Странное это занятие – вспоминать прошлое, жизнь семьи, родителей. Когда их уже нет с нами, сразу же возникает чувство вины: как же мы мало успели расспросить, мало узнали об их жизни!
Для меня отец мой, Николай Иванович Беляев, во многом остался загадкой. В моем более или менее сознательном возрасте он был преподавателем техникума, где окружающие – и студенты и преподаватели уважительно называли его по имени-отчеству, а поскольку мы жили на первом этаже красного здания – в общежитии (учебное здание называлось былым), это, видимо, наложило свой отпечаток – я тоже начал называть отца «Николаем Ивановичем», и только внутри семьи, при матери и сестре – просто «Ивановичем», как бы подчеркивая некую дистанцию между ним и собой. Это – при его неплохо развитом чувстве юмора, быстро вошло в наш быт, тем более, что у моих дворовых друзей – братьев Житковых, Григория и Алексея – отец, тоже Николай, погиб на фронте и они тоже именовали моего отца, естественно, по имени-отчеству. Мы росли как бы под его патронажем – на лето мы выбирались «на Волгу» - строили в каких-нибудь Морквашах, на правом берегу, что-то вроде шалаша. Позднее мать добывала нам в гарнизоне солдатскую палатку, мы сооружали в ней нары и так жили всё лето, приобретая навыки самообслуживания, готовки немудрёной пищи и занимаясь вполне любительской рыбалкой (ерши, сорожки, сенчики) и под предводительством отца – устраивали «походы», обследуя окрестности. Походы эти были и ягодными, когда поспевала земляника и малина, и просто – бесцельными, «обзорными». Запомнилось, как нас во время одного из таких походов, почуяв приближающуюся грозу, мы ускорились и решили укрыться в какой-то деревеньке, оказавшись довольно далеко от Волги – на самой высокой части «горбатого» правого берега. Гроза приближалась нешуточная, июльская. Сизая, как слива, огромная туча гналась за нами, и мы последние сотни метров уже бежали, весело похохатывая. когда же мы укрылись около какой-то избы под навесом, начался ливень и прямо над избой сверкнула молния. Гром – без всякого интервала, немедленно – ударил по ушам с такой силой, что можно было подумать, что молния угодила в избу. Мы ощутили резкий запах озона. Может быть – это было первое мальчишеское впечатление, но ни разу позднее я не слышал и не ощущал электрического разряда такой силы и того, что поэты именуют «гибельным восторгом». Кто-то из хозяев избы после удара грома вышел, пригласил нас внутрь, но мы остались под навесом. Отец купил у хозяев трехлитровую банку молока и мы, изрядно проголодавшиеся, достали взятый с собой хлеб, кружки, и – пировали под навесом, наблюдая как струи ливня лупят по доскам крыши, как вдоль улицы уже бегут ручьи, собираясь в большие лужи, в которых друг за другом – гоняются крупные воздушные пузыри…
В один из таких летних сезонов техникум поставил на берегу, недалеко от пристани, целых два фанерных домика, или сарая, в которых жили желающие – и преподаватели, и студенты техникума, но это осложнило жизнь нашей мальчишеской вольницы, и по-моему, на этом все наши летние выезды «на Волгу» кончились. К тому времени и Волга разлилась, превратилась в Куйбышевское водохранилище, берега подтопило, не везде стало возможным пройти… Да и мы – один за другим кончали школу и поступали учиться в университет, на геофак. Первым из нас студенческий билет обрёл Григорий Николаевич Житков, самый спортивный и шебутной из троицы, он же – стал первым, защитившим со временем кандидатскую диссертацию и кроме того – заработавшим титул мастера спорта по туризму, а в должностном аспекте – став со временем заместителем декана физфака.
Отец, видимо, был хорошим преподавателем, хорошим педагогом. Я встречал его учеников в разных районах Татарии, когда много выступал с чтением стихов. Ко мне не раз подходили, спрашивали – не сын ли я Николая Ивановича, интересовались его здоровьем, передавали приветы. По глазам было видно, что вспоминают его тепло, и это было приятно. В его библиотеке, которую он пополнял всю жизнь, техническая литература по энергетическим дисциплинам преобладала. Он любил решать задачи, больше того – мечтал написать свой задачник, и уже выйдя на пенсию, взялся, было, работать над ним. Но дома, без общения с людьми, ему было скучно, и он вернулся в техникум, продолжал занятия со студентами, пока болезнь не сделала это невозможным. Умер он от рака селезенки, на обследование в больницу лег в мае, ему внушили, что у него – киста, и выписали, не решившись делать операцию – было уже слишком поздно. Где-то в августе он приезжал ко мне в Займище, где я снимал дачу – клетушку-комнатушку со столом и кроватью в домике Таткнигоиздата. Прожили мы вместе несколько дней. Вдруг он исчез. Я заволновался, поскольку в то лето он слабел на глазах. Уехать ничего не сказав, он не мог. Я кружил по округе. искал его. Наконец, я вернулся на дачу, решил забыться в работе – я толгда много переводил, но тут – не работалось… Отца всё не было. Когда же я услышал его тихие шаги, обрадовался, но взглянул на него осуждающе: «Ты куда запропастился?» Он виновато улыбнулся: «Понимаешь, хотел проверить себя – дойду ли до Юдино… - и улыбнулся смелее, победней, - И ведь дошёл! Правда. сюда уже на электричке приехал, ждать её больше часа пришлось…» Юдино считалось рядом – в двух-трёх километрах, туда из Займищ иногда за хлебом бегать приходилось. Но для отца эти километры были, видимо, его последним «походом». Через несколько дней он засобирался в Казань и я отвез его домой, под надзор Александры Львовны. А скоро и сам перебрался домой, чтобы дежурить у его постели по ночам. Это было тяжелое для нас всех время. Опухоль разрасталась, и в ночь с 4 на 5 декабря 1970 года он умер. Последний месяц жизни он очень часто бредил – селезенка отравила мозг, ему чудилось, что он всё время куда-то едет, то в поезде, то на пароходе. И он порывался встать среди ночи, чтобы сойти на берег, поскольку пристань уже рядом… Или – он видел какие-то картины из прошлого, с кем-то разговаривал. Однажды мать подошла к нему в белой ночной рубашке, он сел на постели, замахнулся, потом – беспомощно уронил руку: «Это ты… А я думал – Смерть, хотел съездить ей в ухо!»
Впрочем, об этом – я уже пробовал сказать в стихах. (см. «Кругами полуночи»).
Каким же он был – мой отец?
Легко ли ответить на этот простой вопрос!
Но – попробую…
В каждом человеке много всего намешано.
Вспоминаю рассказы отца, не раз и не два повторявшиеся – то, что именуют байками.
Вот во время какого-то домашнего праздненства кто-то из его братьев, отведал не только школьных премудростей, но, по недосмотру взрослых, хлебнул чего-то спиртного. И вот ходит, обалдело бормоча: «Аз, буки… Буки-буки, аз!» - и мне это запоминается, я вижу эту сценку, хотя впервые слышу названия букв кириллицы. Нас в школе учили называть буквы иначе. А обучение моего отца начиналось, видимо, с этого «Буки-буки…аз!»
Вот рассказ из более поздней эпохи. Два студента – отец и его приятель Петька Трыков, снимают комнатку в доме подслеповатой набожной старушки. Однажды Трыков, вырезав из журнала типа «Огонёк» портрет какой-то актрисы, вставляет его под оклад иконы Божьей Матери. Старушка подмены не замечает. Но во время какого-то храмового или иного праздника является батюшка, молится вместе с хозяйкой, неодобрительно поглядывая на икону. Когда они выходят из комнаты, Трыков по настоянию отца быстро исправляет положение, убрав портрет актрисы. Хозяйка возвращается, становится на табуретку, снимает икону и долго разглядывает её, потом ставит на место, бормоча: «Совсем стар стал батюшка-то наш…» Понятно, так шутят комсомольцы-атеисты начала тридцатых годов. Отец сдерживает своего приятеля, может быть потому, что является племянником архиерея Августина, что по тогдашним временам, очевидно, скрывается. Но и Петр Трыков – фигура вовсе не однозначная – из шалопая-студента со временем вырастет учёный, профессор, много лет преподававший в том самом Ивановском энергетическом институте, который стал для него и колыбелью, и стартом в науку, и, очевидно - финишем…
Подобных «баек» я слышал немало. Многие из них забылись. Но все они учили воспринимать мир неоднозначно.
Помню, как уже после смерти Сталина мы бродили с отцом по городу и я вспомнил о передаче «Голоса Америки», пойманной на коротких волнах в те дни. Там рассказывалось о том как после прихода немцев где-то в Белоруссии была открыта зона, в которой работники НКВД уничтожали тысячи заключенных. Немцы, обнаружив рвы с трупами, объявили, что родственники могут забрать и похоронить своих родных. И вот в Белоруссию хлынули толпы – искать «своих», и часть из оставшихся в живых после войны и оказавшихся в Америке – рассказывали по радио о том кошмаре, свидетелями которого они оказались. Даже прослушав эту передачу, я был убеждён, что всё это – «вражеская пропаганда», сделанная очень похоже на правду. Отец, выслушав мой рассказ молча, поначалу никак не отреагировал на него, но через пару дней вдруг, как бы вскользь, напомнил мне о нём: «Колюха, ты помнишь о передаче по «Голосу» мне рассказывал? Так вот – всё это, скорей всего – правда… Много тогда всего похожего творилось…» На этом, собственно, разговор был закончен. А вскоре – слова отца получили подтверждение из уст самого Н.С.Хрущева в его знаменитом докладе ХХ съезду КПСС… Мне в то время было 19, отцу – 52 года. Но с этого, 1956-го года по сути – началсь моя литературная биография, ибо летом я поехал на целину, в Каазахстан, где стихи стали для меня чем-то более серьёзным и мучительным, чем игры в рифмовку увиденного.
Впрочем, первое «литературное» воспоминание связано ещё с саратовским периодом жизни. Видимо, это 1945-й год. Осенью я пойду, наконец, в школу. Я уже умею читать. В доме – праздник. Собираются соседи, ИТР (инженерно-технические работники), в основном – москвичи, эвакуированные вместе с заводом. Мать, как это часто бывает с родителями, хочет похвастать способностями своего ребенка. Она ставит меня на табуретку, всовывает мне в руки томик Маяковского. У нас в доме из художественной литературы есть и несколько томиков Пушкина, и толстая книга былин, которые я тоже люблю за то, что там надо угадывать размер и читать речитативом. Но Маяковский мне тоже нравится, и я открываю книжку где попало и громко читаю то, что раскрылось: «…каждое слово из него выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома…»! В комнате что-то произошло – лица гостей вытягиваются, кто-то хмыкает. Мать, как птица – ловко выхватывает у меня из рук книжку, снимает с табуретки, толкает в спину: «Иди, погуляй!» и я оказываюсь за дверью. Удивлённый случившимся и реакцией взрослых, я делаю для себя открытие: стихи, оказывается, что-то значат, они не просто набор ритмов и не всегда понятных слов, если люди так странно на них реагируют…
Вернёмся к отцу. Году в 48-м он получил назначение на должность главного инженера одного из военных заводов и мы переехали в Казань. Ехали на пароходе, в каюте. Пароход был настоящий, колёсный, назывался «25-е октября». Только через много лет я узнал, что это тоже самое, что и 7 ноября. Приехали мы ночью, добрались до новой квартиры, свалили вещи, не попавшие в багаж, и я отправился знакомиться с городом. Повезло – мы жили за углом от главной улицы, рядом был кинотеатр «Унион», театр имени Качалова, потом ещё один кинотеатр – «Электро». Я дошёл до площади, именуемой «Кольцом», удовлетворенно повернул назад. На улице было пусто. Шел только шестой час утра. Кое-где проснувшиеся дворники мели тротуары. Запомнилось и то, что из ворот какого-то дома вышла женщина и размашисто выплеснула помои на решетку ливневой канализации. Для главной улицы города её своевольный жест показался мне странным. Когда родители выспались, мы сходили с матерью на базар, где купили что-то из продуктов. Тут я среди прочего увидел марийцев, торгующих лаптями. А на обратном пути уговорил мать купить мороженого. Оно продавалось не кругляшками, которые выталкивались из жестяных формочек, как в Саратове, а фабричными брикетами, «пачками», что для меня было внове. С деньгами у нас, видимо, было туго, всё ушло на переезд. Мать купила половину пачки – продавцы тогда практиковали и такое. Лизнув мороженое, я пришёл в восторг – оно было намного вкуснее саратовского. И я, придя домой, сказал отцу: «Папа, ты привез нас в замечательный город! Мороженое тут – пальчики оближешь!» Отец рассмеялся… Для него город измерялся, понятно, не качеством мороженого.
На заводе он проработал около года. Потом – после конфликта с директором – ушёл на преподавательскую работу в техникум легкой промышленности. И мы стали жить в двух комнатках общежития на берегу озера Кабан. Суть его конфликта прояснилась уже с годами. Отец рассказывал, что однажды директор послал его на заседание райкома партии. Там зашла речь о помощи сельскому хозяйству. И каждая организация получила свою «разнарядку». Завод должен был изготовить определенное количество деталей – болтов и шестеренок для тракторов и комбайнов. Отец, получив список, поинтересовался – из каких ресурсов всё это должно производиться, кто выделит металл, нужные марки стали. Секретари райкома только пожали плечами, но после заседания позвонили директору: «Ты кого нам прислал? Он у тебя что, с Луны свалился? Спрашивает – где взять…» Через год отец вынужден был уйти по собственному желанию – практичность, «умение вертеться» были ему чужды и непонятны. И он ушел в преподаватели, в теоретики знакомого ему дела…