по нашему разумению произ-носиться наедине с самим собой, а то и сами вступаем в разговор, кото-рого никогда не было… Выпрыгнуть из пределов узаконенных штампов - задача нелегкая, а нарисовать человека в его естестве и многомерности - не всегда удавалось даже гениям. Я решил написать просто книжку. Какая получится… Тем более, что прозы я никогда до этого не писал.
Жил на земле человек, и его не стало.
Что за память оставил он о себе в людях, с которыми встречался, пил вино, спорил, дрался, кого любил, к кому приходил, когда было трудно или просто муторно на душе? Каждый человек, как "незаконная комета" - оставляет след, и чем крупней личность, тем этот след ощутимей, ярче, заметней…
Начну издалека. С лирического отступления.
Детское впечатление… Это, наверное, год 48-й, 49-й. Мне 11-12 лет. Семья переехала, мы получили две комнаты в общежитии техникума, куда отец, инженер-электрик, уйдя с номерного завода, где работал главным инженером, теперь устроился преподавателем. И техникум, и общежитие - (белое здание и красное здание) - объединены одним, огороженным двором. И я выхожу изучать новое пространство - двор, в котором мне, мальчишке, предстоит осваиваться и - жить…
Первое открытие. Сидит на маленьком стульчике старичок. Перед ним - странное устройство на трёх ножках. Ящик с красками. Картонка. И старичок, поглядывая на палисадник, колдует кисточкой, смешивая яркие краски – рисует цветы… Я постепенно приближаюсь к нему, смотрю, что и как… Взрослый человек, пожилой, а занимается таким детским, несерьёзным делом… Странно.
Мне тоже иногда хотелось рисовать, и я любил всякие вензеля и почеркушки вычерчивать в школе на уроках… И цветы придуманные рисовал акварелью… И альбомы-раскраски у меня были… Но это же я… А тут - старик с кисточками и красками… Мазнёт по картонке, сидит, смотрит - что получилось. Думает: куда ещё мазнуть…
И с каждым мазком картина становится лучше, оживает! Здорово…
Он заговаривает со мной, выясняет - кто я, откуда, сообщает, что у него есть два внука, они наверняка будут моими друзьями. Их пока нет, они в пионерлагере, но скоро приедут… Отец этих ребят, его сын, которого тоже звали Николаем - погиб на фронте… Глаза у "деда" добрые, смотрят внимательно, с печальной улыбкой… Через несколько недель мы - уже семья-ми - действительно подружились, и я, приходя к ним, вижу на стенах одно-этажного барака, в котором они живут в одной из квартир-клетушек, большую картину, над которой работает "дед": молодой Горький среди грузчиков, на Волге. Они разгружают баржу. Молодой писатель Горький идёт по сходням, тащит что-то тяжёлое на специальной подушке с лямками, на каких до сих пор носят тяжести волжские грузчики… Картина пишется для казанского музея Горького. Была и вторая, но там грузчики, и русские, и татары, сидят, отдыхают… Думаю: художник может нарисовать всё, даже то, чего он не видел, чего уже нельзя увидеть! Чего уже нет… И чего, наверное, не видел никто! Нет, всё-таки искусство - это чудо! Цветы в палисаднике давно отцвели, увяли, осыпались, а на маленькой картонке - вот они, живые, цветут, и будут цвести вечно! Даже когда совсем испарится терпкий и острый запах скипидара, масла и лака…
Так я впервые, ещё мальчишкой, познакомился с настоящим художником. Звали его Григорий Васильевич Житков. Его имя нашлось в четвёртом томе Биобиблиографического словаря "Художники народов СССР", изданном в 1983 году издательством "Искусство". Справка коротка, в ней - только главное:
ЖИТКОВ, Григорий Васильевич. Живописец, р. 29.1.1876 в с. Баланда (Саратовская губ.) ум. 4.6.1951 в Казани.Учился в ЦУТРе (Центральное училище технического рисования барона Штиглица в Петербурге), (1891-94). Жил в с.Баланда (1915-38) Саратовской губернии, затем - в Казани. Участник выставок с 1931 (Москва).
(Дальше - перечисление его работ и список литературы, в основном - каталоги выставок с его участием и путеводители, в которых есть иллюстрации или хотя бы упоминания о художнике…)
Умер он летом, мы играли с его внуком Лёшей во дворе, вдруг выбежал старший из братьев - Гриша, диковатыми прыжками бросился к нам, и не добежав, крикнул: - Дед умер!..
Помню, как вся краска схлынула с лица моего товарища, как бросился Лёша с глухим стоном домой. Дед-художник умер неожиданно - остановилось сердце… Через несколько дней его похоронили.
На стенах в доме у моих друзей детства осталось только несколько его картин - портрет отца, погибшего где-то в Польше, да ещё несколько этюдов, натюрмортов. Уже пережил я и своих друзей, его внуков, - нет в живых ни Гриши, ни Лёши… Но картины висят на стенах в музее, хранятся в запасниках или в чьих-то домах и ждут только одного - внимательного человеческого взгляда.
1961-й год. Я кончал в то время геофак университета, слыл начинающим стихотворцем, часто публиковался в молодежной газете, и был приглашен выступить в одной из весенних "молодёжных" передач телевидения. Государственная студия только начинала свою работу, до этого существовали передачи любительской студии, а тут - и здание построили, и телевышку на выезде из города начали строить, и передачи стали регулярными. Вот я и явился на зов, прочесть какие-то "геологические" стихи…
В студии - много народу, все столпились перед развешанными полотнами. Картины весьма необычны. Даже вызывающи. Особенно одна - "Автопортрет". Овальный столик в саду, лиловатые стволы яблонь, палевого цвета песочные дорожки, на столе - бутылки и бокалы с вином, а на краешке стола - зеркало, и в нём - половина лица человека с модной бородкой… Автор, кстати, бороды в ту пору не имел, но усики, довольно ухоженные, тоненькие, пижонские - были… И он объяснял собравшимся: "Что я хотел тут сказать? Ну… все мы разные, видите, - здесь и рюмки-бокалы разные, и вина в них разные… Ну, и в зеркале мы тоже по-разному отражаемся…" При этом он улыбался, и смущенно, и чуток иронически одновременно…
Были там и другие картины, удивительно яркие пейзажи с огненными деревьями, характеры которых, схваченные смело и точно, запоминались, западали в душу. Конечно, такой живописи мы ещё не знали, не видели. (Что мы могли видеть, если в каждой гостинице висели "Мишки на лесозаготовках" - почти обязательные, чаще всего - плохие, "мыльные" копии Шишкина…). И я как-то сразу поверил, влюбился в эти необычно-яркие полотна, в их необъяснимую новизну.
Тут возник в процессе подготовки к передаче некий сбой. "Сверху" прозвучал приказ снять картины: из Союза художников позвонили, требуют убрать полотна молодого художника, как недостойные того, чтобы их пропагандировали…
Помню, как расстроились все мы, участники передачи, как загудела студия. Главного редактора, журналиста Алмаза Бикчентаева, который был одним из авторов передачи, вызвали к директору, он пытался спасти ситуацию. А мы, внизу, “бузили” по-своему. И придумали неплохой ход: если картины уберут - мы дружно откажемся выходить в эфир. Тогда такие вещи действовали: видеомагнитофонов ещё не было, передачи шли без записи, без монтажа, без чистки… Узнав о нашем решении, нас тут же потребовали наверх, в директорский кабинет, где все расселись вдоль длинного стола. Уже смеркалось, но света не зажигали. Фигура директора стоявшего на фоне окна, казалась вырезанной из фанеры. И эта плоская тёмная фигура увещевала нас, грозя непредсказуемыми последствиями, так как коллективных акций такого рода в те времена не жаловали. Это было бы ЧП. Директор вещал, что формализм в искусстве недопустим, что Союз художников лучше нас понимает - что можно и что нельзя. Мы - молодые композиторы, певцы, актёры, пытались возражать.
- А как быть с Пикассо? - невинно спросил я директора.
- Мы Пикассо не пропагандируем! - отрезал он.
- Простите, неделю назад о нём передача была. Наша, казанская, и очень неплохая…
- Да? Хорошо, и с Пикассо - разберёмся… Но сегодня речь не о нём, а о вас, о вашем будущем…
"Народ безмолвствовал…"
Слава Богу, инцидент завершился тем, что Алмаз Бикчентаев дозвонился до секретаря обкома по идеологии Тутаева и взял ответственность за передачу на себя. По тем временам - это был поступок.
Сейчас вспоминаешь: господи, телевизоры были ещё черно-белые, маленькие, экран – размером с книгу, что там можно было разглядеть? Мелькнёт обесцвеченная, серенькая тень картины, скажет несколько слов, положенных по сценарию, художник… Неужели рухнет от этого гос-ударство? Или оживёт, очеловечится фанерная фигура директора студии, грозно обещающего нутряным голосом, что он "разберётся с Пикассо"…
Так познакомился я со своим Художником. Передача прошла вполне благополучно. После неё, как водится, все собрались в комнате лит-драм-редакции, "скинулись", выпили по стакану чего-то креплёного, и - заспешили по домам. Но выяснилось, что мы с Алексеем Аникеенком - живём в одном дворе! "Наши окна друг на друга смотрят вечером и днём". И домой нам ехать - вместе. Ехали, говорили, приглядывались друг к другу. Прощаясь в воротах двора, он, махнув рукой, пригласил:
- Заходи, вон моё окошко… Тридцать третья квартира…
Я сделал похожий жест, показав на свои два окошка. И скоро стал захаживать к нему, он - ко мне, в нашу коммуналку…
В молодости легко сходятся, легко расходятся. С годами люди становятся более осторожными, более закрытыми. Ничего не поделаешь - обжегшийся на молоке, дует на воду. Я был очень общительным, даже слишком. Но не стану утверждать, что мы стали друзьями. Леша был старше меня "на Отечественную войну". И не только на неё. Крепко сбитый, ладный, немногословный, с изуродованными руками, с непростым и непредсказуемым характером, он был для меня прежде всего - творцом, Художником. Существом, создающим свой, неповторимый мир. Я с первых минут нашего знакомства ощущал некую дистанцию, черту, переходить которую мне никогда просто не приходило в голову. Его решительность и смелость суждений иногда смущала, над многими его высказываниями стоило подумать. Но… Даже при полном несогласии с его приговорами, я никогда не покушался на его право думать именно так, а не иначе. Он был другим, ни на кого не похожим - и имел на это право, как всякая творческая личность. А что Художник он от Бога - я поверил сразу.