Голоса расстояний (1998)

* * *

- Нынче время - не для поэзии – доброхоты мне говорят, - драмы, прозу - читать интереснее, ты занялся бы прозой, брат... Отвечаю я: - Дело известное, но - случались сложней времена. Где, когда он был - рай для поэзии? Да и что на земле - бесполезнее, безрассудней, случайней, чудеснее, беззаконнее, чем она?

* * *

Вперед, стихи! - из книжек записных, из книг, тетрадок - докажите людям, что мы живыми были, есть и будем! Довольно на скамейках запасных отсиживаться... Раз идёт игра и счёт неясен, значит, вам - пора! Вперёд, смелей - как с кончика пера! Ведь речь идёт о Жизни, не о смерти. А смерть - она у всех была, поверьте, всю ночь дежурила над каждым до утра, ко всем равно безжалостна, черна, слепа, глуха... Я знал её. ВЧЕРА.

ВОСПОМИНАНИЕ О МУЗЫКЕ

Л.Ростовой По чёрному зеркалу Чёрного озера чёрные лебеди тихо плывут... Случайный свидетель ночного таинства, я вижу: смещается чёрное в чёрном, два клюва, два ёлочных красных фонарика блуждают, ныряют в свои отражения и снова двоятся в зеркальной воде... Странно, что здесь - начинается Музыка. И озеро - чёрной крышкой рояля плывет меж звёзд, раздвигая сосны, сквозь щебет и бульканье, влажные шорохи, стеклянные звуки воды и льда... Так для меня начиналась Музыка. Когда-нибудь, через много лет я узнаю её по первым аккордам... Когда-нибудь - она ещё схватит, скрутит и выжмет, как прачка - рубаху, и слёзы задушат, и губы прикушенные не смогут главной боли унять. И взвоешь - что молодость неповторима, звуки, лица и краски - мимо, а время - всё ускоряет бег... Музыка... Невидимая и всемогущая, всепроникающая, как излучение. Это она отомстила гению за власть над стихиями - глухотой. ...Нам после сезона в тайге иркутской геолог Люська играет Бетховена, играет с силой необъяснимой! Реву... Выскакиваю во двор. И присягаю сибирским звёздам, платформам, шпалам, баракам, соснам, клянусь, что сердце, как губку выжму, но сделаю всё, что зависит... Музыка... Во дворе, на веревке чистой рубахой мотается свежевыстиранная душа. Сегодня ты понял, почувствовал главное: всё только ещё начинается! Музыка... Как много ты должен осилить, осмыслить, успеть!

ВЕЧЕРНЯЯ СКАЗОЧКА

Посадил дед репку. А ему никто не поверил. Выросла Репка большая-пребольшая. Но и ей никто не поверил. Не поверила Репке – Бабка, Любимая дедова Бабка… А за ней – и Дочка, и Внучка, ну и та ещё штучка – Жучка… Кошка – лишь усмехнулась едко. Мышка пискнула: - Что я, дурёха? Стало плохо и Дедке, и Репке. Всем по-своему стало плохо. Случай сам по себе – не редкий: Репка скуксилась, и усохла…

ПРИРОДООХРАННАЯ
ПЕСЕНКА

Жили-были караси, жили - не тужили, как ведётся на Руси – воду шевелили. И от этого - вода в озере мутилась. И решили невода оказать ей милость. Изловили карасей, сунули в сметану. И от них я новостей скорых – ждать не стану. Успокоилась вода, муть на дно осела. Под стрехою невода скучают без дела. Но - качаются в воде на любой травинке кое-как и кое-где – живые икринки... Им, как звёздам - нет числа, их пока не видно. А вода - теперь чиста, и даже - невинна...

* * *

Туманной мглой затянут небосклон. Белеют пятна снега на газонах. Среди берез и сосен полусонных ручей бубнит мальчишеским баском. О чём? О том, что скоро, скоро влага закружит головы деревьям вековым... А он уйдёт, пробьется до оврага путём старинным и всегда иным - искать своё, с любой преградой споря, своё, бескрайнее, (и он его найдёт!) своё - огромное, единственное море, пусть даже в нём покоя он не обретёт. И вновь, хлебнув и горечи, и соли, с попутным облачком - на новый круг уйдёт!

МНОГОЭТАЖНОЕ МНОГОЛОСЬЕ

- Люди делают массу малопонятных вещей... - О синхрофазотронах и прочем подобном - умалчиваю... - Но зачем атеист, реалист, на досуге – рисует чертей? - А поборник Свободы - батрачит на тёщиной даче? - И представьте: втянулся, починяет веранду, стучит... - На соседа, когда-то такого красивого - страшно смотреть... - Хлебает пустые щи, а туда же - пытается мыслить, язви его! - Для чего Василиса Прекрасная по вечерам с Пустобрёховым по переулку прогуливается? - Ну, Платона Планктоновича судить, конечно, не нам... - Он и сам не сплошает при случае - сам проворуется! - Инженер Синегубов - цветной телевизор собрал из бутылок пустых. Всё цветное - хоккей, Смоктуновский... - В триста пятой квартире опять назревает скандал, муж, мрачнее вулкана, в окошко дымит папироской... - Из четыреста третьей - геолог махнул на Урал. - Две соседки вздохнули свободней, и высекли кошку... - Отставной капитан - тот, весёлый, всё песни орал, среди ночи, с восьмого – за водкой ушёл из окошка...

НА ПОЛЯХ ФИЛОСОФСКИХ КОНСПЕКТОВ

"Бытие определяет..." Клякса! За окном - полночный пересверк. Тезис Маркса за сто лет до Маркса Ломоносов - жизнью опроверг. Доказал, придя из Беломорья: страсть к познанью - бытия сильней. И саму Судьбу осилить, споря, можно - не сгибаясь перед ней. Пусть Судьба сама перемарает властных предписаний черновик, и сама, как может - подыграет, видя - сколь способен ученик. Почему же гений - так нечасто в мир приходит - показать пример? Лектору внимая безучастно, видим: он насквозь защитно-сер, и долдонит что-то по тетрадке с лиловатым штампом ОТК, а звонок - бежит во все лопатки от вопросов, коими ребятки жалят, словно шпагами в бока! Режь своё полено, папа Карла! Буратино, миленький, пищи! Рай - за дверью, как войдёшь - направо, за картинкой, где дымятся щи!..

СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ

Три-та-тушки, три-та-тушки, в чистом поле за селом я лежу на раскладушке, с Мировым сражаюсь Злом. Я лежу, читаю Данта. Только ад - не там, а тут: вкруг меня грохочут танки, бэтээры стадом прут! Дружно скачут генералы на железном на коне. Поля им, конечно, мало – едут, гордые, по мне... Им подвластен огнь кинжальный, взрывы, треск очередей. Я - лежу, живой, печальный, ну - последний из людей... Я лежу, жую печенье с добрым именем "Привет". А вокруг - возня, ученья с применением ракет. Возле пятки - яркой вспышкой пыхнул атомный грибок. Ну, уж это, братцы, слишком! Я и так почти без ног. У меня на пятках - шпоры, отложения солей. Этак я, пожалуй, скоро ухромаю в мир теней. Я уже сержусь: кончайте! хлеб повытоптали весь... За компьютером играйте в ваши игры, а не здесь! Вы мешаете народу наблюдать, как на цветок, воплощая всю Природу, опустился мотылёк. Хватит в Космос бить копытой! Призадуматься пора – отчего над Антарктидой разрастается дыра? Разве можно в ноосферу лезть, не сбросив сапоги? Или - жить, приняв на веру, что кругом тебя - враги? Вновь - в ответ? - по раскладушке пушки-гаубицы бьют. Александр Сергеич Пушкин, гений, он вскочил бы тут! Я – лежу... Но врать не стану – сам себя уже боюсь. Страшно будет всем – как встану в полный рост свой, и - взорвусь!

СКАЗКА О РЫЖИХ

Ю. Никулину Неведомо где, далеко-далеко, а может - маленько поближе, народу жилось беззаботно, легко, но был поголовно он - рыжий! Как будто там каждый в чану побывал с какой-нибудь ржой или хною. И рыжему рыжий при встрече кивал лохматой огонь-головою. Ни чёрных, ни белых не сыщете - нет, всяк - в огненном нимбе гуляет. И Самого Главного гладкий портрет, сияя, народ ослепляет. И, глядя, не видел никто ничего. Вдруг - в полдень – объявлено свыше, что рыжие - сказано слишком, того, и - стыдно быть истинно рыжим! Земля заходила, как дом - ходуном. О, клоун, до слез рассмешивший, чья фраза страну облетела, как гром: - Да что ж я, сограждане, рыжий? С каким озорством он сорвал свой парик, взмахнул, и – впечатал в опилки! И все увидали, что клоун - старик с клочком седины на затылке. Все ахнули... Что там потом началось - и хохот, и слёзы, и стоны, и супер-поэмы о цвете волос, и справки, и даже - законы... Нам с вами, естественно, с горки - видней, понятней... Но как объяснишь им, что нет никого в той несчастной стране, кто был бы действительно рыжим!.. На зеркало, право, не стоит пенять. Прекрасно, что мир этот – сложен! Но кто же мы сами? Какие? - понять, увидеть, поверить - не можем...

* * *

Этого - среда заела...Пьёт, пропивает искорку таланта. Тот - не пьёт, но с яростью сектанта день и ночь среду свою клянёт. А среда - она и есть среда обитанья: Матушка-природа... Ждёт от нас сочувствия, труда, изученья, мудрости, подхода. В ней таятся, так же как в тебе – все загадки и разгадки века. Человек играет на трубе. Поддержи улыбкой человека!

ШЕСТИДЕСЯТНИКИ

Странной виноваты мы виной. Нами двигал вечный дух сомненья... Не спасли ни знанья, ни уменья, вот и нет фигуры ни одной в нашем (бывшем славном!) поколенье, кто бы знал - что делать со страной в час её прозренья и - затменья...

ПАМЯТИ КОСМОНАВТА ВЛАДИМИРА КОМАРОВА

1

Да, он погиб. Детали неизвестны. Сгорел. Как молния, как метеор. И мы услышали холодный голос бездны: "- Ну что? Быть может - кончим бесполезный, бессмысленный тысячелетний спор?" Он был не первой жертвой в этом споре. Так отчего же в тысячах сердец запечатленный вспышкой общей боли, мгновенный отпечаток траектории не затихая, тлеет, как рубец?

2

Впервые - после ликований бурных – горят сухие слёзы на глазах его друзей, склонённых перед уроной в которой горсть земли, условный прах... Дыхание трагедии высокой всю позолоту сдуло, обнажив жестокий риск не подвига – работы, где даже мужество - ещё не значит - Жизнь.

3

Да, он погиб. Детали неизвестны. Сгорел. Как молния. Как метеор. И однозначен грозный голос бездны. Но жизнь идёт. И значит - длится спор. По вечерам, темнея, стынет воздух, и над весенней степью в небосвод восходят странные, мерцающие звёзды. И бездна - тянет, зазывает, ждёт.

* * *

Отчего-то припомнилась саратовская толкучка, сорок пятый, весёлый год. Сквозь шум базара - жалейка, дудочка, свиристелочка мне поёт... - Дед, торгуешь? Продай жалейку! Сквозь тростинку поёт душа: - Я бы отдал, чего жалеть-то, да ведь чудо как хороша... Может, новая - не получится, запоёт не о том, не так... И не каждый на ней научится. Да и прибыли - на пятак! Будь что будет - не съест старуха-то, ну, маленечко пошерстит... Я играю, кто хочет - слухайте, кому некогда - Бог простит! Сколько горя вокруг столпилось, и какая вдруг тишина... Поднялось в душе, распрямилось то, что скомкала в ней война. - Сладим с Гитлером – жизнь наладим! .................................... Через годы, через века мне концертная флейта Вивальди напоёт про того старика. Две-три нотки - высокие, грустные – показалось? - Нет, он бы не взял.. Вряд ли знал он хоть что-то о Музыке. А ведь главное что-то сказал.

* * *

Никому провидеть не дано - по каким путям пойдёт Россия, но должна подняться всё равно, сколько бы по ней ни голосили, сколько бы ни плакали над ней плакальщики-профессионалы... Одолеет злобу этих дней – встанет, как не раз в веках вставала! – после всех нашествий, диких смут, после всех разбоев и пожаров, встанет, разорвёт веревки пут, одолеет мрак своих кошмаров, и начнёт, понятно, не с нуля – строить, ладить жизни разноцветье, словно в чистый, ясный день входя – в новое свое тысячелетье.

ОРФЕЙ И ФИЛОСОФ

Философ: - Водоворот рождений и смертей, безумие страстей, неточность мысли, крах - как единственный итог благих затей... Рок только на минуту нас возвысил, чтоб мы успели здесь, в тени ветвей – подумать, два мыслителя свободных... Как имя ты своё спасешь, Орфей, из тьмы времён, из тьмы имён тебе подобных? Орфей: - Спасу! Философ: - О, юность, как ты горяча, пока ни сил своих, ни истины не зная, во всём с размаху действуешь, сплеча... Но следом за тобой спешит иная, она обступит пёстрою толпой, рассеянно речам твоим внимая, а там и вовсе - вызовет на бой! Снесёшь ли суд надменного глупца, усмешку, поношенье от собрата? Служа богам, готов ли до конца их воле следовать? Тропинка крутовата... Спасёшь ли в человеческом лесу свой жар души, свой странный дар? Орфей: - Спасу! Но если мы присели толковать, позволь и мне вопрос тебе задать... Скажи, мудрец, ты знаешь - почему? – свирель, играя, властвует над сердцем, вещает - непостижное уму, но явственное даже иноверцам, свирепым варварам... Я гимны Солнцу пел, любовь восславил, вольности примеры... Прибой стихал, дуб - шелестеть не смел, и камни выползали из пещеры подобно черепахам - чтоб вкусить блаженства музыки, способной мир вместить, и даже - укротить безумство бури, разгул неистовой стихии злобных фурий... Гармонию я в этот мир несу, хоть может быть - себя и не спасу. Философ: - А если только выдумка и ложь – вся Музыка? – тончайшая отрава, и в ней не больше смысла ты найдёшь, чем в чаше?.. Горьким дымом станет слава. Нахлынут орды, вытопчут страну, всё перемесят - кровь, мочу и пепел, разрушат храмы - новь и старину, прах осквернённый твой развеет ветер... Куда ты денешься тогда, Орфей, ответь мне! Орфей: - Куда деваться... Разве что - в бессмертье!

* * *

Как быстро вянут ранние цветы, тюльпаны и нарциссы, в чемодане доставленные с юга самолётом в Надым куда-нибудь, в столицу северян. Как быстро вянут фрукты золотые, газеты, приподжаренные факты, мы с вами - сами... Даже космонавты барьер старения осилить не смогли. Но Музыка... Как бог - бессмертный Моцарт вишнёвой палочкой волшебной дирижерской взмахнул - и скрипки дрогнули, запели... И слёзы счастья под ресницами блестят!

* * *

Пожалуй, ничего скучнее нет, чем вечный спор в литературном общежитье: - Тот – бездарь, этот – вовсе не поэт… - А ты-то кто? - Я – гений! - Извините…

* * *

- Этот мрак не измерить... - О чём разговор? - Вы непрáвы, поэт, все вы тут - не правы΄... - Эта бездна - заслуженный нами позор? - Где вы были тогда? И что делали вы? - Эту ночь не постичь и не сдвинуть плечом... - Он замечен - общался с одним москвичом. - Уличён! То-то, вижу я - больно учён... - А стишок-то прочтён? И каков приговор? - Политически - вздор, поэтически - спор... - Не сносить головы! - Мир - и тот обречён... - Нам бы всё нипочём, да боимся молвы... - Ну, не столько молвы, ведь над всеми - надзор... - Эту ночь не постичь и не сдвинуть плечом... Эту ночь не постичь... Как под лунным лучом странен бледный узор - стебли, иглы, узлы... Странен голос травы, взросшей под кирпичом: "Что мы знаем? О чём? Кто мы с вами? Увы..."

СОЛДАТИК

Сижу на Бомбе. Дикого ума устройство… Детище прогресса мирового, предел, итог. Спрессованная тьма, свет, смертоносный для всего живого... Сижу на Бомбе. Штучка - я те дам! Пост - не до шуточек: мигалки, катакомбы... До дембеля - два месяца, а там – гуляй, рванина, вдалеке от Бомбы! Да всё одно - на ней или под ней. И это, видно, до скончанья дней.

МОСКОВСКИЙ БОЯРИН

- Царская затея - на болоте выстроить столицу, на отлёте, на краю, не на сегодня - впрок, в дни, когда на Юг и на Восток разлилась немеряно Россия... Не хватило нам своих болот? Съездил царь, слетал за море сине, нынче, вишь ты - плотников зовёт! И пошли - через Москву, да мимо... Нет, сие - вовек необъяснимо! Рвань и пьянь в лаптишках, голытьба... Не нашлось им дома примененья? Дурь людская - выше разуменья! Пушечная им нужна пальба... - Не ворчите, батюшка, сестрицу отдали не в старую столицу... Тут не ум, не сердце, знать - Судьба... - Цыц! Судить - ещё мала, глупа! ...Ну, прости, я не хотел так грубо... Виноват... Ну, не серчай, голуба, улыбнись и научись прощать. Чую: спор - столетиям решать.

* * *

Крольчата, двухнедельные комочки... Глаза на днях открылись, ушки - тоже расправились, отклеились от спинки и чутко реагируют на звук. И вся братва уже покрылась шёрсткой, один - светлей, другой - темнее прочих, все начинают освоенье мира, по клетке путешествуют уже, вынюхивая повкусней травинку, жуют микроскопическими зубками... А главное - сидит пружинка в каждом, заложенная, видимо, Природой: лежит крольчонок, клевера трилистник посасывает... Вдруг пружинка - щелк! – его подбрасывает вверх, на всякий случай: - Не спи, малыш, живи, дерзай, расти!

* * *

Облака плывут, меняя облик... С вольным ветром - весело играть! Он вздувает белоснежный хлопок, то барашков лепит белолобых, то - взметнёт сияющую прядь, и она летит, и до-олго тает... Над землёй, способной наблюдать, восхищаться даже.. Но - менять образ свой? - Ты что, едрёна мать?! Кто же нынче в облаках витает?

* * *

А.П.Межирову Как плотна атмосфера неясности! Слишком бодро вещает пилот: - Пристегните ремни безопасности, на посадку идёт самолёт! И сгущаются тени подглазные, нам не весело и не смешно, мнится: главное что-то - не сказано, не обдумано, не решено... Сквозь туман нас ведут навигаторы, ветерок холодящий в висок... Только капельки в иллюминаторе скачут весело наискосок! - До отказа надейтесь на лучшее! Что же мы подлокотники мнём? Мы доверились людям, не случаю. Значит – та- про- всё- не па- ки дём!

* * *

"- Другая движется на нас цивилизация, с другими, необъяснимыми подчас, чужими, слишком дорогими игрушками не для души..." Скулим и ноем. Дитя компьютер потрошит: - Ништяк! Освоим...

* * *

Всё телевиденье, со всей его орущей бездарной мельтешнёй и пустотой писатель глупеньким назвал... Телеведущий сморозил тут же глупость новую – “звездой,” известной всем пустышкой – "осчастливил" писателя Астафьева... Увы, бессмертна пошлость, и читатель - вымер. "Попсой", как псиною от песьей головы разит... И Музыка уходит, не вернётся. А что - без Музыки - нам делать остаётся?

* * *

"- Давай, давай, нажмём, ребята, надо!" - у погоняльщиков язык не устаёт... Как вообще без них случаются - восход, закат, события космического ряда? Зачем? - Волчок, на миллиарды лет вперёд запущенный - летит, жужжит, поёт, сам по себе - уже подарок и награда. И сердце, вглядываясь, рдяный воздух пьёт, туманный, золотой, счастливый мёд, всю жизнь - как в первый раз! – рожденью Солнца радо.

* * *

Вечером, чёрным полем, по дороге пустой... Милая, я не волен – болен разлукой с тобой. Ранен, настигнут хворью, необъяснимой тоской, сам с собою в раздоре – по дороге пустой, черным остывшим полем, мимо седых тополей, мимо шапок вороньих меж онемевших ветвей... День - словно не было - гаснет, быстро сгущается мгла. И - ни звезды. Ненастье. Снега ждём, как тепла...

* * *

Алексею Житкову И если вечно искушенье лжи, и вечен - горький, жадный поиск правды, веками - сидни, пешеходы, аргонавты - куда мы движемся, трагедия, скажи? Ступни движеньем одержимых ног жжёт пониманье той необратимости, невозвратимости поступков и дорог, всех дружб и связей, подвигов и вымыслов. И время в нас всё глубже и больней въедается, как соль в живую спину. Всё тяжелей рюкзак. Его не скинуть. Тревоги не избыть. И не отринуть вошедших в плоть и ставших плотью дней.

* * *

Каждый из нас убеждён в том, что именно он обладает истиной в чистом виде. Каждый видел какой-то единственный сон, каждый слышал какой-то таинственный звон, и в философии каждый, как будто - силён! И на господа Бога - ей богу! - никто не в обиде. Каждый знает: что с чем - ну, совсем не рифмуется! Каждый - хватает меня за пуговицу, держит, вертит, при этом - мурлычет, талдычит, словно в глаза - пальцами тычет, упорно пытаясь расставить по-своему мои неправильные зрачки... Не часы достаю из кармана – живую луковицу, молодыми зубами откусываю с хрустом! - вкусно! (Чего ж ей в кармане валяться!) Отрываю, вручаю желающему несчастную пуговицу. А глаза - берегу. Может быть - и мои пригодятся.

* * *

Брюки, плащи, фуражки мимо шуршат потоком. А что в голове у дворняжки, дрожащей, будто под током? "- Люди, я вам не советчица, меня гуманизм - питает. А всё же на всё человечество любви, увы! - не хватает... Хватало вчера на хозяйку, и на гостей - хватало. Эй, вы, отломите сайку! Мимо, и горя мало... Выгнали, распрощались, взяли дога - красавец... Прохожий, к тебе обращаюсь! Окурком швырнул, мерзавец!.. О, боже, как мёрзнут конечности в осеннем собачьем мраке. Как можно любить человечество, когда оно так - к собаке..." Всё. Не продолжай, пожалуйста, молчи, бездомная псина! Зубы сожми. Не жалуйся. Пойдём-ка до магазина...

MEMENTO MORI

Какое мужество необходимо, чтобы жить, просто жить - печалиться, смеяться, ходить в кино, где тени на экране живые - ходят, смотрят, говорят, и за один сеанс перед глазами проходят тяготы и страсти поколений, по-своему обманутых надеждой и обделённых счастьем... Это длится - пока живут на полотне герои, пока слова и музыка не смолкнут, и стену не зальёт волною мрака с привычно-краткой надписью: К О Н Е Ц

* * *

Этот спор о мировом господстве, о великом (дутом!) превосходстве, о глубинном (мнимом!) первородстве - самый старый и кровавый спор. Неужели всё, что всех нас мучит, ничему в итоге не научит, вдруг моря, народы, земли вспучит, ввергнет в бездну - в атомный костер?!

ТАТАРСКАЯ ПЕСЕНКА

Поле моё каменисто, путь-дорога - кремниста. Только поют-играют рядом - твои мониста. Месяц и облачко в небе. Дымкой подернулись степи. Тихо звенят мониста, не бубенцы, не цепи. Музыкой этой тронут, я - с головой, как в омут, в бездну глаз твоих карих, в бездну, в которой тонут... Полночь эпохи - мглиста. Но - посмотри лучисто! Покачай головою – пусть позвенят мониста!..

* * *

Дом. Недостроенный, огромный. Сквозняки гуляют в нём, порой - срывая двери. Но мы живём в том доме, вопреки уму и разуму, давно уже не веря, что дом достроен будет, что дела идут как надо - медленно, но ровно... И лишь звезда, разгневанно-бела, грозит рассыпать дом на кирпичи и брёвна.

* * *

Я жизнь прожил, как дерево - большую, я головой купался в облаках, и ветры времени меня, бушуя, гнули, и, отряхнув вчерашних листьев прах, я зиму долгую учился терпеливо ждать нового брожения в крови, и новою листвой шумел счастливо, когда под сердце возвращались соловьи. Я жизнь прожил. И нелегко признанье, что в бурю новую боюсь не устоять... Грянь молния - сгорю до основанья, но лишь бы вспыхнуть, испылать, не догнивать...

* * *

Алданским приискам, заводам ещё и полувека нет. А этим скалам и породам – четыре миллиарда лет… Всё это сплавилось, остыло, явилось из глубин на свет… Нас не было, когда им – было четыре миллиарда лет. Речь, впрочем, не о нас, бродягах, что мы – пред возрастом планет? До Рюрика, до всех варягов – стена аукала в ответ… Для них эпоха древних греков и наша – как один дуплет. Ах, не о том ли кукарекал Суворов – после всех побед? Волною Вечность подкатила и смыла наш случайный след. Мы все уйдём. А им, как было – четыре миллиарда лет.

* * *

Выросла в избёнке, при лучине... Расцвела к шестнадцати годам – взяли в дом, одели, приучили: подавая блюда господам, улыбаться, угождать, стараться, обо всём, что слышала - молчать... (А она любила посмеяться, в роще поаукать, покричать... И поплакать на плече подруги так, слегка, в душевной простоте – о родне, о горечи разлуки, и на Пасху - в церкви - о Христе...) Господа довольны ею были. Что ж семью не помянуть добром: барышни - улыбками дарили, барыня - по праздникам - рублём... Барин пел романсы под гитару, тёмным глазом озорно косил, называл царицею Тамарой и сплясать "цыганского" просил. А она - она плясать умела. Улыбаясь - лебедью плыла, вся - как струнка тонкая – звенела, словно вишня белая - цвела! И случилось: в барчука влюбилась. Он и сам был опьянён весной, и его сердчишко громко билось в парке, за беседкою резной. И в объятьях, бережных и нежных, им открылось - для чего Господь на две половины нас, мятежных, разделил, желанной сделав плоть... Счастье длилось вечность и мгновенье, всю весну и лето... Век любви – краток... Зародилось подозренье у кого-то... Кто-то и шепни... Барыня про сон ночной забыла. Барчука отправила в Москву. А свою любимицу – кобылой обозвав, в деревню, на тоску - в жёны старику определила, чтоб не знала счастья на веку... Но - родился сын в деревне дальней, новым смыслом переполнил мать. И старик не пил и не скандалил. Сапожищи - в сенцах стал снимать. Дров привёз. Да, видно, простудился, тяжко кашлять начал на печи... День, другой... Потом, хрипя, простился, замолчал и кончился в ночи. Схоронила. За сохой ходила. Боронила и хлебы пекла. Сына ясноглазого растила, пестуя - любила, берегла. И когда над колыбелью пела мягким, тёплым голосом грудным – ни о чём на свете не жалела! Тем напевам - ласковым, родным, навсегда и я обязан жизнью. Стоит время слой за слоем снять, в бесконечном бытии Отчизны вижу я: поёт над люлькой Мать. Лик её таинственно сияет, дух её - над безднами парит, чист и свят... И это поднимает выше всех печалей и обид. Может, оттого, что твердо знает: не собой, так сыном победит!

* * *

Не умнее я тебя, не старше, не стремлюсь в твои учителя. Но всё чаще слышу ноту фальши. Вместо "ля" - звучит твоё "а ля"... Этому помочь никто не в силах, ты в себе уверен, как вердикт. Встреча в коридорах стен постылых лишний раз догадку подтвердит. Жизнь сыграла с нами злую штуку. Горек тот, из Брэдбери - мотив: не задев, рука прошла сквозь руку, ни на гран тепла не ощутив...

* * *

Белые, летят над Волгой лебеди в утреннем тумане розоватом... Спите, дети, их теперь не встретите даже в диком царстве тридевятом. Спите, дети. Руль мопеда - трепетней, треск мотора - более "волнителен"... Мне и то - всего лишь снятся лебеди в синем небе, в блеске ослепительном. Я их так-то, наяву - не видывал. В "Слове о полку" они гнездятся, в книге недо- или непрочитанной. Спите, к нам они не возвратятся. Мне в последний раз приснилось всё это. Постараюсь, чтоб не повторилось. Белое крыло, зарёю облито, перламутром розовым светилось... Господи! - над водами застойными, над индустриальными дымами, в синеве они трубили, вольные, навсегда, навек прощаясь с нами...

ВСЕМ МИРОМ ПО ГРИБЫ

Роману Солнцеву Когда? По-моему - второго сентября, студенты, на буртах соломы, возле тока, наверх забравшись, мы сидели, дурни, и ждали зрелища, которое обещано нам было накануне. В чистом небе сияло солнце высоко в зените, шёл час двенадцатый, и мы уже решили, что снова обманули нас... И вдруг - над горизонтом, быстро поднимаясь, взошло второе солнце, чуть поменьше, но столь же яркое... Замедлив ход, росло... остановилось... и, затягиваясь плёнкой, белком жемчужным, как желток на сковородке, клубясь волшебно, превратилось в белый шар, внутри которого ещё мерцало пламя... Заворожённые, следили мы за тем, как от земли к сияющему шару поднялся снизу столб из темной пыли, и кто-то крикнул: - Ножка! Верно - гриб! И кто-то щёлкал фотоаппаратом, дешёвенькой пластмассовою "Сменой". А я смотрел и удивлялся: небо, за несколько минут - от сотрясенья? – заполнилось барашками, как будто свои отары в небо выгнал Казахстан... Гриб - ветром скоро накренило и размазало. И он среди барашков затерялся. Мы радовались, что не в нашу сторону уплыл... Нам говорили - далеко до полигона - километров двести, а то и триста... И хоть бомба - водородная, но взрыв произведен на высоте и всё развеется... А года три назад (в год смерти Сталина) на майской демонстрации я нёс плакат: коварный дядя Сэм с лицом Кощея - нам грозит, пугает гирляндой целой шариков воздушных, напоминающих фугаски от Адольфа, и половина - буквой А помечена, вторая половина - буквой Н.

* * *

Трудной мысли обречённый и томительный полёт... Профиль Пушкина точёный в синеве окна всплывёт. И звучит мотив печальный, не разгаданный до дна: «Дар напрасный, дар случайный жизнь, зачем ты мне дана?» Сам себя ещё не зная, мальчик ищет свой ответ на вопросы, что, стеная, задавал себе Поэт. И его томит докука, скука прожитого дня: "Что - искусства, что - наука? – Жизни мышья беготня?" Пухлым пальцем поучая, Фотий рек из тьмы окна: "Не напрасно, не случайно, жизнь - от Бога мне дана!" Для чего же мять подушки, лезть с вопросами к Судьбе? Но - всей жизнью - Пушкин, Пушкин! - свой ответ даёт тебе!

* * *

Как выстрел - грохнуло в окно. Внизу весёлые соседи "козла" забили в домино. А можно было б и медведя! Греми, вечерний канонир! В тебе, с твоей натурой пылкой – погиб, как минимум, Шекспир. Дуй, проигравший, за бутылкой! Ах, что там дантовы круги и что - вопросы драмы вечной... Мир - выше ставил сапоги в своей нужде чистосердечной. Что ж, что меняет лик нужда, что носим джинсы и кроссовки? А в Гамлета влезать - беда, он требует иной сноровки. Он понимает - что к чему, но шутит черезчур опасно... Мир доминошному столу! Ведь это - жизнь, а жизнь - прекрасна! Пылай, азарт, и вычисляй, ум хладнокровный, варианты, и торжествуй, и путай карты, всех, чохом - с носом оставляй! Литература - кисея... Жизнь - многограннее Шекспира. Круг прочен - дом, завод, семья. И жмёт не Дания - квартира...

* * *

Памяти А.А.Ахматовой Что делать с солнечным лучом? Как сокровенного коснуться? Искусство - это то, на чём так просто насмерть поскользнуться! Но есть примеры - навсегда, сквозь невозможное! - примеры, как всемогущая вода, сметающая все барьеры, как воссиявшая звезда, алмаз - находка из находок, таланта, мужества, труда бесспорно тяжкий самородок... Пусть кану, словно лист в траву, мой промельк, шорох - кто услышит? Но счастлив я: ушли в молву её стихи, живут и дышат! И анфиладой в зеркалах стоит последняя поэма на трансурановых ветрах – нерукотворна и нетленна.

* * *

Всего три тёплых дня – и всё зазеленело, трава, берёзы ожили с утра, пчела над вербою пушистой зазвенела... И привкус дыма с огородного костра волнует, словно в детстве - даль без края... Проснулась, дышит мать-земля сырая...

* * *

Мы не птицы, но закон гнездовья в нас живёт, как тайная струна. Знал отец певучее присловье: "Кострома, родима сторона..." Я не раз слыхал погудку эту, на неё откликнуться готов. До Камчатки век по белу свету разбросал родню и земляков. Носит нас судьба, как очумелых, безоглядных, лёгких на подъём. Нам ли вычислять - в каких пределах что мы потеряем, что - найдём... Но не знал я, что душа устанет раньше, чем поймёт - чему верна, и её на говор твой потянет, Кострома, родима сторона...

* * *

Посредине деревни - белый храм для души. И седые деревья – чудо как хороши! Как застывшие взрывы белизны, чистоты – необъятные ивы, вдруг - белей бересты. Кристаллически-ясный, потаённо-живой, неизменно прекрасный образ жизни самой. Как на каждой ладони - ветви линий судьбы, то, о чём и не помним, зная власть суеты. Но - приходит мгновенье, просветляется взгляд, и весь мир - откровенье, как полвека назад.

* * *

Наше время кончилось. Давно. Мы остались там, в шестидесятых. Новых поколений всё равно не сложилось... И - недораспятых - нас почти простили палачи, обнаружив, что идея - сдохла, выдохлась, скукожилась, усохла, прогорела, как дрова в печи... Наше время кончилось. Хлопок прозвучал. Дохнуло гарью ада. И никто от ужаса не взмок, увидав Чернобыля дымок – в нём никто предугадать не смог грозный знак всеобщего распада... Наше время кончилось. Грядёт то, в котором нам не будет места. Подрастает дочь, почти невеста. Я её обидел, бегемот... Впрочем - спит она. И видит сон, что тайком гуляет в райских кущах. А рассветный колокольный звон отпевает нас, ещё живущих, тех, кто землю спас для вас, грядущих, от идиотизма звёздных войн.

* * *

Храм, верней - его скелет, останки. Хлам совхозный. Но однако - храм. Он всегда был выше нашей пьянки. Не свалил его минувший хам. В нём цемент хранили и запчасти, кирпичи, комбикорма, ячмень... Вот и сберегли от злой напасти. И настал для храма светлый день. Побелили, крест - позолотили, тонкую затеплили свечу... А грехов своих не оплатили и на грош. Silentium. Молчу.

* * *

Владимиру Нешумову Деревья так по-разному живут, в пространстве воздуха ветвями колко множась, что лишь художник точно схватит суть, характер вылепит, чужой судьбой встревожась. Ведь там где выломило ветром часть ветвей - зияет небо опустелостью своей...

* * *

Вьюга, вьюга гудит над страною, ничего не видать, хоть убей! Но - чирикнул за тёплой трубою, подал голос дружок-воробей. И полоска во мгле просветлела. Значит - будет и нынче рассвет. И пора приниматься за дело, даже если в нём надобы нет. Как бы зимняя вьюга ни выла, не хандри, не робей, воробей! Как бы сердце твоё ни щемило, никогда ни о чём не жалей! Может, всё же случится удача – доживём до весеннего дня, и забудешь, как, голову пряча, замерзал, никого не виня. Чтобы печь и труба не остыли, я дровишек подкинуть могу. Слава Богу, с дровами в России выжить можно в любую пургу. Только знай, не ленись, запасайся, чтобы милых своих обогреть. Прочь унынье! Пора. Поднимайся. Кое-что ещё можно успеть.

* * *

Тридцать три мужику. Вроде - самое время чего-нибудь сокрушить, своротить, в прах - до жаркого ужаса - сжечь, всё на ветер пустить, чтоб летело, родимое, по небу, раз взыграла душа, иль вскипела гремучая желчь! Но сидит мужичок, окружённый друзьями в застолье, подпевает певуньям, прекрасным, как сон во плоти. Как высокой волной, поднят и переполнен любовью к тем, кто рядом и дальше - за стенкой, в ямщицкой степи, при лучине-лучинушке, где-то в избе первородной, дальше - вплоть до пещеры, где мамонт последний трубит... Песня, русская песня, одна ты - веками - свободной оставалась, пусть автор - измученный, нищий - убит... Пойте, милые, добрые, как бы вам ни было трудно, в небо - чёрному ворону - сколько бы он ни кружил. Да, мы смертны, но песня – земному суду не подсудна! Жаль, что подлинной песни – не смог, не успел, не сложил... Тридцать три мужику. Подпевая, он плачет от боли. Прозревающим сердцем коснулся такой глубины, где мерцание истин подобно кристалликам соли. Растворённые в нас, слава Богу, они не видны.

* * *

Вл. Соколову - С утра по радио - покойники поют, - вздохнула мать... А это - пел Шаляпин! Ребёнок вздрогнул. обесцветился уют. А голос - жил, звучал, как море - необъятен... А голос жил, могучий – властно звал в огромный мир, границ не признающий. Малец подрос, и взял свой первый перевал, и понял – дали открываются идущим... Когда вернулся к Волге, в свой родимый край, застал отца ещё живым и хрип расслышал: "Держись, и мать одну не оставляй!" И стало тихо - не бывает тише… Потом, крестьянствуя, он разом постарел. Мать схоронил. Когда поёт Шаляпин, дед на минуту отрывается от дел, вздыхает: - Жаль, теперь пластинки без царапин...

РОМАНТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ

В ту ночь под фарами играл, сверкая, снег. Он закружил, запутал, сбил меня с дороги. Простясь с попуткой, я искать ночлег пошёл на огонёк... Беспечен человек! Что странного, что в эту ночь в итоге, перед собой увидев некие чертоги, я, дверь толкнув, попал в минувший век? В переднюю, прикрыв свечу ладонью, старуха вышла: - Вам туда, наверх... И приняла из рук моих болонью, и указала путь движеньем век. И я по узкой лестнице поднялся в светелку чистую. И голос услыхал: - О как я рада! - опыт мой удался, вы - здесь...

САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН

Что напомнят - пыль, дорога, зной? Пошехонье, сторона лесная... Верен я всю жизнь тебе одной, родина, деревня крепостная... Дети родовых дворянских гнёзд, чьи нам песни колыбель качали? Только с виду незатейлив, прост опыт "Музы гнева и печали". Как двоились в образе одном – неподдельность материнской ласки на лице красивом, молодом... И другое - как в недоброй сказке – стянутое властною гримаской, с приговором: "Высеку - прощу..." Как в себе я оба совмещу? Где-то здесь, у тетушки в гостях, на дворе, услышав стон негромкий, я, мальчишка, пересилив страх, вдруг застыл перед чужой девчонкой. Господи! За что, какой виной, в чём она так страшно провинилась? У столба, в палящий летний зной, связанная, локти за спиной - в туче мух, слепней, в слезах - томилась, встряхивая русой головой... Бросился отвязывать - она вскрикнула: - Не троньте! Я - наказана... Хуже будет. Отойдите! Сказано: в этом только барыня вольна. Добрые, барчук, глаза у вас... Фартуком лицо мне оботрите. Всё. Нельзя, ступайте, не смотрите! Боже, хоть бы облачко сейчас... Я вбежал в гостиную, дрожа от бессилья и от возмущенья. И девчонке злыдня и ханжа даровала нехотя прощенье. Но какая рана запеклась в детском сердце – тёмная, сквозная... Горечью ты вспаивала нас родина, деревня крепостная. И тебе я службу сослужу, свой, посильный памятник воздвигну. Всё, что помню - соберу, вложу по крупице в горестную книгу. Чтобы люди мой жестокий век не считали непрерывным балом. Правдой жить обязан человек. Только ей служу - в большом и малом.

ДВА БЫВШИХ ГЕОФИЗИКА

Станиславу Говорухину Место встречи изменить нельзя. Впрочем, здесь не место что-то значит. Возраст нас не красит. Но глаза... - Вот, слетал на съёмку, на Толбачек! - На вулкан? Завидую... И как? - Здорово... - А чуть конкретней, Слава... - Это надо видеть. Грохот, мрак, языки, пылающая лава... Как салют - взлетают в небо, в высь – камни, вулканические бомбы... - Страшновато было? - Ну о чём ты... Увидал - летит! - посторонись, отклонись чуть-чуть, и вся недолга, ты же видишь - я сижу, живой... - Хорошо ли греет эта сопка? - Всю Казань прогрела бы с лихвой... - Как Высоцкий? - Не спеши ты, право, дай закончить об одном отчёт. Представляешь - что такое лава, как она под корочкой течёт? Прокатиться вместе с ней захочешь – положил плиту, и - поезжай... Если чаю захотелось очень, ставь на корку чайник - будет чай! Бросишь камень - от ручья отскочит, ибо лава - камень, не вода. Даже как-то странно между прочим, словом, впечатленье - навсегда... - Это - да, наглядно, удивляет... Может, в вулканологи пойти? - Не вздыхай, держись, эН-эН Беляев, нам с тобой обратно - нет пути.

* * *

Все мы - люди, камни и стропила – временны... Любой костер - потухнет. Время основанье изъязвило – и скала с обрыва в воду ухнет! Всё, что изнутри истлело, сгнило, рано или поздно - к чёрту - рухнет! Рухнуло... И всех нас придавило. Столько всякой дряни навалило – Эверест! Откуда, кто аукнет? Что ж ты замолчал, пророк, чудила, тот, кого судьба к нам приводила, тот, с которым столько споров было в те, шестидесятые, на кухне...

БАЛЛАДА ОБ УЛЫБКЕ

Жил-был я. Мне было двадцать лет. Улыбался я... А случай - странный: в зеркало взглянул, там - старый дед, весь в морщинах, и беззуб и сед, смотрит с болью тёмной, окаянной... Неужели этот призрак - я? Подменили, может, подшутили? Где улыбка прежняя моя? Ладно, свет в деревне отключили. В темноте-то я – конечно - я! - молодой, улыбчивый, не хлипкий... Хватит врать! Видать и без огня - что осталось от твоей улыбки.

* * *

Я выпрыгнул из поезда, летящего во мрак. Вслед - крик, и вроде - горестный: - Куда ты? Вот дурак! Я выпрыгнул из поезда, лечу над полотном, лечу, смеюсь бессовестно: - Поговорим потом! Сверхволевым усилием лечу не вниз, а вверх – над снежною Россиею, где лес - как волчий мех, поблескивает инеем, колючей сединой... Загадочная, зимняя, под ледяной луной – страна, отчизна, Родина, необъясним твой свет, разлитый над угодьями, где ёлок - как ракет... Я выпрыгнул из поезда, В нём ехать не хочу. Я выпрыгнул из поезда И вот - один - лечу. Я сам собою вычеркнут из списков, картотек, из рассуждений вычурных... Лечу - сквозь ночь и снег. Лечу над замороченной, измученной тщетой, трудами сверхурочными, чистейшею, святой... Над нищею, оболганной, запетой, пропитой, с отравленною Волгою, с чернобыльской бедой... Я выпрыгнул из поезда, лечу вдоль полотна, лечу, не беспокою вас, вам – цель своя видна. Вы можете, естественно, сидеть в своём купе, хотя и вам - не весело, несладко, и т.п. Я – выпрыгнул из поезда, но не в родной кювет. Я выпрыгнул из поезда в свой юношеский бред: туда, где люди дружбою и добротой сильны, улыбка – их оружие – видна и со спины... Лечу в края нездешние, где свет и цвет - другой, в черёмухово-вешние, безгрешные – в покой, который поколениям лишь снится по весне... Лечу я тем не менее, сквозь ветер - не во сне! И леденею медленно, и всё же - до конца! – лечу - куда? - неведомо, сдирая лёд с лица.

* * *

О чём же ты мычишь измученно, больная, тёмная душа? Людское море взбаламучено, миг - и поднимется, круша всё, что вчера терпело, вроде бы, привычно голосуя "за"... Крепись, моя больная родина! Легко ли - открывать глаза...

СИРОТСТВО. XIX ВЕК

Сижу, деревья чёрные рисую... А всё в душе покоя, мира - нет. Господь сестрицу мне какую-никакую оставил, матушку прибрав, тому - пять лет. А мне - тринадцать... Что же я тоскую? Сестра ведёт хозяйство, любит счёт, порядок... Только вот прислугу крепостную бранит весь день, а то и посечёт. Она - постарше, власть по всем законам в её руках, а значит - и лоза. Шёл мимо девичьей на днях, услышал стоны, дверь распахнув, увидел то, чего нельзя, не надо было... Горничная Лушка, на лавке, голая, с косой через плечо, молила сжалиться, простить великодушно, подняв лицо в слезах, спеша, пока ещё вязали ноги ей... Вдруг смолкла, как споткнулась, меня заметив... Виновато чуть, жалеючи, по-женски, улыбнулась, вздохнув, потупилась... Рука - прикрыла грудь. И, дверью хлопнув, я к себе пустился - плакать. Потом сестрица чуть не всыпала и мне. Сижу. Рисую. Осень. Грязь и слякоть. Отец воюет с горцами в Чечне.

МОНОЛОГ "БЫВАЛОГО ЧЕЛОВЕКА"

Памяти В.Высоцкого Ты думаешь, я - так, простой алкаш с перрона и в этой вот пивной закончил свой ликбез? Спроси у шоферни из штата Аризона – у тех, кто пил со мной и виски, и шартрез. Спроси любого пса в округе Сан-Франциско – кто кости им кидал, когда гонял фургон. Да, у меня сейчас - рязанская прописка, а было всё - Брюссель, Париж и Вашингтон… В Канаде кейфовал, дружил с одним министром, роман с его женой, блондиночкой крутил. Звонил по вечерам друзьям-капиталистам: - Айдате водку пить, я - бутылёк купил! Они - народ простой, любому пойлу рады, "ол райт" и "ай лав ю" - про выпить задарма. Глядишь, и развезло, и все секреты, гады, выбалтывают вслух. Поднимешь бровь - тюрьма! В те годы всё я мог - читал чужие мысли и акции скупал на русские рубли... Увы, подвел меня один ненужный выстрел, и вот я снова здесь - среди родной земли... Вернуться бы туда, хотя бы на пол-ставки, курьером, чтобы ждал вишнёвый мерседес. Там - можно бастовать и требовать прибавки. Но к пиву там не тот, понятно, интерес! Не веришь? Ну, не верь, держи за балабона, пусть я тебе наплёл семь бочек до небес. Но кто б тебе открыл ворота Пентагона, когда б сибирячки посыпались с небес? Ну ладно - не стряслось. И я - простой снабженец. Что для тебя достать? Проси, я всё могу. Каким я прежде был - красавец, выдвиженец... Но это уж - секрет. Об этом - ни гу-гу!

* * *

Булату Галееву - Техническая контрреволюция – свершилась! – шутит, грустно улыбаясь, мой старый друг, философ-самоучка. - Что впереди? Сначала - новый НЭП, базар… Потом, войдя во вкус, номенклатура поделит землю, рудники, заводы, ещё не зная - что же с ними делать, как заново работать научить... Поскольку люди честные в "системе" не приживались - в ход пойдут копыта, клыки, шерсть клочьями, конечно, полетит, и как всегда - запахнет остро кровью, особенно вокруг алмазов, золота... Увы, не скоро новый передел закончится... Конечно, новый Лидер появится, чтобы своей фигурой прикрыть "цивилизованную" драчку за власть и собственность... Великий и кровавый эксперимент в России провалился. Россия ищет новую идею, и страшно, если всё-таки найдёт... - Довольно, умник! Что-то ты сегодня, похоже, к непогоде, разболтался. Допей свою рюмаху и - проваливай! А я хочу "забыться и уснуть", мне завтра надо встать с утра пораньше, взять в сельсовете справку, что - живу...

* * *

Ещё в шестнадцатом, непредставимом веке лицо служанки на иконе ярославской, назад повёрнутое вместе с головой, на все сто восемьдесят - за спину, к событью: навстречу Ангелу! (Когда сама фигура обращена к Марии...) Что там говорить - о цвете, логике обратной перспективы, о чуде композиции - я вижу: сколь гениален был безвестный мой земляк! Ещё до Пикассо - Венецианов, тверской любитель (и создатель школы) воспел на пашне русскую крестьянку, но долго мучился с лошадками её, пока не вылепил одну - с пятью ногами! (Ей мало четырёх, она не может без пятой, согнутой... А так - идёт, родная, не падает! - и этого никто не замечает, покорённый главным.) Люблю бродить по выставкам, музеям, вникая, вглядываясь - сдерживать дыханье и думать - вовсе не бесцельна Красота и, может быть, - ещё не раз! - спасёт Россию.

ДЕДАЛ

Сам ничего не создав, крылья угробил Икар. Сергей Малышев Одолев притяженье, гордый - всех обманул! – сын, моё продолженье – прямо к Солнцу рванул! Я кричу от бессилья. Поздно. Плавится воск, рассыпаются крылья... Дальше - Брейгель и Босх. Не спасительный берег я провижу, казним: пламя будущих Герник, сверхгрибы Хиросим. Я кружу над землею, окликаю: - Икар! Грай вороний за мною, сумасшедшее: - Карр! Стану мифом, не былью, но никто до конца не поверит, что крылья – погубили отца. Сыновей всё заносит. Горше горького - то, что о матери вовсе и не вспомнит никто.

* * *

Искусство - то счастливое "чуть-чуть", которое и гению даётся не каждый день... И тут - не обмануть, как ни усиливай тенями, цветом - Солнце... Бессильны хитрости, уловки, мастерство, ночей бессонных чёрная водица... Ведь холст - не зеркало, в котором естество по мненью публики способно отразиться. Всё, всё в тебе должно преобразиться и переплавиться в иное вещество! Иначе - стоило ли с красками возиться...

* * *

Анатолию Гаврилову Смешон районный, областной аршин, каким Художника - чиновник измеряет. Когда сама Природа - искрой наделяет, трудись, шагай до подлинных вершин, храни в себе свой огонёк и веру, прости наивным - их неопытную меру...

ДОЧЕРИ ЕКАТЕРИНЕ

В день Пушкина, когда тепла и света победу празднует российская земля, горячим солнцем, наконец, прогрета, и свежей зеленью одеты тополя, и в палисадниках - сирень благоухает и заливает ароматом дом, заздравный тост отец твой поднимает в твой день рождения, и вновь твердит о том, что это не случайно, что сияет твоя звезда в счастливый этот день навек прекрасным светом... И - кивает словам - тяжелыми султанами сирень... Тебе уже немало - восемнадцать, тебе всего лишь восемнадцать лет. Весна являет всю свою прекрасность, твой путь украсил яблоневый цвет... Но как родителям, вздыхая, не бояться грядущих заморозков, горестей и бед...

* * *

Прелою листвой, дымком и осенью пахнет облетевший, грустный сад. дочь, на плечи пальтецо набросив, загрустила, проводив закат. Смотрит вдаль, где ей своё пригрезилось там, в сиянье городских огней... - Младшенькая наша приневестилась, скоро скучно в доме станет ей...

* * *

Пора... Опять цитата? Неужели всё сказано, до слова, в самом деле непостижимым лицеистом и гулякой, а нам - над строчками его вздыхать и плакать?.. Ни воли, ни покоя обрести и в сельском варианте не удастся. У мира птица певчая в горсти - с державинских... И не тепла - коварства привычно ждёшь. Сбывается - простишь, свыкаясь с этим - сердце испытуешь, в горсти зажатый, не свистишь - пищишь, а чаще - молча негодуешь и бедуешь. Всё повторяется: "На свете счастья нет", "Уюта нет, покоя нет." А воля - сюжет, с разумно обустроенных планет телепортированный к нам с тобой, не боле. Но - утро... Влажный занавес ночной, туман восходит вверх под яркими лучами. Коров погнали в стадо. Пёс цепной, хвостом виляя, смотрит добрыми очами, уже накормленный... Вовсю цветёт сирень, и свежестью просторный дышит день. Иди, трудись, наивный человек. "Довольно кукситься". Унынье - слышал? - грех. Не замышлять же вновь и вновь побег из нашего - в какой-то новый век?!

РУКОПОЖАТИЕ

1

Когда навылет пролетаешь сквозь волну, чтоб опрокинуть не смогла, на камни бросить, когда на сплаве – выгребаешь в быстрину, на стрежень, а тебя на скалы сносит, тебе и весело, и страшно – ты живёшь, весь, каждой клеточкой, азартно и рисково, и пролетишь насквозь, и проведёшь, спасёшь посудину… Вот так – в стихах Глазкова есть нечто… Почитай его, найди. Он твердо верил – слава впереди!

2

Чудачил. Строил свой Поэтоград. Я руку жал ему. Всего лишь слово: - Рад… он при знакомстве произнёс, но так, что было видно – верно, рад, чудак! И он, надеюсь, понял по глазам – что я ему улыбкою сказал.

* * *

Печальных песен на земле я слышал больше, чем веселых... Николай Алешков Беспощадны к путникам пути, хоть порой - так солнечны начала. Видно, сквозь отчаянье пройти надо, чтобы песня прозвучала. Черной мукой, болью оплатить каждый новый вдох и новый выдох. Лишь такую песню подхватить смогут - без подсветки на пюпитрах, без мигалок и прожекторов, в простоте и доброте застолья. В жизни все мы наломали дров, нынче - шевелим в печи уголья... Пишем письма: "Тёзка, будь здоров! Заезжай, тебе всегда мы рады!" Лучшей песней - песенка без слов стала… Впрочем, может, так и надо!

* * *

Вячеславу Воздвиженскому Свобода - вечный бог поэзии и прозы. Все жанры смешаны, все рамки смещены, все русские комедии - серьёзны, трагедии - наивны и смешны. Роман в стихах, поэма в прозе грозной, поэма без героя, вольный стих... "Как хороши, как свежи были розы!" – вне жанров, просто выдохнул старик, но - навсегда... И в этом - вся загадка. - Зачем же ты рифмуешь? - Для порядка...

* * *

Кострами грейте груши в холода... Роман Солнцев Что же так мучает чувство вины за пролетевшие годы, словно в разгар той, далёкой весны ты загубил свои всходы? Словно кострами свой сад отогреть не потрудился под утро, там, где в тумане, бледнее, чем смерть, яблони стыли понуро... Нет, ты охапками хворост таскал, грел, как умел, атмосферу, сталью из кремня огонь высекал, в ближних поддерживал веру. Но - леденящим дыханьем сожгло всё, что цвести собиралось. Даром - ничто никому не сошло, метками зарубцевалось... Пой же, лохматой тряхнув головой, снова у песни во власти! Что ж, что тебя попрекают весной, той, что сменилась ненастьем. Пой, ведь попрёки тебе не впервой слышать от тех, кто беспечно спал, не задет ни весной, ни виной, и - неповинен, конечно...

* * *

Мы поэты с тобой, петух!.. Инна Лимонова Поющее тело, ликующий дух, и ты, драгоценное чувство Свободы! Кричи, торжествуя, горячий Петух, почувствовав час пробужденья Природы! Кричи, возвещай Наступление Дня! Оставим коровам – сопенье и вздохи. Кричи! Мы с тобой несомненно – родня, мой брат и соперник в любые эпохи!

* * *

Надежде Андреевне Сальтиной ...Такое вы, наверно, чувствовали сами - в полях, в июле, золотыми вечерами ещё случается: так тихо на земле, что Ангел мог бы пролететь над проводами высоковольтными, услышав, как во мгле они потрескивают... Он бы грёб над нами крылами лёгкими - спокойно, не спеша, как бакенщик на волжском плёсе - прежде, в далёком детстве... (Дивно хороша была его повадка!) - Что ж, Надежда на чудо - всё-таки в душе гнездо свила? - Она всегда в ней - ласточкой! - жила.

* * *

Э. Д. Брусиной Мир усложняется. Познание ветвится. Науки, как деревья, в небо прут. Шумят гипотез молодые листья, уверенные - их ветрам не сдуть! Мир усложняется. Пространство ждет решений. Переплетенья веток и корней, траншей и теплотрасс, березовых аллей, дорог, столбов, заборов, тополей осмыслить не берется только гений. А посему - не хмурь бровей, налей ему шампанского... А мне - кордиамину пятнадцать капель. Будет веселей косить траву для кроликов на зиму. Жара стоит - как в детстве - суховей, степей саратовских, заволжских грозный призрак. Здесь, на владимирщине - он не так знаком. Мир усложняется. И всё-таки он - праздник! Ликуй, трудись, маши косою и серпом. Когда немного приведёшь в порядок землю, к столу вернёшься, к прерванной строке. Мир усложняется. И всё-таки - приемлю тебя, земная жизнь! Пусть вены на руке узлами вяжутся - я жив ещё покуда и жду гостей, и слышу, как шмели гудят в смородине. И нет родней земли, чем это летнее запущенное чудо!

* * *

Разрешенные птицы - молчат… Елена Бурундуковская То, о чём я сорок лет молчал – отлежалось, ох, как отлежалось! В трудный вздох, спрессованное - вжалось... Так ли важно - что он означал, сколько в нём всего перемешалось.

НЕРУКОТВОРНАЯ

… здесь дерево – обычнейшая ива на островке – имеет форму сердца и смотрит на меня из глубины объёма: листьев, веток, воздуха и света, большими, зыбкими и чуткими глазами, как сквозь века на сына смотрит мать, полна предчувствий, нежности, тревоги и сострадания…

БУТЫЛКА, НАЙДЕННАЯ В КЮВЕТЕ

МАРТИНИ! Сказка юности моей! Налейте мне, Ремарк, Хемингуэй, продегустируем - каков он, тайный жар в волшебном вашем, золотом напитке! Читаю: вермут белый... Вот удар! Ну, это - было... Иногда - в избытке!

* * *

Живы ль ещё на Руси мужики? Пашут ли чем-нибудь вроде сохи пашенку-пашню вдоль Волги, Оки? Будят ли их по утрам петухи? Или накрыли страну лопухи? Глянул вдоль нашей великой реки - в джинсах ковбойских, по виду - лихи, всюду, под каждым кустом - рыбаки... С ножиком каждый, лохмат и угрюм, каждый - исполнен трагических дум. Рыбку поймает, наварит ухи, выпьет, закусит, и - пишет стихи...

* * *

Нас мало осталось - служителей Муз, успехам промышленным чуждых, пусть выверен, точен словарь наш и вкус, мы все из разряда ненужных, из времени выпавших, "лишних людей", ходить не желавших по струнке. В безжалостный век людоедских идей – мы детские ценим рисунки. Поскольку лишь дети умеют любить, лишь дети - чисты и безгрешны. Когда общепринято - бритыми быть, мы в бороды прячем усмешки. Когда ликованье предписано - спим, на лицах - раздумий морщины. И плохо о женщинах не говорим, сие - недостойно мужчины. Жалеем бельчонка в его колесе, щеглов выпускаем из клеток. И только одно: умираем - как все, о близких вздохнув напоследок...

* * *

Лишь в минуты взлёта, восхожденья, обостренья слуха и чутья, белая от перенапряженья, вспыхиваешь ты, звезда моя... Миг - и снова гасит отраженья тёмная вода небытия. И не помнит ничего о прошлом – ни трудов, ни шуток, ни имён. Уходя, мы на судьбу не ропщем: - Шелести волной, река времён!

* * *

Поэт был прав, когда твердил другим слова, которых забывать никак не хочется: нам для общения - весь мир необходим, для творчества - одно лишь одиночество... Но грех максимализма - на виду. Нам не объять ни города, ни мира И одиночество мы чаще как беду воспринимаем: вдруг - пуста квартира... И так тревожно, невозможно вдруг: куда жена ушла? Где сын и дочка? Что не заглянет даже лучший друг? Я больше не поэт сегодня! Точка.

* * *

"- Галка-леталка..." Но - Летя, Летыня, Ваше Летящество, молния в сини! О, летизна, летота летованья, налети, залети, верх ликованья! Я - не Летарь, не Летарх на излёте. Но летоскопа нельстивые линзы стынут: - О как вы летиво плывёте, ваши летила - лекала летизны! Летень с Летандрой - куда им за вами, даже летая на чистом летане. Вы же летариком сыты, подпитаны, ваше леталище - небо открытое! Господи, как далеко авиации, полётизации, космофикации просто - до ласточки легкого тельца, чуда, пронзившего сердце сидельца...

* * *

- О чём лопочешь, улыбаясь, старичок, подставив ласковому солнышку бочок? - Атласной ласточки блистательный лучок, стрелы личинка, цвирк живолетящий, ты, душу эллина уластивший звучок, столь властный в русской речи, сладостно звучащей, черкни лазурь мою, распахнутую настежь, пронзи слабеющего зрения зрачок... - Пошли, братва, с ним всё понятно: чок... - Играй, дедок, ещё чуток - и в ящик!..

* * *

Родное, железобетонное российское захолустье, давленье твоё многотонное пока не взлетишь – не отпустит… - Куда ты всё рвёшься, дитятко? - Туда, где побольше солнца! - Это не как в политике – сердечко не надорвётся? - Ты шутишь ещё так молодо! Ну-ну, не держи меня, мама… - Поди, в твоём небе – холодно, чем выше, тем меньше тумана, согретого поколеньями, натопленного,надышанного... - Крыла у меня – отменные, из супернейлона – слышала? А двигатель – закачаешься – японский, от мотоцикла! - Опять ты со мной прощаешься… - А ты ещё не привыкла? - К такому привыкнуть – можно ли? Давай уж скорей, летальщик… Крыла задрожали, ожили и – в небо сей птероящик, конструкция взмыла безбожная… - Храни тебя Бог, мой мальчик!

* * *

Е. Бурундуковской Под сенью облака, под синью неба - сын. В коляске синей – чист и сладок сон младенческий под солнышком весны, пока лишь начат путь и невесом небесный сверток, дар земной любви, пока под небом свищут соловьи и для самой себя ты шепчешь еле слышно: - Сынулька, сынка, солнышко, сынишко... А всё, что будет – будет, но – потом. А что и как – о том пока – никто...

* * *

Может, кому-то лепава, забава, лёп, лепетабрики, лепетовня. А в мастерской - лепятишек орава лепит кто - птиц, кто - лепуньку-коня. Кто мужичка-Лепуна с Лепунихой, кто их облепень - лепишек, лепиц. Сколько лепилок! - а в комнате тихо, словно в читальне под шелест страниц. Линии, краски - о мере и вкусе... Славно, что в печке огонь не потух! Куры-лепуры и гуси-лепуси, ку-карекурчатый, ярый Лепух! Глина леплива, послушна лепилкам, пальцы лепильствуют, глазки - цветут. И Лепоту ощущают затылком, клеточкой каждой, и - людям несут.

ДЕТСКОЕ

-Тарелка-вертелка, едалка-кидалка, по воздуху летелка и об пол разбивалка! Ведь это интересно, когда тарелки бьются... Сестра грозит: - - Как тресну!.. И гости - не смеются.

* * *

Ой ты город-городок, Владимир, с куполами-шлемами своими, с белизной резных святых соборов, с красотой речных, лесных просторов, с мягким светом, растворённым в дымке, ты - мой сон о шапке-невидимке. Мне она подарена случайно. В ней бродить - легко необычайно, словно сбросил прежней жизни бремя. Мне её снимать ещё не время. Поброжу - нездешний и незримый, вникну в тот узор неповторимый – из камней, деревьев, лиц и судеб, добираясь до корней, до сути. Занят важным делом - я любуюсь как с холмов струятся реки улиц, вслушиваюсь в окающий, окский говор своенравный, не московский... Не зарос травой, в веках не вымер светлый город-городок, Владимир. Не владел, не володел он миром, учит - ладу: в ладе, в мире, с миром...

* * *

Я всю жизнь был очехлопом, жил - куда мне торопиться? Но Очанью встретил, чтобы в ночеокую - влюбиться! Не случайно друг-киношник, бросив взгляд прицельно-меткий, выдал: - Нет, ну невозможно – не глаза, а табуретки! Этой шутке - четверть века. Сват - давно не кажет носа. Но - вспомянем человека, через годы - улыбнёмся! К чёрту старческие вздохи: - Ах, страна воспоминаний... (Есть что вспомнить об эпохе специфических дознаний: кто и что читал т а к о г о, кто, кому и что заметил, кто сказал какое слово, что – другой ему ответил...) К чёрту игры идиотов с политической закваской! Слава Богу, в мире что-то только Музыке подвластно, только краскам, их звучанью, переходам, переливам... Славлю я свою Очанью - только с ней я был счастливым! А уж как мы там очались, как очьярствовали с нею, как с печалями справлялись – рассказать я не сумею. Пусть об этом скажут сами – наш Очарик и Очёнка, всем, с кем встретятся глазами, о своём грустя о чём-то – под другими небесами, при ином укладе, строе, где иная тяжесть знанья, век иной и всё - иное...

* * *

Г.И.Куницыну "Ежа под крышку черепа засунуть" - он сдохнет, ёж, да ты и сам помрёшь. Но ежели на буквоедство плюнуть - ты жив-здоров,и афоризм - хорош!

* * *

Памяти казанцев – Бориса Михайловича Козырева и Бориса Лукича Лаптева Деревня, хлынувшая в город, растворила его в себе. И от культуры городской, хотя бы той, официальной, разрешённой, дистиллированной – остался только пшик, отдельные молекулы в растворе, а то и атомы: два-три интеллигента на миллионный город, чаще – физики и математики - в профессорских сединах и странно: с родниковыми глазами мальчишек любопытных... Я застал их поздний возраст и навеки благодарен судьбе за то, что их вниманьем благосклонным отмечен был, и от общенья с ними храню в душе частицу их тепла – живой, горящий уголёк, с которым всё веселей в эпоху одичанья, когда все звёзды - это шоу-бизнес, весь Космос - достоянье ВПК.

* * *

"Казань-город на костях стоит, Казанка-речка - кровава течет..." - Не ходи за мост, за мостом - беда, за мостом - татарская слобода... Русский, я вырос за тем мостом, и не жалел никогда о том. Добрый татарин был добрым. А злой – видно, контужен был страшной войной. И виноваты фашисты, враги в том, что вернулся Ахмет без ноги. Тот, что гармошку-бишпланку терзал, пел, и, стуча деревяшкой, плясал. В память мою, как в подтаявший снег, та деревяшка впечатала след. Вздох, подытоживший песню и смех: - Поровну горя хватило на всех...

* * *

Как и все времена – это время однажды пройдёт. А пока мы не стали строкою в уебнике скучном – из любого окна Окуджава о вечном поёт, из любого окошка Высоцкий рычит о насущном.

* * *

И что я вам ещё сказать могу с утра в мою гремучую эпоху, когда подъехал и дверями грохнул трамвай с рекламой СПИДа на боку? Когда по всем границам льётся кровь, и рвутся спор решать оружием народы. А я всю жизнь пытался петь Любовь, то, без чего - ни жизни, ни Свободы...

* * *

Ахматова считала, что Восток не знает юмора. Боюсь, что слишком строг был приговор её. Свой юмор на Востоке, но шуточки - и там, и тут - жестоки...

* * *

Не праздный йог, не фокусник, не маг, старик, кормящийся клочком своей землицы – ужели это я? - средь сельских бедолаг – чужая, странная, потрепанная птица... Работал я в тайге, в степях, в горах, любил дороги, будни экспедиций, писал стихи взахлёб и впопыхах, печатал их в Казани и в столице. А что в итоге? Как у всех бродяг, тоска по родине – сильней, чем в пояснице глухая боль... Поэты этот факт воспели, лучшие отдав ему страницы. Но тех страниц никто здесь не читал. Здесь пашут, пьют, поскольку надо выжить. Усталость проникает и в металл. А жизнь - куда сложнее наших книжек. Мне были братьями татарин и казах. Когда все начали считаться и делиться и неприязни искры вспыхнули в глазах, домой, на родину решил я возвратиться. Поскольку нет на свете тяжелей греха, чем смертный грех братоубийства. А тут повылезло на свет из всех щелей такое злобно-ядовитое витийство... Казалось, что отравлен воздух сам, пропитан визгом бешеных амбиций. И я покинул суверенную Казань, больной, любимый город, улицы и лица. Теперь живу в деревне русской - факт, от коего уже не отвертеться. Всё рядом - и Владимир, и Москва. Болит, Чечней измученное, сердце.

* * *

Казань, двуязыкая память о битвах, набегах, погромах. Город раздельных кладбищ и общих братских могил. Город студентов, знающих, что параллельные – сходятся. Город, в котором так неожиданно, неповторимо переплелись хитроватый прищур Моллы Насретдина, беспробудная мудрость Омара Хайяма, лень Емели и огненный бунт Емельяна, изощрённая вязь изразцов, толкований стихов из Корана, спор Христа с Инквизитором в бездне поэмы Ивана, и почти карнавальная маска кретина – славянина Йозефа Швейка… Божья Матерь Казанская, всем – прозвучи, как жалейка, всем – заступницей будь, всех – пойми и наставь, никого, никого не забудь!

* * *

В. Ч. И лучшая из лучших дочерей татарского народа мне однажды глаза закроет, сдерживая слезы и в тонких пальцах комкая платок. Как горько будет это расставанье! Навеки? Или все-таки на время? - До встречи там, за темнотой и болью, где мы опять друг друга обретём.

* * *

Памяти сибирского учёного, геофизика Алексея Николаевича Житкова Конечно, время и пространство - неразрывны, и каждый камень - помнит времена, когда мы лазили по скалам и обрывам, Тангуй склоняя с Мындадуем - имена речушек памятного, давнего сезона... Друзья из одного казанского двора и однокашники, в тайге - почти бессонно, ночь напролёт могли мы у костра с ним вместе - думать вслух, проклятые вопросы решать пытаясь, иногда - сплеча... (Всё то, что так отважно - демороссы на всю страну с больших трибун крича, начнут выплёскивать... И двинется громада иным маршрутом - в сторону от ада геофизической, космической войны без победителей...) И - чудо! - в наши дни, сегодняшние – встретились мы снова, как тридцать лет назад! - два старика в редеющих сединах... Но основа, душа - жива, и на подъём легка! И с прежней нежностью я другом любовался, его серебряным задорным хохолком, глазами, свет которых оставался всё тем же - ясным... И за праздничным столом к нам возвратилась наша молодость незримо. И, посерьёзнев, произнёс он: - Первый тост - за тех, кто навсегда, непоправимо ушёл от нас, тепло своё унёс... Мы выпили не чокаясь. Утраты – всех настигая, в точку бьют одну. Но за три года потерять – сначала брата, а следом – мать, потом – любимую жену – не слишком ли? Он молодцом держался. И песнь коллеги Городницкого – про снег мы спели вовремя, с душой... И он смущался, что день – в автобусе, и клонит на ночлег... А утром – долго во Владимире прощался я на вокзале с ним, предчувствуя: навек... И всё ж поверить был не в силах. - Леша, Леша, до Встречи, золотой мой человек!