Говорю о земной любви

* * *

Тебе, суровый мой, солёный берег, всё отдаю - ты у меня один, возьми и каплю, и девятый вал, и солнечный янтарь моих глубин. Себе я оставляю только даль. В далёких звездах отражение земное – воспоминанье о сыром песке, о силуэтах гордых сосен в дюнах, о скудных жестких травах и ещё - о рыбаках, о племени моём, родившихся, как видно, вместе с морем. Мостами бурь мы связаны с тобой. Всё отдаю тебе, суровый берег, И этим утром на сыром песке свою я ставлю подпись - веткою сосновой, и малой каплей, и девятым валом, и солью, и осколком янтаря.

ГЕРБЕРЫ РАСЦВЕЛИ

Жаркими яркими красками герберы расцвели. Цветут и молчат. Какая обманчивая тишина – напряжённая, красочная, словно дни, проходящие и уходящие без тебя, и всё ж - до краёв наполненные тобою. В этих краях герберы редко цветут. Но если цветут, если цвести решаются - воцаряется робкая, напряженная тишина бутонов, тлеющих, как фитиль перед взрывом. От соков земли и тепла твоего открывающаяся, всеми цветами и полутонами пылающая, тишина, как по нотам, мне душу твою исполняет. Герберы, герберы расцвели...

* * *

Человек рождается как звезда – когда сгущается радиоактивная пыль столетий. Человек начинает пылать, как звезда, и как звезда умирает. Только жалеть об этом не надо. Звезда миллионы столетий пылает. Миллионы столетий свет её до земли долетает, если звездою была звезда. Пусть она, как созревший уже одуванчик, на рентгены и кванты рассыпалась, на семена. Время зёрна по всей вселенной развеет, Время зёрна как вечный сеятель сеет. Глядь - опять одуванчик в зените цветёт. Миллионы столетий промчались – рождаются новые звёзды. Время не унимается. Трудится. Не устаёт.

* * *

Эту тонкую иву сгибать-выпрямлять - бесполезно. Как росла, так и будет. (И вам спасибо не скажет!) И сломать её тоже трудно. А сломаете - новые пустит побеги, чтобы с таяньем снега, когда разогреется солнце, затаив дыхание, люди смотрели: Ива, ива цветёт! И пчёлы, опьянённые первым вылетом - трудятся! Воздух мёду в сотах подобен. Мёду в сотах подобно море. Жетоватое, тонкой пыльцой присыпанное, затаило дыхание, смотрит: Ива цветёт! Откуда в бесплодных песках наших дюн Такое упорство, откуда такое богатство? Если подумать - сколько одних ротозеев, сколько вечных дачников бродит мимо! В каждом улье всегда достаточно трутней... Но когда начинают таять снега, ивы, ивы каплями мёда сверкают. И бесполезно их гнуть и ломать... Какие глубокие, гибкие корни нужны нашим ивам, как сильно и крепко должны они верить в солнце, чтобы на этом суровом морском берегу устоять - так царственно, так упорно!

* * *

Между "было" и "будет" стоит человек, без молитвы, без саркофага - вечный, ушедший босыми ногами в пашню, продолжает себя и весь мир творить. Без богов обойдёмся, сможем! Но без веры не обойдёмся. Поэтому мы себе и оставили Вековую крестьянскую веру - веру в посеянное зерно, в тяжесть облака дождевого, веру в собственную дорогу и в сиянье звезды над ней.

САЛАСПИЛС

Ночь. Такая тяжелая. И всё-таки ходит на цыпочках. Слева Саласпилс - тоже на цыпочках спускается вниз, к реве и бросает на воду черные полотенца. Правее - темные сосны Румбулы, приглушая стоны, полощут, полощут густые липкие тени всю ночь до рассвета. И Саласпилс ходит, и сосны Румбулы ходят всю ночь до рассвета. Всю ночь до рассвета полощет Даугава черные полотенца теней. А над порогами, на островах соловьи от песен своих пьянеют. А на рассвете приходит на цыпочках исхудавшая за ночь луна и, к воде припадая губами, пьёт... А там и утро примчится во весь опор. И, выпив остатки ночи, пылающими языками лучей пьёт Даугаву, наши воспоминания, Саласпилс, сосны Румбулы... Но если однажды Даугава, река нашей памяти высохнет до дна - берегитесь ночи!

* * *

Мёд цветов тебе отдам я – мне останется гречиха. На, возьми поля гречихи. Уведу на гору, там - можешь взять и эту гору. Мне останется всё небо. На - клочок далёкой сини, солнца красного разлив. Не пугайся, никого я щедростью не обманула: у меня ещё так много - жизнь, вселенная, любовь.

ДУБ

Что я могла поделать? Я ещё не знала ту птицу сойку, которая где-то на берегу реки Педедзе бросила желудь у чужого окна. Там, на Педедзе, дубы вырастают могучими; узловатые корни - обнимают родную землю, узловатые руки - поддерживают небеса. И даже если дубы высыхают, или случается - молния в дерево из грозового мрака ударит, словно гвардейцы, с зубами стиснутыми, они на миг выпрямляются, прежде чем рухнуть в Педедзе. Что я могу поделать? Мой дуб у чужого окна ветвится, воюет с весенними и осенними бурями на берегу, над рекою Педедзе. Узловатые корни его - обнимают землю, узловатые руки - мои небеса поддерживают. И опять какая-нибудь сорока или сойка - таскает желуди с моего высокого дуба.

* * *

Мастер, я не хочу сказать: твои краски - лгут, твои линии - лгут. Пуст и страшен твой мир, в котором человек блуждает, как вопль отчаянья. Но я не могу сказать: - Мастер, ты лжёшь. Мне знакомо безумие человека, его инстинкт разрушения, мстительность. Да, он способен создать пустоту более жуткую, чем эти полотна. Но я не могу, не могу сказать: - Мастер, ты лжешь. И всё-таки я не верю тебе, пока я знаю вот эти руки - заскорузлые, жесткие, с чернотою земли чуть не до самых костей. Пока я знаю вот эти пальцы, узловатые, словно корни, и ничто на свете не в силах ни расправить их, ни разгладить. Это мамы моей беспокойные руки, вечно занятые работой. Вспоминаю и не припомню - когда в последний раз приласкали. Вижу только - зерно засыпают в амбары, всех людей накормить стараясь. Терпеливые. Самоотверженные. Всё из года в год отдающие. Мастер, разве задача твоя - творить пустоту? - если пришли мы сюда пустоту заполнить?

* * *

Скалы Даугавы остры - можно в кровь ободрать ладони. Раненый ястреб, падая вниз, разбивается насмерть. Скалы Даугавы крепки. Но это их прикрывают сердцем и остаются среди этих скал навсегда, если надо. Может, поэтому - даже в жару, не уставая, тяжелые частые капли роняют крепкие скалы Даугавы. Может, поэтому там ольха, ива, орешник кустятся, и источают перед зарёй красноватый туман. Остра и крепка, словно скалы Даугавы, и любовь у нас - если надо.

* * *

Если ты входишь в рощу мою березовую, входи в неё, как входят впервые, и позабудь, что бывал в других. И не спеши - научись понимать движения веток и шорохи листьев и постарайся с березовым соком земли моей силу в себя вобрать. Луч льющийся - всё-таки первый, первый, и всё это с нами - и первые почки, и самое первое опьянение тишиной, синевой, весной. Если ты входишь в рощу мою березовую, разуй свои ноги, бродившие по бездорожью, и мерцающей бересты топором не вздумай касаться.

* * *

Грустно... Я ещё не бывала в райском саду, а кажется - меня оттуда уже изгнали. Я не знаю вкуса райского яблока, но - ощущаю запах. Лёгкий, летучий, он проникает через ограду, сквозь щели высокой господней ограды прилетает и искушает: чувствую сладостную кислоту во рту, на губах - священную жажду: дайте, дайте и мне вкусить плод познанья добра и зла! Но напрасно я, Всемогущий, бреду вдоль твоих и своих оград. Никто не в силах преодолеть ограду, благоразумно возведенную самолюбием. И всё-таки. Всё-таки. Всё-таки... Все ограды не вечны. Все они истлевают и рушатся, или их разрушают. Наступит миг, когда яблоки, несъеденные нами яблоки, даже давно уже сгнившие яблоки - в нас полетят. Что же тогда, Всемогущий, будет? Румянятся яблоки. Яблоки созревают И глухо о землю стучат. А если сейчас? Если ты в одной половинке яблока, а я - в другой? Пока ещё соком полны, пока ощущаем в груди прилив горячей алой волны… Потом - пусть изгоняют меня из рая, если действительно кто-то окажется сильнее нас. Очищать эту грешную землю, на губах своих ощущая вкус познания - дело, достойное наших небес.

* * *

Алой чешуёй мерцает озеро, и покосы алой мглою дышат, и леса укрыты алой тайной. Ну скажи - куда это годится? Палевые сумерки трепещут, в небе алый месяц увидав. Ну, насмешник месяц, это где же ты успел набраться? Пьёшь, гуляешь, а хмелеем - мы из-за тебя? Цветом - на ломоть осенней тыквы ты похож, на гроздь рябины алой, или на мою живую кровь? Нет, не проведёшь, плутуешь, месяц, ты земными красками упился, и блистаешь отраженным светом, светишься огнём земной зари.

* * *

Слабая я, оказывется, всё-таки слабая... Почему-то боюсь вернуться на большаки и проселки, по которым ходила в детстве. Боюсь забрести на Мемеле в омут, где сомы усатые жили, боюсь на лице твоём страх прочитать, стать рядом с родимым дубом. Почему-то мне надо в себе сберечь ту широту, глубину, прозрачность. Почему-то сегодня мне очень нужна сила и твёрдость твоя. Словно не знаю - как глубоки, таинственны наши колодцы детства. Словно мне неизвестно - как на человека хомут надевают.

* * *

Хвала ладье молодого месяца, которая по жилам твоим тащит сок и смолу. Хвала точёному топору, который тебя превращает в лучину - готовит костёр, всем кострам костёр, из таких занимаются новые зори. Никогда, никогда я не буду с теми, кто хотел бы тебя погасить. Если я славлю время-кормильца, растящего здоровые годовые кольца, то трижды славлю время, которое бросает в огонь созревшее для огня. Мне уже доводилось видеть, как подгнивают и падают большие деревья. Мне уже доводилось видеть, как тускло тлеют гнилушки.

* * *

Одолжи мне, матушка, рукавички, я свои связать себе не успела. Слышишь - человеческими голосами в моховом болоте журавли кричат. Не было нынче ни дождей осенних, ни дорог раскисших, разбитых колёсами. Тайком подкралась зима-ворюга, да и грянула на наши головы. Одолжи мне, матушка, рукавички - до мохового болота добраться. Слышишь - занесенные мокрым снегом, там кричат, как в юности твоей, журавли...

* * *

Зачем же так страшно шутить, зачем убеждать себя, будто за этой зеленой мглой, там, за этим скошенным летом, которое только вчера увязали в снопы, там, за улетающим к югу криком диких гусей... Надо только идти, бежать, всё прямо, прямо и прямо... И мы забывем, что наша Земля кругла. И - мимо: мимо весны, мимо лета, мимо осени - мимо самих себя и мимо своей эпохи. В Курземе, не добежав до моря, в зимнем песке валуны навсегда увязли... Кажется - только мимо Земли не удалось никому промчаться.

* * *

Запрокинув голову, смотрю в облака - не из моего ли детства жеребята протягивают влажные бархатные мордахи и шевелят губами: "в пойме Мемеле-реки травы шелковыми были, а вода у большого камня - вкусной и быстрой, словно легкий бег по дороге, когда не остановиться..." О чём ещё они шепчут? - похоже, о том, что луга зарастают, а камни - покрываются мхами... Как давно это было - когда я слышала, что мне лошади говорили. А теперь - переводчик нужен. Вот развеваются гривы. Напряженные ноги мелькают. Бабушка детям пальцем грозит: - Нечего путаться у лошадей под ногами, дети должны во дворе оставаться... Но где он, тот облачно-розовый двор? И дети давно не дети. И вместо двора из кустов сирени торчит одинокая печная труба, острая и предупреждающая, как бабушкин палец: бабушка знала - что можно и что нельзя... Сюда и теперь ещё прибегают тени коней, прошитые пулеметными очередями. Хрипят и яростно роют копытами землю. Они не могут не прибегать - в пойме реки трава была шелковой, а вода у большого камня - вкусной, быстрой... Всё это было. Это было давным-давно. Это было сегодня утром.

* * *

Похоронить... Что значит - похоронить? Это не тоже самое, что обокрасть себя или других. Это не тоже самое, что выдернуть кол и бить собственное бессилие. Похоронить - значит напрасно упасть на колени. Услышать последний вздох. Закрыть губами глаза и почувствовать как уходит тепло. Снять мерку для гроба. Оторвать от себя частицу себя и предать её тленью. Погасни, день. Молчи, всё ясно без слов. Такое - каждый раз разрушает основу основ. Я знаю теперь, что это значит - заново душу сложить попытаться. Я одного не знаю - как долго можно вот так живым оставаться.

* * *

Ещё вчера на былинку цветущую трели жаворонка я нанизывала, ещё вчера я пила в кредит в кабачке, где хозяйкой - Солнце. И всё было подлинно, всё это было моим - и гордо выпяченная грудь, и звонкий бокал, и беспечный возглас: - Подумаешь, что нам - трудности! Но, кажется, слишком высоко и резко я вскинула руку: в небе - дыра, под ногами - стекла, и хозяйка, прежде такая любезная, похоже - уже не шутит... Всю вечность и больше - плачу за ущерб. Разве тогда я могла догадаться, как дороги такие напитки. Теперь другие вместо меня заливаются, словно жаворонки, другие пьют и шумят в кредит в кабачке, где хозяйкой - Солнце.

* * *

Ближе к ночи сорвало последний лист с некогда пышного древа осени. Он держался так долго и так упорно, так долго, Господи, и так упорно, что временами казалось - выдержит... Ближе к ночи сорвало последний лист, чтобы песни мои невеселыми были, как бесконечные капли дождя, светящиеся на голых ветках, чтобы смех мой вдруг затуманился, как стекла окон, когда в доме тепло, а снаружи - северный ветер. Только не надо думать о худшем - ведь всё это ещё не конец; пока для меня ничего нет красочней музыки жемчужно-серых мазков на полотнах Калнрозе...

* * *

Горе, если ты можешь свободнее сделать нас, приди, мы встретим тебя как друга! Начни с коней моих в этот полночный час, развяжи их, стреноженных, подстегни - пусть как ветер летят от испуга! И канатов манильских, конечно, не стоит жалеть, чтобы парус у пирса под ветром захлопал счастливо. Нам и землю, и море - все дали дано одолеть, если парус полощется, и развевается грива!

* * *

Запрягла я ветер, сумасбродный ветер, и поехала в Балтийское море. Всё искала остров, где можжевельники прямо на камне растут-зеленеют. Где прямо на камне - созревшее пламя бушует в красно-бурых рябинах. Где чайки на страже на каждом камне бубнят, как сказительницы - легенды. Искала я остров, где сладкую воду черпают прямо посреди моря, где прямо сквозь камень пробиты колодцы до гулких глубин подземного царства. Где парни в шинелях, как можжевельники, с сердцами пылкими, как рябины, служат и ходят в дозор, охраняя чаек своих и свои легенды. Когда в моей лодке одни только камни, и я не знаю - что с ними делать, иду смотреть - что другие делают, чем жив человек на свете... Спешу открыть для себя тот остров, с которого так отважно и так привычно - навстречу буре как остров Саарема – жизни плывут.

* * *

Есть на свете такие слоны - синие-синие... Только однажды они являются в твой дворец. Трубят - и вдребезги стекла синие, трубят - рассыпаются рамы зимние, трубят - и друг за другом уходят... Один только миг ты их видеть мог. Но - как низок, как низок теперь потолок! И вдруг ты крышу приподнимаешь, как шляпу, и кланяешься всем четырём ветрам. Ни к чему тебе больше твой замок-дворец, только мартовской дали синь-голубец, только трубы слонов трубят вдалеке И ты за ними уходишь. По проторённой слонами дороге уходишь - по следу, по звуку, по крови – осколками стекол изранены ноги слонов твоих синих, шагающих там, впереди. Только не надо опять и опять умышленно гвозди в дорогу вгонять. Слоны и те иногда устают и падают, и над кладбищем синих слонов звучат голубые трубы тоски. Есть на свете такие слоны - синие-синие... Только однажды в жизни они протрубят в рассвет. И если вам они встретятся, когда-нибудь - слоны мои синие, передайте им лишний раз и от меня - привет!

* * *

Им всё равно - славят, проклинают или молчат. Но они - были, просто напросто были, вдоль Даугавы слева и справа жили, лес корчевали, землю пахали, жен своих ласково обнимали, топорами и палицами врагов на лесных дорогах бивали. Нельзя половодье Даугавы сдержать, невозможно жажду свободы убить. Поэтому были они и остались земледельцами, стрелками, гвардейцами. Поэтому были они и остались вдоль Даугавы - плитняком, валунами, остались в полях и болотах России и у стены Кремля. Были, были они и остались. Стали кровью твоей и моей. Им всё равно - какие им памятники и из каких создают камней. Но - никогда не будет им всё равно - чистой или нечистой чашей черпают воду из Даугавы.

* * *

Наверное, мудро делали отцы наших отцов, на чердаке державшие гроб, припасённый впрок. Чтобы лечь однажды в готовый, когда исполнится срок. Когда исполнится срок. Кто не боится смерти, того и жизнь не пугает. От хвойного духа сколоченных досок предательство, глупость - бегут наутёк. И жизнь - истает, чиста, как запах янтарной смолы, когда исполнится срок. Когда исполнится срок.

* * *

Мне говорят - не надо усложнять простое: снег падает, журавль себе летит, а человек - живёт... Что значит "летать, как во сне" - я знаю. Так серые птицы сквозь мглу и опасности спешат домой, на разливы болот, и неважно - будет ли урожайным, брусничным и клюквенным этот год. Что значит "с неба свалиться" - знаю. Это - белая, сверкающая радость, потом - осенняя лужа, лёд. Но жить, просто так - жить? Добропорядочно есть и пить, как-нибудь за глухим отцовским забором перетекать незаметно, скользить из поколения в поколение? Или - мучиться, открывая свои миры, взлетать, падать и снова взлетать – как снег, журавль, как человек... Что же это такое - жить, просто жить?

* * *

Болит... Днём - морщинки болят от смеха вокруг моих глаз, и в морщинках прячутся шрамы столетий и прожитых мною лет. А ночью - ноет и ноет зуб, которого давно уже нет.

* * *

Я туман руками раздвигаю. Горы... Чтобы увидать друг друга, тянутся вершины к небесам. Замираю, стоя над обрывом. Хватит спешки! Хочется поглубже вслушаться и в горы, и в себя. Там внизу - синё темнеют ели. Выше - только камень, одиночество, скудный, трудный воздух одиночества. Видно, горы - тоже не щадят. А внизу - немое ожиданье острых скал... Из каменной расселины, из груди расколотой - родник, вырываясь, вниз летит со стоном. Для чего я здесь? Чего я жду? Горы заколдованы навеки. Только видеть им дано друг друга, ни уйти, ни встретиться... Веками - ропот елей, гордых и седых.

* * *

Умели мы жить или нет - об этом больше ни слова. У каждой нашей мечты дети давно уже стали седобородыми... И они уходят, бедные старички, уходят, чтобы уже не вернуться, но об этом - больше ни слова. Ни у нас, ни у них душа не из жести. Уже и так губа как-то странно подергивается, словно у лошади после смерти хозяина. Ни слова, ни слова! Ведь мы понимаем, что это нам, и может быть - завтра, нагими стоять на осеннем ветру. Но об этом - больше ни слова! Ведь может, может ещё случиться, что не растопчут летящие кони то, что было, было когда-то светом для нас...

* * *

Неужели, как в детстве – снова свободна, ничего - ни забот, ни хлопот напрасных? И песок надо мною, и сырость такая, что последняя искра погасла. Не жду уже больше - вспыхнет, не вспыхнет, безразлично - что люди скажут. Но корни сделают дело своё - прошьют корнями и крепко свяжут. И буду снова пригвождена. И вновь заботы: - А что там слышно? Как там в мае у вас - сады? Дымит ли труба над крышей?

* * *

Тот мудрый покой, тот огромный, всепонимающий, шел медленно, целую вечность. Уже казалось и не придёт, И, как прежде, бессмысленно, бесполезно в груди моей будет расти неизвестность. И вот - измученная, гонимая, как обтрепанная цыганка, без кибитки, без трубки своей, без своего бесподобного Сайдо (бог знает - где, у какой корчмы, он лошадей выменивает!) Он медленно шёл, тот огромный, всепонимающий, чтобы видеть я научилась - всё живое - растёт. Тмин растёт и чертополох, осыпая созревшие загорелые семена. Тесто растёт из квашни через край, мысли растут, сокрушая стены, срывая лохмотья и украшения и пронзая до самого сердца. Между тмином и чертополохом на земле, как в своей кибитке, ты сидишь нагая – моя цыганка загорелое тминное семя. Прикройся мгновением и - расти.

* * *

Можно обойтись без славы, лучше и не приглашайте. Много ль толку в кринках с мёдом, если их обсели трутни? Можно обойтись без лавров, без медалей, знаков, грамот. Сочною ботвой картошка грудь земли сама пробьёт. Можно обойтись без рельсов - мысль пойдёт дорогой чести. Лжец милейший - украшенье дорогое, не по мне. Обойдусь и без тебя я, лестница к седьмому небу. Осень. В борозде короткой клубни спелые лежат.

АВТОПОРТРЕТ

Жизнь моя катится довольно мило и гладко, в самом деле - не хуже, чем у других. И у меня есть свои недостатки. Приходят, уходят друзья и враги. Одни ободряют и одобряют, другие завидуют, третьи меня проклинают. Но не надейтесь! Как бы плохо ни стало, не пойду я шляться по кабакам, Никогда не выброшусь из окошка с пятого этажа и не напишу никогда некролога несчастной любви. Как всё обычно, не правда ли? Как всё это неоригинально... Но я сказала - и у меня есть свои недостатки. Смеюсь я и так, без бутылки рома, - на свете пока ещё так много глупого. Разумеется, и во мне. И во мне. Это грустно, если честно признаться. Ибо мне ещё долго придётся смеяться. Разве отсюда следует вывод: не быть? Солнце идёт своей привычной дорогой. Руки мои крестьянские, словно лопаты, ещё неоткрытого гравия залежи ищут. Любовь моя тоже не утонула в перинах и, надо надеяться - выдержит, как бы печально ни шло... Как видите, цепкая и драчливая досталась мне жизнь - обыденщина двадцатого века.

* * *

Капля яда даже остановившийся пульс вскачь способна пустить. Человека - поваренной солью убить можно, если не знать меры. Из какого стакана, из какого ведра ты идёшь, моя неукротимо горькая радость расцвета? Последняя капля тебя к земле пригнёт - так или этак.

* * *

В камине, которого нет у меня и в помине, трещат березовые поленья. В камине, которого нет у меня и в помине, дым всю ночь разговаривает со звёздами. И жарко, словно порой сенокосной, словно в летней хлебной печи. Ещё полено! Ещё полено! Того и гляди всю рощу березовую за ночь спалишь в том самом камине, которого нет у меня и в помине. А в тот, который будет у нас, можно будет насыпать звёзды, закопчённые, чёрные, как антрацит.

* * *

Только одна у меня земля - от речки Мемеле она начинается. Знаю, галактики обойдёшь - ни солнца, ни ветра такого не встретишь. Море только одно у меня – неосушимое. То, которое и меня когда-нибудь выпьет. То, которое сосны сломанные, воспетые Райнисом, навстречу буйной весне уносит. И человек у меня один. Среди миллионов встреченных и невстреченных. Неправда, друзья, будто я слепая, я вижу в каждом и доброе и дурное. Через него - одного, одного - я всё в этом мире и слышу, и чувствую. Без моря, без родины, без единственного - разве смог бы стать человек - человеком?

* * *

И живо всё, что с нами остаётся, чего уже не оторвать, не отслоить, всё, даже то, что в руки не даётся, издалека трепещет и мерцает, зовёт и гонит вырваться из круга, преодолеть себя, на лоб горячий немыслимую гору льда взвалить.

СЛЕДЫ

I Семь пригоршней наивнейшего восторга, семь охапок надежд это самое обыкновенное (я могу быть искренней, я могу быть правдивой, меня поймут), семь атомов, излучающих наичистейшую радость. И вдруг - ничегошеньки... Не подходите! Здесь пропасть - семь оттисков семи печалей, семи неискренностей. II Опять удивляешься? Снова следы. Там, у самого края пропасти, в лунном свете - такие легкие, и носками - к тебе, к тебе! Семь возов доверия! Другом или просто случайным спутником - кем станешь ты для меня? III Опомнись. Всё. Через поля, по снегу, глубокие следы, носками - к звёздам, уходят... Далеко... И друг. И спутник.

* * *

Там, где оазис вчера ещё был, где дождь животворный вчера ещё лил, сегодня - песок навевает тоску и тени бредут по песку. Не жди, не откладывай, начинай тотчас - какой там срок! Завтра придёшь, послезавтра придёшь - песок застанешь, песок. В сомненьях, в неясностях переболит, живое - песок задушит. Песок способен всё занести, как тихое равнодушие. Не жди, не откладывай, начинай тотчас - снова и снова, - произноси, бормочи, заклинай, найди всесильное слово. Ты уже можешь песок прожорливый превратить в плодородный.

* * *

Пусть весь мир осуждает, если угодно – открывайте ворота, разувайтесь! Святы мгновения, когда душа душе открывается вся, до дна и без тени страха, когда душа душой упивается, человек человека понять пытается, точнее - учится понимать. Чтобы встретить себя - полвечности по земле пришлось прошагать. И дана, я надеюсь, ещё половина чтобы тебя понять-разгадать.

КРУГОВАЯ БАЛЛАДА

(Кони лунной полуночи) Наступит мгновенье - они это знали - две гривы сплетутся и переплетутся, и задрожат от нежности губы, свет лунный - как вечная тайна в глазах останется... Знали, что их разделяет лишь время, отмеренное луною, лишь время непройденное меж ними, болотные топи и - замкнутый круг. Помчались, летят! Бесконечная гонка - и длится мгновенье, и рядом две гривы, лишь время непройденное меж ними, слепые болотные топи и - круг... Горячие кони полуночи! В пене, по краю, над хлябями, с плеском, как в горле, по кругу, сквозь яростный свет полнолунья, по кругу, сквозь время, навстречу - губами, дрожащими от невозможной нежности.

* * *

Преодолеваем. Барьеры звука и света. Преодолеваем. И вроде бы - есть чем гордиться. Но, как у младенцев, едва успевших родиться, абсолютно беспомощны наши лица, когда уходящих мы провожаем.

ЧАС ОБЛАКОВ

Кто-то позвал на помощь? Чьи-то руки сбиты до крови или чья-то душа устала бороться? Вёсла всё ещё крутят воду, перемешивают устало в опрокинутых небесах – наоборотные скалы. Мимо. Скалы надежд промелькнули мимо. И с шорохом плещутся у висков только серые облака. Кто-то вёсла бросает, двумя руками раздирает серые облака: - Отдайте! Отдайте мне мои скалы, отдайте мне моих ласточек! . . . . . . . . . . . . . . Это поздняя ласточка заблудилась, по дороге к своей скале раздирает крылами серое небо...

МОРЕ

Море, захлебываясь, всю ночь собирает новую бурю. Не успела старая боль отболеть - рядом встаёт другая. До сосен докатываются валы. Ветры свистят и стонут. Что, растерзанное, бушуешь, что не унимаешься, боль? Уходит ночь. Тишина неживая цветет в ветвях переломанных сосен. Уходят сосны, как всё уходит, лишь морю никуда не уйти. Весь день моё море, храня молчание, будет готовить новую бурю. Не успеешь от солнца ожог остудить - ледяною волной окатит.

* * *

Августовских ночей тяжелое щедрое изобилие; луна как только что сбитое масло. Звёзды уже не ждут - сами летят в ладони. Зрелость запахов терпких, зрелость семян и зерен. Земля уже откликается на стук упавшего яблока, моя цыганская кровь пламенеет в гроздьях рябины. Как Паганини безумный - всю ночь на одной струне, на последней, единственной – всю ночь играет кузнечик. Взять бы и мне - сыграть эту щедрую ночь, сбить её в масло, хлебнуть рябиновой горечи. Где вы, мои спасители? Не жди их, не жди, не жди! Когда они нужнее всего, ни один не приходит. Тяжелое, щедрое изобилие...

ПОРТРЕТ-ОТЛИВ

Когда отступает море - плещет, как бы шутя-играя... Не верьте! Посмотрите на берег - что оно оставляет после себя на широкой осенней отмели… Нет, вы не скажете, что морю легко! Это оно просто так - смеется, чтобы вам тоже вдруг не заплакать, если и ваша душа осталась незащищенной, словно улитка, чью скорлупу разбило о камни. Отступая, играет море, делает всё, чтобы вы не почуяли, сколько в нём, гордом, горечи - когда отступает море.

* * *

Великая жажда самоотдачи - награда наша и наказание. Куда бы ушли мы, куда бы делись, что бы делали без неё! И всё же мы знаем - однажды придёт расплата. Однажды жажда покончит с собой. Редкий выдерживает по-настоящему свою любовь. И редкий знает - что с нею делать. Город мечется в каменных простынях. Только шпили тех, ещё не воздвигнутых башен жадно пьют солнце и лунный свет и боятся, что никогда не сумеют сбыться.

* * *

Для одних я была и останусь хорошей. Они найдут меня непременно, даже если сбегу, даже если я крикну: - Оставьте меня одну! Ведь они понимают, что можно разрушить стену. Ведь они понимают - как разделить вину, ведь стены сами не вырастают. Для одних я была, и надеюсь, буду, навсегда останусь хорошей. Для других - средоточием наичернейших невзгод, как бездонную пропасть им поперек дороги брошу тень свою черную недругам черным под ноги - ни один моей тени не перешагнёт! Пусть дивятся: - Характер! На что же это похоже... Но только так я была и останусь хорошей.

ОГНЕННАЯ ГЛАЗУРЬ - КУСТ СИРЕНИ В КОСТРЕ

Как пенятся соки! Как в белом каленье вскипает, оттаяв, кровь в жилах сирени! И почки лопаются в одно мгновение, и с треском зеленым огнём разгорается нераспустившийся куст сирени, брошенный в пламя, - в одно мгновение. Странный и едкий весенний дым: если отняли солнечный мир, пусть будет хотя бы огненный миг в костре посредине марта. Разве так можно - бессмысленной гибели наперкор жизнь прожить за одно мгновение?..

ПОРТРЕТ-УХОД

Нынче лёд отправляется в море, как в пределы последней любви. Зеленоватыми гранями вспыхивая, уплывает он вместе с паромом, и напрасно паромщик бранится. Уходит лёд с широко распахнутой грудью в своё последнее плаванье, берега обдирая до наготы, не щадя ни кустов, ни колодезных срубов... Уходит лёд-великан. И не вздрогнет. Ни вздохов, ни сожалений, ни страха. Истаяв весь, до последней капли, Он ещё загорится в крови заката.

ЗАКЛИНАНИЕ

Когда мне кажется, что это мой сосед украдкой побывал в моей тарелке супа, что это он (вчера) украл мой каменный топор, а утром - петуха утащит вместе с песнею петушьей. Когда мне кажется, что глухо стонет немощь в моей осмотрительно заколоченной груди, что руки беспомощно отбиваются и слабеют, как в предательском сне, - приди, всемогущий будний рассвет, в прах, в порошок сотри мои страхи!

* * *

Своею волей, со своею долей, великой или самой рядовой, со знаком огненным во лбу пройди сквозь время, но - победи: оно уйдёт, а ты - останься!

* * *

Нет, не напрасно, пройдя сквозь горнило, сквозь пламя в жаркой печи, глина так и останется глиной, но как мерцает и как звучит! Веками - красная жажда, веками - красная боль Жизнь человека звучать заставляет иначе - чем дальше от звериной тропы - тем души богаче.

* * *

Что же в конце концов остаётся и после смертного часа? Вот у дедушки трубка погасла. Бабушка ношу свою сложила. Зарастают, уходят в землю полевые дороги, колодцы... Внук выходит, за дело берётся. Бородатый такой же, цепкий, подобный корню. И дедова трубка в зубах дымится. И плуг идёт спокойно и ровно. Ношу бабушки поднимают повзрослевшей девушки крепкие руки. Как будто и не было всей этой муки - вёдер пустых, пустых колыбелей, осиротелых дворов... Над полем, нашими ранами – жаворонок рассыпает чистое серебро. Скрипите, колодезные журавли, черпайте, пейте за всю округу. Покуда солнце ходит по кругу - и нашей песне не смолкнуть.

КРУЖКА

Ком глины, наверно, не мог и подумать, что колдовство его плоти коснётся, что мять, поливать, обжигать его будут, забудется глина и - кружкой очнётся! И тёмный напиток волшебную кружку наполнит... Глоток этой огненной влаги - и щедро по жилам мужей разольётся, в крови разгуляется пламя отваги. И встанут мужи, и пойдут на дракона, все девять голов расколотят - поверьте! Могла ли когда-нибудь кружка подумать, что из неё будут черпать бессмертье?!

* * *

По малой песчинке, по искорке малой... Теряем. Отдираем, откалывем, отщепляем, по капле роняем сквозь пальцы. Так незаметно тлеть начинают леса. Смотри, уже ошпарены краской. По листику только, по листику, и у могучего дерева уже пустота в руках. Когда же, в какой момент так незаметно, тихо, но неотвратимо началось это всё - листопад?

* * *

Ни о чём не думать? Ничего не чувствовать? Не переживать? Если и так всё трудно, и нет порядка, если не можешь уже и нельзя красиво и гладко подниматься на снеговые вершины, где ветры чистые и порывистые душу лижут, и вдруг - какая-то пропасть, ущелье… Если один. Один. Один. Безразлично - в стаде каком, безразлично - в луче каком? Один - всё равно один. Но не успокаивается этот один. Ищет потерянную половину, с локтями обдранными, с душой израненной опять и опять идёт на вершину... Помоги ему, боже, в себе сохранить высоты этой чувство острое. Не дай погасить даже в пропасть упавшему луч света и небо над головой - даже в крови лежащему. Ах, боже, это не может освободить - ни о чём не думать, ничего не чувствовать, не переживать. Это не так легко, Всемогущий, не жить, себя, живого, не тратить.

ОСЕННЯЯ ЭЛЕГИЯ

Когда под тяжестью паутинки прогибается воздух заката, когда убывающий полумесяц как сама укоризна молчит, душа, словно пашня, впервые распаханная, на пепелище вчерашней пущи, где клюв железный и шпоры стальные вытер о землю красный петух - не жди, пока пламя твоё остынет, пока свернутся, подобно крови, соки земли, и смерти - не жди. Пока не вечер, пока безнадёжно не проржавеет в краю твоём осень, прежде чем ненасытный мороз губами выпьет из трещин остатки тепла, прежде чем солнце погасят - возьми и посей пшеницу озимую на новом поле с привкусом гари, потом говори: - Ну что ж, я пойду... Когда оттает и снова душа прозрачною станет, сквозь марши смерти ростки зеленые протолкнёт, кто знает - может быть и сумеет, снова взовьётся над ней дымок, но теперь - желтоватый, тонкий дымок цветущей пшеницы. Иди и лучше всего посей свою пшеницу озимую. На пашне с привкусом гари, не жди, пока солнце окоченеет, пока застынет душа - не жди!

* * *

Кому какая выпадает честь, А ты - ты для меня теперь въянтарен. И вольный смех твой, словно крылья стрекозы, трепещет в уплотненье смол янтарных. Так застревают в жизни. Зимы, вёсны слоятся, оседают. Нелегко. Да, нелегко. Когда хотел остаться, хотел колодец в камне продолбить, пленить подземные ветра из тяжких мыслей - легчайшее сложить. Но - не успел. Теперь держу я против солнца, против глаз твой смех, который на бегу был пойман, ищу дыхание твоё, твоё упорство расколдовать пытаюсь. Мне признаться нельзя, но я устала. Я глазами колодец твой вычерпываю. Ветер - в руках сжимаю из последних сил - пока из черной тяжести не хлынет сиянье, свет... И - чудо!- Капля от тебя и здесь и там, осколок янтаря опять, опять меня сегодня держит против солнца.

* * *

Быстрая речка играет-светится. Забреду я в речку, положу ладонь на её торопливое сердце. Ты куда торопишься? Отдышись. Оглянись, какая же это жизнь? Камни стонут, коряги стонут, не расцветают кувшинки - тонут, в водоворотах твоих кружась, И куда спешить тебе? Ну, не сейчас - всё равно однажды придёт тишина, пересохнет горлышко до самого дна. Дудка камышовая не запоёт. Быстрая речка бежит-течёт, бежит-убегает, торопится, не вытечет, не остановистся.

* * *

Мгновенья нашего - дыхание веков коснулось, вечности дыхание глубокое. И полночь вышла вдруг из берегов пылающая, нежная и горькая. Тьма плавилась, клубилась на заре, подобно дыму жертвенной жаровни. Душа искала равную себе, срослась бы намертво - когда б имела корни. Теперь я поднимаю руку: свет... Молчу, смотрю до боли долгим взглядом. Останься навсегда таким - крылатым! Здесь, в этой вечности, где замер наш рассвет. Не сказано - как долго мне томиться в ожогах солнца на ладонях и на лбу. Прошу - останься, как перо жар-птицы на остро-черной грани сквозь судьбу. Не сказано нигде, что факел брызнет и сразу разлетится ночь бездонная. Тьма из глубин выходит ослеплённая, клубится, полная могучей жгучей жизни.

* * *

Какой необъяснимый свет! И корабли на рейде, и стрекот всех кузнечиков июля восходит к небесам... Не знаю - слишком много или преступно мало нам дано здесь, на земле, под небом севера скупого. Чего нам не хватает, что - в избытке. Но этот странный свет от северного моря и от небес... И в мир уходит песня и от тебя, и от меня, чтоб в толкотне людской хоть раз счастливо прозвенеть и - раствориться... Уходит песня, отделяется от нас - чтоб странный свет и от тебя, и от меня шёл до небес светящихся, высоких.

* * *

Но как свой крест на полдороге брошу? Та ноша, которую с трудом несем под небесами - мы сами.

В ТЕБЕ

Если память не ржавеет, память - огнь животворящий. Я срываю всё до последнего лоскута - шаблоны, лесть, остатки спешки вчерашней, я срываю всё, что налипло в пути, чтобы побыть настоящей. Не оглядываюсь назад, не кричу наугад, на ветер; Кладбища святы. Но будущее придёт по лучику падающей звезды. Чтобы успеть погрузить в небеса ладони, в лицо твоё вглядываюсь, выступающее из темноты. В тебе я звезды осмеливаюсь разглядывать, подзывать, вот давно отпылавшие, вот вспыхнувшие, счастливые. Мгновения в тяжести плодоносной множатся, словно рать. Я врастаю в тебя до начала начал. Я себе позволяю звездою в тебе созревать.

* * *

...по клеверным полям сквозь волны воздуха просверленные пчелами придётся уходит придётся уходить колодезным звенящим журавлём пчела из дальнего довременья достанет и мёд цветов и яд цветов и вдруг ужалит точнёхонько сквозь время в нашу осень по клеверным полям сквозь волны воздуха пронизанные пчелами придётся уходить придётся уносить вкус мёда на губах ещё болящих пчелиный яд в сердцах ещё пьянящий уже не в силах распознать расслышать голос зовущий нас обратно так по клеверным полям сквозь волны воздуха просверленные пчелами мы будем уходить мы будем уходить и с нами мёд цветов и с нами яд цветов...

* * *

...Горячим сердцем, разумом прохладным всё принимайте, что даруют небеса... Куда деваются воздушные шары, которые однажды улетают? Вот, скажем мой - колючий ветер проколол. Хватило толку. Ветер - всё бы ему рыскать, гонять туманы, шарить в поднебесье... А это был такой воздушный шар – наибесценнейший, неповторимо алый, как праздник. Улетел. Всё выше, выше и всё бледней... Хлопок - и нет его. Ну, хорошо. Приму румяной мглы холодный душ, благословенье свыше. Когда осядет пар - на камне мне стоять. Но это алый, мой. А где другие? Голубоватые, зеленые, цветные и сероватые? Их тоже больше нет. Нет. Смею вас уверить: мгла осядет, вы тоже будете стоять на голом камне. Всё, что земля не удержала притяженьем, насмешник ветер должен проколоть. Горячим сердцем, с непосредственностью детской он принимает всё от человека... Ну хорошо, но камни... В самом деле - куда деваются реальнейшие камни, когда они однажды улетают необъяснимо - прямо из-под ног?!

КРЕСТОНОСЦЫ - ГОРЬКАЯ ГЛАЗУРЬ

Как они только ни приходили - с пылающими секирами, с черным знаком креста, в сапогах подкованных и с лукавой благотворительностью. Мы с ними сражались. В дугу сгибались. Нас тащили сквозь полное уничтожение. Но, как видите, - мы стоим. Потому что были более христианами чем незванные наши крестители. И как были - остались куда просветленнее, чем заезжие просветители. Неблагодарные - жгучие, ножевые, вечно колючие, но - живые, мы стояли, когда они брались освободить нас от наших богов языческих и от плоти грешной, единственной; ведь они так любили наши грешные души и нашу землю любили - воистину! Мы ещё стоим на земле. Ещё живые. Неблагодарные. Как ведётся - в одной семье. Равные среди равных.

ЭСКИЗ - САМООБМАН

День за днём мелькают словно спицы, белка в колесе во весь опор, быстрая, бежит, мелькает, мчится - о, какой простор!

ИГРА С ПЛЮШЕВЫМ МЕДВЕЖОНКОМ

Сказала: нельзя называть по имени. Нельзя гоняться. Нельзя потерять бояться. Сказала: нельзя ощупывать, тискать. Не надо шкурку снимать, как с редиски, До атомов разбирая, копаться. Сказала. Всё это я сказала. Трогать самой себе заказала. Безмолвно, на цыпочках, руки сложив молитвенно, вокруг ходила бы сотни лет. Только больше этого чуда чудом каким-то - нет.

ТОСТ, ПРИТОМ ОЧЕНЬ СТАРЫЙ

Пока есть власть у них - они царят. Но - они не ведают, что творят. Галилей, пожалей свои нервы. Надо, надо принять с улыбкой эту чашу, полную яда. Каждому по заслугам. И если ты шар земной повернул, тебе вместе с ним предстоит вращаться. А те, кто палки вставляют в колёса, как палки - хрустнут и разлетятся! Кому-кому, а тебе-то уже известно: что можно остановить, а что невозможно, и что устойчиво только в движении. Кому-кому, а тебе-то уже известно: что такое инерция массы, её непонятное сопротивление, как трудно остановить её или сдвинуть с привычного места. Неужели тебе неизвестно, мой старший собрат: они не ведают, что творят... Пей! Это странная штука - яд. Смотри: ты - родился, а они истлели в могилах.

ДАЛЁКАЯ БЛИЗОСТЬ

Это очень ещё далеко. И туда невозможно попасть ни на поезде, ни на ракете, которая ещё когда-нибудь будет. И не скорость - трудность движенья важна: пахота, в землю посеянное зерно, или цветущее поле клевера... Пчёлы с медовыми ножками в свой направляются улей, и не всегда им сопутствует ветер, не всегда суждено добраться до цели. Это очень ещё далеко. И соты ещё пусты. Это так близко - в каждом из нас, если начат нелегкий полёт медоносный.

* * *

Это тяжесть, сложившаяся не за день, в ней - копоть той, чадящей лучины, пот молотьбы, отпечатки плетей, склонённые спины, громкой славы гнилушки, в тяжести этой - бессильная злоба, поклонение и покорность самодельным богам земли. Это тяжесть, сложившаяся не за день. И мы свою ношу тащим, как винные устрицы мимо банкетных столов богов. И пробиваемся, как живые ростки, сквозь семена, сквозь кладбища, сквозь религии.