Голоса расстояний

* * *

Моряки, геологи, поэты, донкихоты золотой мечты, по морю синему, по белому свету нac мотает в поисках Красоты. Нас волнует всё: и гнев прибоя, и тоска закатов ледяных, камня каждого лицо рябое, молодые свечки в лапах пихт, Снег когтистый у ручья на глине и загадки века на холстах, солнечная скрипка Паганини, роза в спелых девичьих губах. Мало нас. Но мы по свету бродим в жажде необъятное обнять. И теряем — больше, чем находим, чтобы вновь найти и — потерять... Кто из нас, мечтающих о чуде, не бросался в море с высоты? Подскажи — каким он завтра будет, азимут блуждающей звезды? Моряки, геологи, поэты, донкихоты золотой мечты! По морю синему, по белому свету нас мотает в поисках Красоты.

* * *

— Напиши... — Напишу... А вагон уже катится. Лица уплывают во мглу, и твоё, и твоё, и твоё!.. Что же дальше? Забиться в купе и забыться? Пусть быльём порастёт? Но крапивою жалит быльё...

* * *

Сияли лужи. Рушились сугробы. Стряхнули почки оболочку льда. Я шёл домой, Не улыбаться пробовал, а у меня не получалась ни черта! Шла девочка, и шарфик бился синий, Сосулька ломкая её ладошку жгла. Шла девочка сквозь гомон воробьиный, навстречу мне с моей улыбкой шла! Мы встретились, Мы это знали оба. Шли, глаз не отводя и замедляя ход. И ветер за три дня до ледохода уже дышал горчинкой талых вод...

* * *

Хорошее утро! На жарком костре походный кипит котелок. Вода студеная в Ангаре горит, как гранатовый сок. И зёрнами падают капли с весла — такая заря над тайгой! Через каких-то четыре часа зардеет она над тобой. Ты выбежишь к Волге по узкой тропе, что меж кустов пролегла, и будет каждая жилка в тебе полна ожиданьем тепла. Ты весла достанешь. (А небо — в огне, и утро такое — одно!) Мокрая цепь в речной тишине дробно звякнет о дно. Легко и послушно в твоих руках лодчонка пойдёт. И вот — пропахшее земляникой в лугах огромное солнце взойдёт! Весло уронив, в изумленьи замри: ведь этот пылающий мир, с тишиной, упругой, как по воде круги, отдан тебе, одной! Любуйся, грусти, это я, с наслаждением человека, богаче которого — нет, телеграммой, подарком но дню рождения послал — рассвет!

* * *

Я всё запомню, всё подряд: и смутный сон, и ясный взгляд, и круглых слов твоих окат, во всём — высокий, чистый лад, снежинок звон, полёт лопат... Вот так же этот снегопад в себе сугробы сохранят. Так у деревьев, наконец, есть память годовых колец... Но время всё наоборот решит: оно растопит лёд, детали в памяти сотрёт, пройдёт, оставив только соль: от горя —боль, от счастья — боль.

* * *

Над ночными перронами над огромными городами, над их неоновыми именами, над ныряющими проводами над уснувшими деревнями, над полями и над лесами — звёзды мчатся за поездами. Низко-низко, чуть повыше земли, золотыми комочками, как шмели, прожигая деревья навылет, годами — звёзды мчатся за поездами. звёзды мчатся за поездами. Звёзды. Мчатся. За поездами...

ГЛУБИНКА

Деревенька. Дремучая, осторожная. Глаза — колючие, как хвоя. Где твои кафе молодежные, где сама молодежь твоя? Где твои хороводы, где девки и бабкины прялки? Знаю: в мёд ты пока не макаешь пряники, но всё же над хатою-пятистенкой нет-нет, да и похвастаешь телеантенкой. Знамение времени... Июль. Смеркается. Где-то ракеты нацелены в зенит. На коровьей шее ботало болтается — звонок, вроде школьного, и — звенит, звенит... Это — зов? («Вернитесь, некошены луга, слабеют зоркие глаза старика...») А старик — рослый, седой, как мука, смотрит телевизор со мной из уголка. Эдита Пьеха, ботало, крик петуха... На стене — фото молодого моряка Пальцы прокуренные барабанят по столу. Нервно позвякивают два стакана. И мерцают скорбные лица апостолов в беспокойных отблесках телеэкрана.

ОСЕННЯЯ АКВАРЕЛЬ

В дрожаньи лески, в плеске и песке, в листве пылающей, в твоей косынке пёстрой, зажатой в городском, несмелом, остром, совсем не загорелом кулачке, в словах задумчивых, в движениях твоих — во всем сегодня только ожиданье, неясное какое-то, как стих, который стал душой воспоминанья, но символ ясен только для двоих. Чего мы ждём? Откуда эта грусть? Что делать с ней? Зарифмовать — и бросить? Быть может, я в дорогу соберусь, нырну из тамбура в глухую полночь, в осень... Менять ночлеги... Мимо деревень... Стихи читать шоферу на попутке. И щедро раздарить вчерашний день колхозным сторожам на самокрутки...

ОТРЫВОК

...Но однажды ахнуло выстрелом И качнуло, как на волне. Друг, уменьшенный телевизором, словно совесть, вещает мне: «Согласился бы он на голод, на таёжную тишину. Но жена его любит город, а он любит свою жену...» И за другом, по нотной лесенке, в душу, словно река в проран, — симпатичное личико песенки крупным планом, во весь экран: Стань, любимая, звездой моей бессонной, через всю страну за поездом лети. Пожелайте нам счастливого сезона, пожелайте нам счастливого пути! А ведь песенкой этой бредил я всего полгода назад и мечтал, что вместе уедем... Ты отводишь усталый взгляд. Усмехаешься. Стелишь простыни. — Утро вечера мудреней... Ты куда? — Говорить со звёздами. — Там — туман. — А в тумане — видней...

* * *

Одиночество. Гулкое, Как морозная белая степь, Где в ночном бездорожье Огромными ходишь кругами, и противно, толчёным стеклом, Визжит пронзительно снег Под смертельно промёрзшими сапогами. Одиночество. Дом, превращённый в музей. Дом, в который порой возвращаться – и думать не хочется. Одиночество. Часто среди друзей. И с любимой женщиной - одиночество... Но когда по грунтовке отчаянно-рыжий мазок полоснёт огневой траекторией творчества, не смешите меня, Не жалейте : «Ах, одинок!..» Позавидуйте счастью моего одиночества!

КЛЮЧИК

Геннадию Купсику На восток уплывают тучи, на восток. Далеко-далеко. Есть в Сибири таёжный ключик, ключик имени моего. Речка - тоненькая и чистая – извивается меж камней. Птахи утренние высвистывают что-то простенькое над ней. Тронешь камешек - солнечной искрой золотинка блеснёт на дне. Бородатый геолог сибирский подарил эту речку мне. Вот спускаюсь я в лог пологий, жажда - выпил бы весь поток. Но позволить себе в дороге можно только один глоток. Встал - и, вроде, прибавилось силы, и не тянут ремни рюкзака. ...А над Волгою, над Россией на восток плывут облака. Новой жаждою я измучен. Сколько вёрст между нами легло! Где ты, мой музыкальный ключик, ключик имени моего? Положил я на дно подковою пёстрых камешков голыши. Дай мне, ключик, твою родниковую чистоту и свежесть души. Чтобы птаха, оставив робость, села на руку: - Чвить-тюить! Дай мне,ключик, твою способность жажду каждого напоить. Всё раздать - до той золотиночки – добрым людям, деревьям, реке. И - малька прозрачного вынянчить... Но пока я живу в городке. Где собаки - и те не лают, больше спят, да хвостами юлят. И дела меня обступают, отвлекают, мучают, злят. Но стучится в стекло колючий, тонкий лучик моей звезды: Где-то камешки моет ключик, и - луна дрожит из воды...

СОСНА

Не всем, не всё на свете удаётся. Но удалось - и словно с плеч гора! Сосна росла, как в каменном колодце, внизу, на дне глубокого двора. Когда-то и она от солнца слепла. Но город рос. И таял древний бор. Каким клочком ей заменили небо, Каким гвоздём пришили к ней забор! Опутали её домохозяйки надёжною верёвкой бельевой, и пацаны бессмысленные знаки, живьём, по коже, бритвочкой тупой... Вот так и не жила, а вековала. И не ждала уже иной поры. Но каждый год весна атаковала потоком солнца души и дворы. Мучительно оттаивали корни. И было страшно в эту ночь, когда она по стеклам била хвоей чёрной, какой-то новой силой налита… А утром в комнату мою ввалился языческий Ярило - бог Весны! Я рано встал. И мало удивился, не обнаружив во дворе сосны… Сосна ушла. Куда - никто не знает. Ушла, по лужам волоча бельё. Она ушла. Хоть так и не бывает. Ушла и всё. Я счастлив за неё.

ВОСПОМИНАНИЕ О МОРЕ

Прибой, зелёные волны листая, галькой шуршал и пеной кипел. И плыли лебеди. Целая стая. Розовые. Так я хотел. А впереди, по волнам пологим, чиста и, как пена прибоя, бела, в точеном венце торжественно, строго — царевна-лебедь плыла... Но годы прошли. За своё легковерье я дорогой расплатился ценой: царевна лебедь, теряя перья, обернулась просто женой... Она, конечно, не виновата, царевнам не книги нужны, а семья. мужья нужны с хорошей зарплатой. А хорошей — не было у меня. Были друзья. Приходили, спорили, парили над миром, набрав высоту, но все мы жили в стране, которая сделала хлебом своим — красоту. В стране, где слова обретают силу, где краски звучат, прославляя рассвет, и музыка осени клином гусиным плывет над Россией, и — края ей нет! Уехал. На счастье, на горе — не знаю. Письмо твоё. Буквы... Как море кипит! И лебеди, лебеди, целая стая. Белые. И розовая, земная, любимая — Ты. Впереди.

* * *

Гале Романовой Всё смутно и светло. Высокие берёзы лениво выгребают в синеву. Осенний призрачно прозрачен воздух, тропа течёт спокойно и серьёзно, мы — дома, мы — родня и ветке и стволу. Ещё никто такого не сумел, а что, казалось бы, заманчивей и проще — имея только тушь и мел, создать берёзовую рощу, где, голову задрав, не поднимая рук, родительница деревянной ложки, берёза слушает сторожко в холодной синеве плывущий звук. Ведь этот реактивный — кровный внук сухой чешуйки из её серёжки! Здесь суть обнажена. Деревья и душа — почти один рисунок чёткий, где очень тонко тушью чёрной любая веточка обведена. Волжане, здесь, над Енисеем, не отводя спокойных глаз, стоим. Последний лист осенний в плечо толкнулся. Двое нас. Внизу — вокзал. Дыхание дороги. И город — развалюхи и модерн. И стройки коммунизма. И берлоги. И диполи направленных антенн... Всё очень сложно. И спасибо вам, студёные берёзы Красноярска, за вашу ясность. видимо, права и тушь, когда она не доверяет слишком ярким краскам.

БЕССОННИЦА

Не спится. Никак не желая угомониться, мысли скачут по веточкам - остроносенькие синицы, цепкие, быстрые... Эх, птицы, птицы, вы не подспорье моё, вы - горе. Одна из вас обещала поджечь море. А море вздыхало, лизало вяло, прибрежные, серые, горькие скалы. И ваши спички, птички-синички...

ЧУВСТВО РОДИНЫ

Полнолуние. Волнолуние. Колдовские озёрные ночи. И берёзы светятся — юные, тихоструйные, непорочные. Волнолуние. В звёздной музыке, серебристой и голубой, что-то так по-русалочьи русское и по-русски широкое, грустное в ясно слышимой звёздной музыке, серебристой и голубой... Я молчу. Я спугнуть побаиваюсь чувство Родины и Весны. С детства глыбы домов наваливались на мои городские сны. Отгораживали, давили, в коммунальном держали тепле, ошарашивали изобилием книг и слов о родной земле. Одного не учло человечество: ливневое стекло этажей порождает чувство Отечества. Чувство Родины — тоньше, сложней... Наполняй меня, лунная призрачность, завораживай и морочь! Над озёрной водой бутылочной — голубая русалочья ночь. Волнолуние... Всё свободнее льётся музыка русских звёзд. И рождается чувство Родины. Родничком. И бежит в половодье. В людоморье бежит. И бродит сладким соком под белою кожей берёз.

ПЕСЕНКА О СИНИЧКЕ-РАДУГЕ

Непридуманная, невзрослая, несерьёзная, невыносимая, словно с Марса за что-то сосланная, может быть — за то, что красивая, говорит она, что над Ладогой двести лет она чайкой плавала, что и солнцем была, и радугой, и коротенькой песенкой — «ла-лала...» И улыбка в глазах её прячется, и живу я, молчу и мучаюсь: это чудо или чудачество, или мне это просто почудилось? Начирикала разной разности, словно птаху в мороз к теплу пустил — столько света в ней, столько радости, от характера, не от глупости! Я и видел её, может, раз — другой, да порой хватает и малого. Словно после дождя под радугой я хожу и мурлычу — «ла-лала...» И улыбка в глазах моих прячется, я хожу, мурлычу и мучаюсь: это чудо или чудачество, или всё это мне почудилось...

СТИХИ ПРО 2х2

Булату Галееву Взрослые люди и в общем-то грамотные педагоги пичкали нас возвышенной классикой, приучали к серьёзным речам на собраниях, посвящённых серьёзным датам... Но однажды мой друг спросил учителя литературы: - Дважды два - четыре. Скажите, а Лермонтов знал об этом, когда писал стихотворение "Парус"? Наш старикан улыбнулся грустно. (Низко над партами муха прошла, волоча за собою белую нитку. Рядом прошла. А он - не заметил!) Он улыбался... Потом обмакнул перо и аккуратно нарисовал в журнале - четвёрку! Косую, как парус, живую, как парус, летящий по клеткам журнала, отпечатанного типографским способом... Но кажется, самым забавным в этой истории было то, что никто из нас так ничего и не понял. Даже мой друг, которого на перемене мы - в итоге - поколотили. На всякий случай. Чтобы не умничал. Нам хватало своих забот.

ШУТКИ ПАМЯТИ

Мы - честные люди... А вспомнилось - (простите, если не к месту, но это знакомо каждому, кто не был от жадности слеп) - слабые мамины руки всегда делили нечестно, непоровну - нам побольше - скудный военный хлеб...

* * *

Я обернулся. И вдруг увидал, что мама, проводившая меня с улыбкой, — плачет... Я не вернулся. Не смог. Я ушел упрямо за блесной — позолоченной рыбкой удачи. А пока я мотался в край из края и рукам искал подходящего дела, выйдя на пенсию, мама моя молодая — старела... Я не вернулся. Да и как я вернусь? В прошлое путь по каким угадаешь звёздам? Мама! — удача моя, тревога моя и грусть... Все мы, видимо, оглядываемся слишком поздно...

* * *

Полынный, лунный, серебристый свет. И тень моя. И — больно! — сквозь неё небритые колосья прорастают. И тень поёживается от непривычного ощущения — это нечто среднее между щекотанием за ушком и — старинной китайской пыткой. А тени предков — досужие басни. Тени предков в курганах истлели. Кроме нескольких — в Хиросиме...

МАДОННА

— Она! (А мне говорят: «Не спеши...») Но это живое свеченье зрачков я сразу узнал в движеньях души прозрачных пришвинских дневников. — Она! Замираю. И слышу: в ночи, при свете будущих ламп сквозь музыку — мощным потоком звучит картавый пушкинский ямб. ...Старятся лайнеры и фазотроны, и пресса начинкой иной начиняется, но движенье Сикстинской Мадонны в люди — только ещё начинается...

У ПРИЁМНИКА

Вашингтон. Рекламная мякина о комфорте «фордов». Нервный джаз. Анкара. Призывы муэдзина. Римский попик — ласково и длинно, как меланхоличный контрабас... Сквозь мышиный писк чужих морзянок в иссеченной молниями мгле, зная неприглядность всех изнанок, помня русский снег в крови, в золе, — каждую молекулу озона поднимает Родина на щит. (Супер мой на всех диапазонах гейгеровским счетчиком трещит!) ...Дочь п р о с н у л а с ь — существо недельное. — Спи, комочек. Папа твой — с тобой... Ящик! Спой тихонько колыбельную. Я ведь слышал — ты умеешь. Спой.

* * *

Можете в излишнем оптимизме обвинить поэта свысока, только мне не удавалось в жизни повидать вплотную дурака. Издали похожие — бывали. Но вглядишься, твой дурак — мудрец, верноподданный своей морали, битый, трижды стреляный хитрец. Тяпа, простачок из самых скучных... Но когда дойдет до кулаков, он куда умнее простодушных; он — всегда вверху. Без дураков.

* * *

Над кладбищем, над символами тлена, над шелестом разросшейся травы талантливо, светло и вдохновенно грохочут молодые соловьи. Да, склепы—слепы! Но, тревожа высь, рокочет торжествующая лира. Что мертвецы, что все могилы мира? Они поют. Поют любовь и жизнь!

ИЮНЬСКИЙ ВАЛЬС

Едва закат дотлел, уже светает... И в соловьином сумраке ночей Старинный дух покоя обитает, доверчивости — общей и ничьей. И зыбко всё. И травы — как наброски. Решений нет. Но сосны всё ясней, и силуэты их черны и плоски. (Театр из детства. Шествие теней.) И отблески костра, и песни — в строгих и чуть мечтательных глазах девчат. Они поют о бурях и тревогах, о крае, что суров и непочат, И поднимаются, и, напевая вальс, светящийся большим и добрым смыслом, плывут и кружатся, не приглашая нас, скользят, как смутный лунный свет по листьям. И, в сумраке не различая глаз, Я чувствую, что в них — светло и плавно большой пластинкой кружится поляна. (Светает. Хрупкий соловьиный час.) За эти песни, за туман слоёный раздумий, споров, ощущений, встреч — спасибо, юность! Я не тот, зелёный, но твой костёр сумел в душе сберечь. Вальс кончился. Пора. Я ухожу по неподвижной голубой поляне, Оглядываюсь и рукой машу: И эхо отвечает мне: «...ви-анъ-я!»

ЧЁРНАЯ РЕЧКА

Он вышел один против целой банды. А вы где были — его друзья? Что ж вы смотрели, его секунданты, когда он в снег оседал, кося зрачком удивлённо, когда колена сломились и гром достиг перепонок, и вполоборота к нему надменно тонкие губы кривил подонок? Плевать на дуэльные кодексы чести! Кто бросился грудью прикрыть на бегу Россию, её нерождённые песни — руками, зубами в глотку врагу... ...Поздно. И нет ни спасенья, ни мести. Есть вечная кровь на русском снегу.

ИЗ ВЕСЕННИХ ЭТЮДОВ

У нас в крови — волненье рек, и оттого по половодью так неспокоен человек, мятежен — и душой, и плотью. Парит над плёсами душа ночной задумчивою птицей, и грифелёк карандаша бумагой бредит. И не спится. И бродим мы по берегам, обдумывая карты странствий, оставив жёнам мебель, хлам, сомненья в нашем постоянстве. Луна играет, как блесна, в волне, тяжёлой, маслянистой, и дышит сумраком весна, задумав дать деревьям листья, из борозды восставить злак — всё ясно, вроде бы, и просто. Но шея лебедя — лишь знак её извечного вопроса.

* * *

День истрачен, и все мы порядком устали. Но во многом хочется разобраться. Ведь не каждый прозрачен, точно кристаллик хорошего пьезокварца. И не все над нами развеяны тучи, и старинная боль без растравки остра. Люди — не мотыльки — мы идём задумчиво на магнитное умное пламя костра. В тайге, в неведеньи, между правдами — правдой тайги и правдой абстрактной радуги, когда мы на круглых полешках рассаживаемся кружком, костёр, острыми ушками прядая, рыжий, становится нашим божком. Он бликами наши морщины высвечивает, стреляет — по нам! — озорным угольком и знает: жить ему вечер, не вечность, с диалектикой тоже знаком, Да что там! Люди пришли погреться, подумать, поколдовать над словами. Пришли — как в зеркало посмотреться в магнитное, мудрое, честное пламя.

ГЕОЛОГ ЛИДА

1963 Мы злили её. Орали и пели такое, что вспомнишь - мороз по коже. - О, идиоты, как надоели ваша грубость и ваши рожи! (Она по ночам при свече читала сказки о добрых прекрасных людях, о тех, на кого не похожи нимало мы, земные, погрязшие в буднях, пижоны таёжные, дикие парни, щеголявшие десятками загорелых прорех. А она усмехалась сухими губами, сбереженными ото всех.) Мы злили её. Жестоко и гадко. Сказка такой немудрёной была! (Подолгу светилась её палатка светом, несущим частицу тепла, таким нелунным, уютным, домашним, что было лучше, когда он погашен...) Мы спать уходили. Дождишко накрапывал. За кедром мерцал подфарником "газик". Сказки - они помогают слабым. Сильные люди сильны и без сказок. А я почему-то боялся сказок. Я отдавал предпочтение правдам, достоверным, как то, что рядом старый друг мой усталым храпом сотрясал устои уюта. А сказки... Не верьте! Мне тоже люто хотелось сказки, тоски зурны в песках, под каспийскою килькой луны! Веками воюют они почему-то – легенда скитаний и сказка уюта. Срываться и мчаться за искоркой света... Искать от зимы прошлогоднего снега... И ради этого платье в горошек осмеяно ржаньем губных гармошек?! Две сказки сражались. А что, если это - последние сказки практичного века? Но правда серьёзней и взлётов, и быта. Прости нас, хороший геолог Лида!

ДОЖДИ УВОДЯТ В КОСМОС

Как лошади, не чувствуя вожжи, лениво хлюпают гнилой дорогой холодные, бесцветные дожди, забредшие из осени глубокой. Уже сдаёт, уже не та мошкá, но каждый ствол за это лето вырос. Но даже в недра спального мешка вползла щекочущая сырость. Мы спим на голом струганом полу в огромной недостроенной конторе. Дождям и господу достойную хулу слагаем изредка. И замечаем вскоре, что каждый вечер окна, превращённые в иллюминаторы – приковывают взгляд. И с черепиц не капли освещённые, а звёзды раскалённые летят! И мы проносимся сквозь странные миры, под нами - мрак, над нами - тоже мрак, и нас знобит от мысли, что не так, не в сказке, не по правилам игры летит неуправляемый барак!

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Двадцать девять костров запалю, соберу поэтов, геологов, всех, кого я любил и люблю из-под марлевых вытащу пологов. В двадцать пять городов разошлю с коноводом депеши грозные, растрезвоню, растормошу, закружу, чтобы искры со звёздами перепутались, чтобы звон кружек, смеха, гитары бездомной не стихал, с четырёх сторон частоколом тайги окружённый. Но к утру дотлеют костры, испарится из фляги спирт, и друзей моих разморит, не поймёшь - кто с кем говорит. Я за тлеющий круг уйду, прислонюсь щекою к сосне и с тобою речь поведу на твоей ненадёжной волне. Мне, конечно, любимая, жаль – ты такого не отчудишь, никогда ты в такую даль не приедешь, не прилетишь. Не узнаешь беззвёздных ночей, без тебя - кромешных вдвойне, не поймёшь тоски журавлей в леденеющей синеве. А однажды полог откину я и накатит святое издревле, и не - "С первым снегом, любимая" - "С первым снегом,- скажу,- деревья!" ...Мы сидим, гоняем чаи, цвета жжёного кирпича. Мой отряд - все гости мои – три сезонных бородача. - Тише! Кто-то идёт... - Послышалось...