Помню. Слышу. Люблю. V

* * *

Не эфир, не субстанция – Тайна, чьё присутствие неизгладимо. А исчезнет – и всё. По крайней мере – вечно неуследима. Растворённей крупицы соли в море. Привкус вчерашнего дыма – всё равно ощутимей… Это – то, чем живы стихи поэта.

* * *

Каких откровений ищем, в прозу вникая и в стих? Ночные мысли – не чище, но глубинней дневных. При свете солнечном, резком – князь Мышкин по-детски глядит и спорит с самим Достоевским! (Тот – ночью писал, днём – спит…)

* * *

Какая ночь! – цветущая звездáми, и безднами… И встречный, от земли ответ – земными травами, цветами, глазами ясными… Прислушайся, внемли, услышишь звуки музыки вселенской, где чист, прозрачен, льётся голос женский.

* * *

Что, не спится? Так вставай, за дело принимайся, за своё старинное, ты не Блок, и жизнь – не отшумела, и рассвет туманно-стеариновый тает постепенно, прогревает солнце – толщу воздуха сырого. Молодость рассветы просыпает – помнит – ну, с десяток, если строго… Старость – силы прежние растратив, вся – воспоминаньями томится, век спустя – шуршит любимой платье, и туман слоящийся струится…

* * *

Н. Ермолаевой Я видел библию 12-го века - тот драгоценный список в виде свитка из тонко выделанных, сшитых шкур телячьих, (приобретенье самого Потёмкина!), за стеклами, в отделе редких книг. Хранительница университетских сокровищ книжных, милая Наташа сказала нам, что здесь, в библиотеке, поверье существует: кто коснётся священной первокниги – все грехи с того снимаются… Я, помню, улыбнулся, подумав: я – не убивал, не грабил. А прочие грехи… снимать не надо! – за них пред Господом готов я отвечать. Те годы вспоминая, не жалею, что я святыни не посмел коснуться, хотя всё чаще Библию читаю, и как фундамент всей культуры – чту.

* * *

В загадки русского стиха, читая книжицы, вникаем. К истокам древним приникаем, к причудам жизни языка. Что – отлетит, как шелуха, что жить способно – проверяем… Но всё, что знаем – чепуха! - пред тем, чего ещё не знаем.

* * *

Роберту Копосову Чую, славлю присутствие дорогих мне людей, их улыбки, напутствия, вороха новостей! Их раздумий влиянье, их эмоций накал, совпаденье желаний, доброту наповал! Мы не зря соотносим и сверяем пути. Друг без друга колосьям на полях не цвести. Ветры нас не сломили, мы взрастили зерно, в нём – любовь сохранили, дар, чья сила равно разлита из единой длани – в каждого. Мы чуем – как ощутимы волны Света и Тьмы. Век развеян и прожит. Наша тайна – при нас. Пусть других растревожит Добрый свет твоих глаз. И в других повторится тот, старинный рассказ… Пусть им тоже не спится в звёздный, праведный час.

* * *

Чесночинка высунула клювик – перезимовала здесь, на грядке, под не слишком пышной снежной шубой… Ожила, почувствовав тепло. Ну, теперь – пойдёт в саду работа – вслед полезут все дурные травы, я бессилен перед их нашествием, вижу – дикость, мощь, не Красоту… Но – я справлюсь с грядкою-другою, разрыхлю и прополю… Обидно – если вся держава одичает, вся – дурной травою зарастёт.

* * *

Откосы, плёсы волжские, родные, протоки, старицы, рыбачьи острова носить в себе, и знать края другие, но Волге высшие у нас даны права - попутные в себя вбирая воды, она объединила навсегда в поток единый, мощный, все народы. Пред ней – распалась пришлая орда, рассыпалась, рассеялась в просторах, и предпочла не ратный – мирный труд. Под небом места много. А в раздорах – и победителей одни несчастья ждут.

* * *

Классика – всегда пребудет тайною, той, что с детства навсегда с тобою. Утро… (Тут же вспомнится: «туманное…» И не медля, выплывет: «седое…»!) И от этой искорки, подсказки в самом сердце что-то шевельнётся, как порой – от слов привета, ласки, пусть такое – редко нам даётся. Думается: ради этой тихой светлой вспышки – столько поколений проходя свой путь, несло вериги, и ушло, растаяв, словно тени… Чтобы наконец-то народился даже не особенно великий, кто остался – хоть строкой, не книгой, и – в твоём сознанье растворился…

* * *

Эта юность – свободней, чем давняя наша, былая, ими правит Апрель, переломное время Весны! Сколько нас, добровольцев, в том войске царя Менелая! Все мы, вроде, уверены: боги Олимпа честны. Троя – не устоит. Мы встаём под старинное знамя. Мы сильны и едины, глаза – родниково-ясны. Примем долю свою! Мы уже не предчувствуем – знаем: скольким лечь предстоит, в тень неровной троянской стены.

* * *

Утлым утром в утлом челноке плыть по Каме, древней пра-реке, от Перми, да от уральских гор – сквозь певучий вятский разговор, сквозь татарский быстрый говорок, что понять мне многое помог, многое, что не постичь уму, и – рахмат! – я говорю ему. Уплываю, обнимая дочь и жену – к себе в Россию, в ночь Золотого русского Кольца, там – дурные сны сотрём с лица.

* * *

Восходит в небо, тает не спеша седой туман владимирской Мещёры, и постепенно истончается душа, и ты бормочешь: - Мне денёк ещё бы! Я так бездарно время промотал! Нет! - не проматывал, оно меня мотало, я поздно понял – сделано так мало! Я рано, постигая жизнь, устал… И вот – спешу сказаться, воплотиться в текучем Слове, зыбком, как туман. Хотя мне никогда не отдариться за Твой подарок щедрый: за талан, планиду, фарт, великую удачу – родиться здесь, на Золотом Кольце, как в той считалочке – на золотом крыльце сапожник с хитрою улыбкой на лице, за царскою спиной, как за стеной, сижу, в печали и в восторге – плачу…

* * *

Музею Горького-Шаляпина, бывшей пекарне Деренкова. Облученье Казанью в молодости не проходит бесследно для многих. Стойким духом медвежьей полости, или крепче того – в берлогах, в коридорах твоей «Марусовки» – надышавшийся, будет знать – существует не только русская, но ещё и иная стать. Что в пекарне не зря – фигуристы и румяны так кренделя. Что неважно – каким: убористым иль размашистым почерком – для сверхзадачи – во имя будущих поколений – марают листы перья мальчиков, негодующих в мире пошлости и Красоты. Все – как Данко – идут в потёмки, освещать закоулки душ. Пусть осудят потом потомки – дескать, пишут такую чушь! Не в ряды, не в доверье втираются, что ни слово у них – сюрприз! Врут – не врут, но сплошь – завираются, называется – соцреализм… Пусть эпохи придут другие, пусть другие – прочтут с листа пожелания наши благие и расставят всё по местам… Но я верю, что это место будет, будет святым – для нас! Освятил его, как известно – сам шаляпинский грозный бас.

РАХМАНИНОВ. ВТОРОЙ КОНЦЕРТ

Первых аккордов негромкая новость душу настроит, и воздух, затем – мощным разливом – о Родине повесть хлынет всей мощью звучаний и тем. И растворишься в её половодье, в плеске и шорохе, и в синеве. Грезит душа, перелесками бродит, век ей звучать над Москвой, на Неве, в Лондоне дымном и славном Париже, за океаном оставить свой след, только нигде, как на родине – ближе к сердцу её не приникнут в ответ.

* * *

Наши дни сочтены, нам осталось немного – чуть-чуть. Нам добавлено, может быть, что-то от нашего неба, не скажу, что из тьмы выбирались на праведный путь, но прямым, однозначным и верным – уж точно – он не был… Слишком много потерь ожидало на горьком пути, слишком мало осталось – из тех, кто дорогу осмыслил, как нас всех разметало по свету! – следов не найти, только камни могил под шуршащею опалью листьев. Мы уходим, бросая прощальные взгляды живым, дай им Бог – эту землю любить больше нас, уходящих, дай им Бог – залечить её раны, ожоги, и швы, нанесённые ей - нами, грешными… Сонмом ныне об этом скорбящих.

ПОПЫТКА ГИМНА ГОРОДУ

За лесами полными кикимор, над рекой, чья славится краса, город белокаменный, Владимир купола возносит в небеса. Он прославлен храмами своими, но живёт не в грёзах о былом, городок по имени Владимир – зарево над лесом, за холмом. Напоёт залётная синица, будто этот древний городок – всей Руси духовная столица, всей России – сердце и исток. А по мне – сей город тем заметен, что потери – в силу превратил, что на стягах двух тысячелетий – начертал два слова – лад и мир! И не надо думать, что без боя без усилий нам давался свет, и река, и небо голубое, и рублёвских фресок дивный цвет. Я брожу проспектами твоими, греюсь в сотах дружеских квартир. Будь твоё благословенно имя, древним ладом сотворённый мир. Утренний – ты так хорош и молод, что с холма – любуюсь я тобой. Так вставай, цвети, высокий город, русской жизни многовековой! Жить с тысячелетней ношей славы – нелегко, и новый день - непрост… Но спаси, Господь, коль мы не правы, если смотрим, не скрывая слёз.

* * *

Как надоел перед камерой, всероссийской отныне, полу-интеллигентский, необязательный трёп. Скажите – чтоб вздрогнули, замерли боги и полубогини, чтобы морщины раздумий каждый прорезали лоб. Стыдно после Чернобыля – тешиться разговорами о Мальдивах, Канарах, и иных островах, или судачить с улыбочкой о Пугачёвой с Киркоровым, пряча за их бездарность свою пустоту и страх… Но путь-дорожка накатана, летит по ней человечество, прямёхонько – в двадцать первый век, слепящий огнём, сквозь волны патоки, ладана, под пляски в защиту Бен-Ладена… - Не надо об этом, не надобно! И мы – не на Марсе живём…

НЕЧТО АГРАРНОЕ

Почва – хрупкий мир корней, бактерий, мешанина глин, песка, солей, муравьиной влаги, испарений, царство насекомых и червей. Перегноя черного комочки, капилляры тоньше волоска… Не проникнуть, не постичь до точки – как всё это кормит нас века. Как, перелопачивая грядки, лемехами руша этот мир, смеем утверждать, что всё в порядке: «Вспахано, посеем, бригадир!» И взаправду – не болтают, сеют, жнут, на базу свозят урожай, кто-то что-то знает, все – умеют! Ты, земля, не думай, ты – рожай! При тебе мы исполняем должность повивальных бабок – этот труд сопричастен тайне… В том и сложность. И возможность… ежели нальют!

* * *

Звук, отставший от столетья – гаснет, путается, тает, замирает… Одиночки, мы уже не масса. Масса, впрочем, тоже вымирает. Мы средь вас ещё сидим, следим за интригой «формулы один»… Рёв и мощь невиданных моторов вдаль, как ветер, уносящих с места – отпоют и нас, наверно, скоро, как ещё неслыханная месса.

* * *

Наше поколенье от безверия трудно поворачивает к вере. Выросшим во лжи и лицемерии истину, как воздух – скупо мерили! Мы и нынче смотрим настороженно друг на друга, словно ждём подначки, думаем – подняться-то возможно ли? – и твердим свои стихи-заплачки…

* * *

У Христа – нет выбора: он должен подтвердить свою Любовь с креста. Он – великой Истины заложник, остальное – общие места… Приведён и над Голгофой поднят он для высшей цели – чтобы нас на века его сыновний подвиг ужаснул, и – понятый – потряс…

* * *

Господь отмучился и смертью смерть попрал. И этим нам сказал и показал, что смерть – лишь возвращенье в лоно мира, где без него – всему живому сиро…

* * *

Неутолимый голод слова… Инна Лиснянская Она пришла по нашей просьбе, спокойна, и немолода. Стихи свои в тот вечер поздний читала… В них – её беда, и любовь, и вера скорбно пели… Мы, сердцами слушая, навек, были тронуты её доверьем, и всерьёз поверили, что снег тот, ночной, апрельский – ненадолго, и не навсегда – страна больна… А душа у женщины – как Волга, и неудержима, и вольна! И в чеканном слове – путь означен, правды и любви нелегкий путь, он уже увиден сердцем зрячим, и с него отныне – не свернуть.

* * *

Лечите душу музыкой – она утешит, объяснит и обнадёжит, в часы, когда за тучами – луна, и день, как ни крути, бездарно прожит. И не приносят радости труды, и от раздумий голова седеет… Лечите душу! От любой беды спасает Музыка. Она лечить умеет.

* * *

Музыка – язык общенья с небом, пенье и дрожание души, увлеченной не насущным хлебом, а пролётом ангела в тиши, в сокровенной ночи мирозданья, где звучат планеты и миры, и томимся мы, Его созданья, слухо-соучастники игры…

* * *

Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать… М.Светлов - В Гренаде – пожалуйста! Ближе – с трудом, а дома – ни-ни! Никакою причиной нельзя оправдать! Пусть владеют гуртом, колхозом, артелью, всем миром, общиной… - Земля – всенародная собственность масс, её раздавать – ну никак невозможно! - Пропьют, продадут за подкрашенный квас! Как всё это слушать столетьями тошно!

«Окно в Венецию»

1

Николаю Пересторонину «Окно в Венецию» – из Вятки прорезал, застеклил поэт! Не от безделья, не в припадке фантазий, своевольства, нет! – Стихи, сработанные прочно, по-вятски слажены, ладком. И гондольер-то – между прочим – присыпан беленьким снежком. Культура русская – откуда в тебе такая глубина, как до сих пор ты веришь в Чудо? Иль в Подвиге – твоя вина? Как в осквернённых стенах Храма ты, сунув голову в пролом, взлетаешь и гребёшь упрямо тугим, натруженным крылом – туда, где свят искристый снег, где исчезает тёмный след, где Богородица и мама, Отец и Сын, и – горний Свет…

2

Видений чудных непонятный голод, ты так измучил – Господи, спаси! Венеция, ты вряд ли даже город, воспетый многими поэтами Руси. Ты сном была – и Тютчева, и Фета. На сердце Блока отблеск твой дрожал. И даже Бродский – слёз не удержал, хоть так не нов тебе восторг и стон поэта! Твоя ли их пленяла увлеченность идеей – выстоять под натиском стихий, твоя ли и в веселье – обреченность им диктовала лучшие стихи? В веках – не только карнавальной маской тебе скучать в музеях суждено. Ты, как ни странно, стала русской сказкой, подобьем Китежа, ушедшего на дно. И пусть отныне – светит над лагуной окно из Вятки – добрый мягкий свет. Его не я увидел, не придумал – Пересторонин, тезка мой, поэт.

СЛУШАЯ МОЦАРТА

1

Мне с утра, мой милый Амадей, вновь твои фантазии звучали, дивный сплав восторга и печали всемогущей музыки твоей. Дрогнув, сердце тихо налилось прежней, молодой, веселой силой, словно лист орешника – насквозь солнышком пронзило, просквозило. И такая вдруг открылась даль, глубина такая – не измерить… Царствуй, милосердствуй, государь, там, где можно жить и можно верить! 2 Пока душа жива и эти звуки ловит, пока звучит, томит небесная сквозильня, не хмурьтесь: Музыка нас, может быть, готовит к тому, пред чем и Музыка – бессильна…

* * *

Как нечасты всё-таки удачи мелкие, а крупные – и вовсе! Бьёмся, как в сетях, при недостаче глубины и воли… Все вопросы и мольбы мы обращаем выше – в атмосферу, в синеву, под своды гулкие… Но воздуха хвативши, умираем, пленники Природы, по её безжалостным законам. Только Дух – в пространстве незнакомом ожидая душу – навевает ей всё то, чего она не знает.

* * *

Гармония – высокое понятье, но мы не гармоничны – крутят нас земные страсти… Клятвы и объятья – презрением сменяются подчас. И тот, и та, что так блаженны были посмотришь – проклинают день и миг той, первой встречи – словно не любили, не поняли, как этот миг – велик!

* * *

Издалека – давнишнего знакомца увидев, дрогнуть, но – не подойти. Он вряд ли вспомнит, вряд ли улыбнётся, и слишком, слишком разошлись пути… Лет тридцать мы не виделись, пожалуй. Он в люди выбился, спортивен и легóк, забеганный, как гончий пёс поджарый, высот столичных покоритель, бегунок. Способный мальчик, исполнявший под гитару свои вполне приличные стихи… Каким Он был? Ни молодым, ни старым, но прислан был каким-то семинаром руководить… Кому-то задал жару, по слухам – если слухи не глухи… Уже тогда заметно было: меру ему диктует не его талант, и строит он не книги, а карьеру, она – благополучия гарант… А то, что в нём живым, весёлым было – в книжонках утонуло навсегда, с дурной эпохой задохнулось, сплыло в Историю? – в Былое, в Никуда… Что занесло его в провинцию намедни? Опять – учителем на некий семинар твердить подправленные истины и бредни? Кошмар!

* * *

Я знаю – в человеке живо всё: и прошлое, и будущее наше, и в Пушкине – Гомер, Шекспир, Басё, растворены, как солнце в винной чаше! В любом из нас все варвары сидят и Чингиз-хан, и Берия, и Сталин… От них – твой скепсис, и безверие, и яд… Будь с ними строже, чтобы не восстали…

* * *

Поэзия – не выдумка, не блажь, не прихоть алчущего славы и утехи, не твой трудами нажитый багаж, не снадобье от боли из аптеки. Она – обязанность: услышать, воссоздать картину мира – запахи и звуки, всё, что запомнила душа, глаза и руки. Всё то, чего ты не успел сказать.

* * *

И свежо, и солнце, наконец, выглянуло. Распушились травы, и взлетел на яблоню скворец, и земля вздохнула: «Боже, правый…» Я за нею следом прошепчу: - Ты прости, молиться не умею, ничего просить я не хочу, ни о чём другом мечтать не смею. Пусть глаза утешит синева, облака сияют, проплывая, пусть блестят листвою дерева, радуясь теплу и солнцу мая…

* * *

Время крепко посшибало спесь с каждого, кто так самоуверенно то, что быть должно – за то, что есть, выдавал, народу льстя намеренно. Да и не народу – сам себе лгал, безгрешным притворяясь умно, с собственною Совестью в борьбе побеждая весело и шумно. Не простится нам самообман, а обман намеренный – тем паче. И в макулатуру сдан роман, автор пьёт, глаза от мира прячет. Хочет позабыться, да никак всех своих обид не одолеет. Роется, как крот среди бумаг, а бумаги старые желтеют…

* * *

Дача – это то, что вам дают. А дают – участок на болоте. - Остальное – сами наживёте! Сами создадите свой уют. И годами – дачники снуют, строят и дворцы, и сараюшки. Возят землю и сажают груши, год-другой – и яблоньки цветут… Вот и дача, вроде, удалась. Но – болезни… Подступает старость. Только на крыльце сидеть осталось, и трава на грядках поднялась. А сражаться с нею нет ни сил, ни охоты… Яблони повяли, приносить плоды свои устали. И петух своё отголосил. Подступило время долгих зим, и в трубе – метельных завываний… Запалённой сигаретки дым, синенький дымок воспоминаний.

* * *

Господи, как обширна великая мудрость твоя, как слава твоя надмирна! Как разнолика семья тысяч племён, народов столь непохожих стран! Солнца твоих восходов, звёздный твой океан… Как необъятны тайны мысли, камня, волны, как мы все не случайны под небом своей страны! Как мы в непониманье запутались и в страстях, как наше земное знанье лишь буква, пылинка, прах – перед твоею волей – сквозь тьмущую тьму времен вести сквозь войны и боли буйные толпы племен…

* * *

«На берегу пустынных волн…» Четыре слова. Дóнельзя простые. Но мы их знаем, кажется, с пелён. В одной строке сошлись и море, и пустыня, и одинокий отдалённый челн… Загадка гения. Здесь логика бессильна. Но – навсегда! – пейзаж запечатлён, столь близкий сердцу, где не просто звук – Россия...

* * *

Архивный старец, полусумасшедший хранитель древних, непрочтённых свитков, не в силах тёмного наследия постичь, погряз в начале девятнадцатого, чтобы сам Пушкин – что-нибудь потомку подсказал. Жизнь архивариуса сладкой не была – дала отведать лагерной баланды, томила в одиночках ледяных, и вновь безжалостно гоняла по этапам. Он это выдержал… И с горечью – «Крамола!» - кричал, показывая нам на красный ряд собраний сочинений… Но паролем звучало имя Пушкина – и он светлел, разглаживались шрамы и морщины, и речь хранителя текла уже спокойней, как новой силой напоённая река, в себя принявшая приток животворящий. Рассказывали – за день до ареста он книгу брал из шкафа, с третьей полки, потом не вставил в ряд, а сверху сунул, и эту книгу – десять лет искали. Когда вернулся, на вопрос – где книга? – он изумил коллегу тем, что тут же сухой рукой достал её из шкафа… Прижизненное Пушкина изданье! Спасенный от забвенья раритет… «Какой я мельник! – он кричал, - Я ворон! Я знаю – что такое «черный ворон»! Вот то-то, все вы – девки молодые… А мы – уже закончили свой век.»

* * *

Принимаю почту по ночам, окликаю тех, кому знакома роскошь – нищей мелочью бренча, оплатить услуги «Телекома». Нам, ещё живым, любая глушь – чушь! – пока важна для нас с тобою перекличка разобщенных душ, по земле размётанных Судьбою. Ни границ, ни расстояний – нет, все преграды сметены прогрессом, вопрошай бездонный Интернет с молодым азартным интересом. Убеждайся: мир ещё сложней, чем тебе казалось в том столетье, выбирай – что для тебя важней, ты за слово каждое в ответе!

* * *

Как принято здороваться в селе со всеми, так же принято – порог чужого дома почитать порогом, и не переступать без приглашенья, не быть навязчивым. И в этом – свой резон.

* * *

«Все знают всё – о каждом на деревне…» Всеобщее глухое заблужденье. Никто себя не знает – где споткнётся, а где взлетит… Всеобщий приговор людской молвы – то сплетней отдаёт, то завистью, то давнею обидой… Но кто и чем живёт – другим неясно, пока не происходит то, чему название – поступок. Тот – влюбился, посватался, а тот – разводом занят, оставив дочь жене… И отношенье к нему заметно изменилось… Тот – уехал и всеми вмиг забыт… А этих – помнят, хотя они ушли и на погосте над ними – тлеет по весне сирень спиртовым пламенем печали поминальной.

* * *

Тишина – для чтения, раздумий, для неспешных стариковских дел… Забредёт сосед, который умер, да признаться в том не захотел. Он к себе потребует вниманья, будет, как обычно, поучать, вымычит своё непониманье, нежеланье что-то означать в этом мире, где знаком давно он с непосильной тяжестью труда, и тюрьмы, и славы удостоен, ну а книжки что? – белиберда… Посидим, и он уйдёт навеки, как и я со временем уйду, ибо мы – всего лишь человеки, да и стыдно плакать на виду…

* * *

Игорю Золотусскому Превращенье барышни-невесты, нежной глупой девочки – в гусыню, в существо надменное и злое – Гоголь так реально представлял, что в теченье жизни не решился ни одной из барышень столичных предложить своё большое сердце, видящее каждую насквозь. Жить среди Маниловых, Ноздрёвых, Чичиковых или Собакевичей – невозможно… Жены их – Коробочки. В самом лучшем случае. Увы. Грустный исторический фенóмен анекдот, развернутый в поэму, нас заворожил и заморочил, продолженье автор сжёг не зря… Быть в России первым реалистом – нелегко, ведь так сложна реальность! Можно даже Плюшкина представить генералом, пишущим стихи…

ЗИМА 1995 ГОДА

И стены в инее – в том давнем декабре пугали нас не очень: мы включали горелки газовые, и ещё – спирали, в кирпич упрятанные, и электросчетчик сходил с ума, но в комнате одной, да и на кухне – можно было жить… Потом нашлись и те газовщики, которые, оставив нас без печки, исчезли накануне холодов, и некий чин пожарный появился, которого мы слишком долго ждали. «Консенсус» был достигнут, трубы сварены, мы заплатили свой последний взнос, и в марте – батареи потеплели, обои затрещали, высыхая, исчезла с книжных корешков седая плесень, и жизнь в обычную вернулась колею, где всё привычно, просто и спокойно. А все события – они не здесь – в Москве…

ЧИТАЯ ПРОЗУ ДАВИДА САМОЙЛОВА

Время расставляет по местам имена, события и книги. Толщина культурного пласта истончилась, хоть слыла – великой. Но в остатке – золото и мёд, слитки мысли, ищущей ответа, боль оглядки и загляд вперёд, подкрепленный прозой труд поэта. И понятней – поколенья путь, страсти и ошибки, и прозренья… Чётче лица, обнаженней суть, ярче – сердца зрячего горенье.

АНТОКОЛЬСКИЙ

Я смутил его взглядом. Наивным, в упор. Так смотреть не положено, я понимаю. Он за стойку присел – деловой разговор продолжать со своей собеседницей – с краю. Я смотрел на него с восхищеньем: – Поэт! Уцелевший едва ль не со времени Блока. Серебро седины, источающей свет, поредевшее слишком заметно до срока. Это он – для Цветаевой – Павлик, дружок, и соперник – Есенину и Мандельштаму, сквозь убийственный огнь, как ни странно – дошёл, как по проводу – из той эпохи – до нас – телеграмма. Это он – ураганом, который унять невозможно, как в колбу – загнать вдохновенье, вдруг явил для властей непонятное рвенье… С темпераментом гения Мафусаил, он – заставил на вечере публику: «Встать!» – предваряя Ахматову, чьё появленье, возвращенье в столицу – с Победой сравнил! – ибо Анну Андреевну – боготворил… Я смутил его взглядом. Виновен, дурак… Он занервничал, к даме своей обратился: - И чего он глядит? Он не с вами?.. Как рак, покраснев, я смущенно пред ним извинился. А сознайся, что помню стихи наизусть – «Санкюлота», и даже из книжек последних, что его пониманию только учусь, подмастерье, поэзии русской наследник… Мы, возможно, сошлись бы, и он – рассказать мог бы то, что безвыходно – годы – томилось в глубине… О, я многое мог бы узнать, из того, что тогда – молодым и не снилось! Но проклятую робость не смог одолеть из провинции гость, из татарской столицы… Впрочем, что уж сегодня о прошлом жалеть. улетевшие – не возвращаются птицы. То, что он не сказал – с ним навеки ушло. То, чего не случилось, навек – не случилось. Но осталось всё то, что терзало и жгло, и сводило с ума, и – звало, серебрилось…

КОЛОКОЛ ВЕЧЕРНИЙ

Колокол, которому когда-то вырвали его родной язык, славя Бога – стонет виновато, чтоб от боли не сойти на крик. Он в себе хранил веками тайну тайну веры, жизни и любви. И её не выболтать случайно звукам, растворившимся в крови. Но – больной, надрывный стон металла нам пророчит что-то впереди, призывает – чтоб Россия встала, с новой светлой верою в груди.

* * *

Машем страшной атомной дубинкой, всем грозим устроить тарарам! Фермер Джон, владимирской глубинкой восхищенный, строит божий храм. И твердит: «Россия – это сказка!». Храм и впрямь – как терем-теремок. Русская жена. Любовь и ласка. Видно, Джону вправду – Бог помог. И коровник – как дворец – у Джона, и течёт по трубам молоко… А сосед вздыхает отрешенно: «Он – чужой, с деньгой, ему легко…»

* * *

Не успеваем чего-то главного, самого славного самого главного, самого тайного, самого ясного необъяснимо, ужасно-прекрасного… Видится, чудится, рядом блазнится – то как поющая птица-синица, то, словно ласточка – быль-небылица, веяньем крыл осветляет нам лица. Мы загораемся, взгляд поднимаем, и улыбаемся, но – затеваем издалека свою песню, и знаем: нам не допеть её – не успеваем…

* * *

Бродить по улочкам старинной Бухары и старой Риги – больше не придётся, и на Кавказ смотреть с крутой горы – мол, подо мною он… Одно нам остаётся – Сибирь, Урал, да выход в океан – Чукотка и Камчатка, да Приморье. Ужели мало? Сотни мелких стран ещё вместит российское приволье… А что нам ветры с Запада несут, что обещает знание с Востока – непредсказуемо, гадать – напрасный труд… Труд, трудности – как ни звучит жестоко.

* * *

Как хрупко равновесие в природе! Барашек облачный – вдруг на глазах темнеет, и змей-горынычем – огонь на землю мечет, и градом бьёт, и громом, и дождём. Народ бежит, скрывается под крыши, пугливо крестится, но виден край ненастью, и воздух пахнет травами, крапивой, степной полынью, дышится легко. Вот, наконец, и солнышко блеснуло, парок восходит над дорогой мокрой, и ребятишек голоса – так звонки, что всем понятно – что такое счастье.

* * *

Фотохудожнику Александру Семенову Лето кончается, лето кончается, ветка под тяжестью яблок качается, сохнут высокие пышные травы, в утреннем воздухе пух разлетается… Переплетается книга, в которую вписана строчка, а всё не кончается, длится, мерцает её продолженье, словно легчайшей пушинки кружение. Наше недолгое лето кончается. Роща в осенний наряд облачается. Пряди берез позлащённо сияют, лето кончается, жизнь продолжается!

* * *

И море и Гомер – всё движется любовью… О. Мандельштам Взрывы, жар, на миг затмивший небо, дьявольским металлом начинён. Ненависть – слепа, и верит – слепо. Что ей – человечности закон? Месть толкает к новой жажде крови, к бесконечным поискам врагов. Лишь блаженный в столбняке спокоен, он в такое верить не готов… Остальным – искать в развале страшном клок одежды, туфельку, платок, опалённый ужасом вчерашним белый бантик, что в крови намок… Вместо глаз, улыбки губ горячих – дикие слова – «фрагменты тел». Школьная стена, стеною плача ставшая… Кирпич, осколки, мел… Жуткие откапывать находки, в полное затмение впадать, Бога звать, перебирая чётки… Подниматься, жить, любить опять.

* * *

Ленивы мы думать о том, что, может, последняя осень последним листом тревожит… Д.Самойлов Сад балует осенним урожаем, лиловых слив медовою кислинкой, налётом синим, под которым – мякоть янтарная… И яблони роняют к ногам моим румяные плоды. Похоже, мы прощаемся. Похоже, земля щедра в последний раз… Не будем загадывать, предчувствуя разлуку, о новых встречах – там, куда нельзя заглядывать… Друзья мои, подруги, живите полной жизнью – до отказа! Не умирайте! Боже, милосердный, дай силы каждому нести свой тяжкий крест с несокрушимой верой в человечность, с достоинством, как завещал Твой сын.

* * *

Памяти Алексея Житкова «Чем больше наше Знание, тем шире Неведомое, – друг мой говорил. – А в Неизведанном – всегда найдётся место и для других открытий, и для Бога …» Когда мы виделись в последний раз, прощаясь, мы вспоминали истины попроще, и попросту друг другом любовались, пока автобус друга не увёз… Когда узнал я, что его не стало, мне было жаль не истин многомудрых – я пожалел, что Человек ушёл в Неведомое, в край безмолвия, молчанья.

* * *

Загадка Разума, позволившая нам подняться, выделиться за тысячелетья из управляемого нюхом и инстинктами слепого стада – волновала многих. Мы со времен Сократа и Платона ключей к разгадке ищем… А итог – всё тот же… Неразумный одуванчик, вдруг расцветающий, как солнышко, по осени у твоего порога, накануне морозов близких – тоже что-то знает, и хочет подсказать… Но мы проходим веками – мимо, в наш привычный дом. Дверь щёлкает, за нами запираясь, и мы опять над книгами корпим…

* * *

Моего поколенья спортсмены постепенно уходят со сцены… Валентин Берестов Я на длинных дистанциях бегал легко, круг за кругом, смиряя приливы азарта, видел – сколько уже торопыг полегло на скамейки трибун после общего старта. Как, поддавшись порыву, рванули они друг за другом, на первых кругах – наглотались… Горько мне, далеко в те заглядывать дни. Но – бегу! – впереди финалисты остались…

* * *

Р.Копосову Припомнилось – скорей всего некстати – в другом столетье, на чужом пиру… Отец шутил: «Все умирают на кровати, я под кровать переселюсь – и не умру!» И «Общество справления досрочных поминок» - предлагал соорудить, чтоб услыхать – что скажут точно, прочно, что – лишь бы только слов нагородить… Живые редко слышат – что над гробом о них способны близкие сказать. Сиди, и под блины с башкирским мёдом – попробуй что-то о себе узнать прощально-доброе, прощающее глупость, ошибки, срывы, заблужденья, быт… Чтоб светлая слеза на очи навернулась, и ты уверился, что будешь не забыт…

* * *

Реформы формы русского стиха производились многими, но как-то не слишком убедительно… Удачи случались, возникал свободный стих, но в массе он не одолел привычных ритмов, известных с ломоносовских времен. (Державин узаконил их, а Пушкин – придал такую глубину и прелесть, что наша зависть – двести лет светла, как память детства, чья прозрачность – с нами…). Желанье выскочить из колеи глубокой, взорвать традицию – не раз ещё смутит академически воспитанное ухо, глухое к новому. Дух веет там, где хочет. И всё же Рифма, Мнемозины дочь, грозит поэту пальчиком, хохочет, и явно – соблазнить его не прочь!

ХУДЫЕ ВРЕМЕНА

Вл. Леоновичу Бояре предали. Лжедмитрий на Москве. Вся Русь – привесок к Речи Посполитой. И вся История висит на волоске. Но русской речи не бывать убитой! И смуту и раскол – переживём, любое иго, поднатужась, скинем! Когда поманит вольный окоём – до окияна Кострому продвинем!

* * *

Уходи с дороги, птица, Зверь с дороги уходи!… Из песенного архива Пыль клубится – Боже, правый! Это конница летит, та, овеянная славой, кто же славу – победит? Это – хлопцы Первой конной скачут, трогая до слёз. Бронепоезд многотонный – будет пущен под откос! Не Чапай, так сам Будённый с вострой саблей – впереди… И горит звезда (законно!) на широкой, на груди. Мы – мальчишки в темном зале, дружно, радуясь, вопим! Нам не всё ещё сказали, но – мы всей душой – за ним, за героем из народа на экране-простыне… Знамя – воля и Свобода! Песня – как страна – в огне! Тот огонь горяч, неистов, нам скомандуй: – Шаг вперёд! – мы готовы бить фашистов, грудью лечь на пулемёт. Но крутить, взрослея, станем фильмы – задом наперёд. И предстанет монстром Сталин, весь его кремлёвский сброд… Выцветающего флага бледный цвет уже не в счёт, нас отечество Гулага дикой болью обожжёт. Душу в судорогах корчи бросит в жар и втопчут в снег… И корёжить нас не кончит наступивший новый век. И не глянется – безгрешный, прогрессивный, деловой офицер разведки внешней, будь он трижды – с головой… Русь, ракетная держава, ты куда стремишь свой лёт? Влево шаг, и десять вправо – киновеер ног! – вперёд! Тройка атомной породы, сумасшедшей гонки стон… И сторонятся народы, смотрят с ужасом вдогон.

* * *

Самоубийственно, ахово-скользко… Он в гололедицу – как на пожар гнал, и не смог миновать перекрестка, и тормоза не смягчили удар. И развернуло, и тут же швырнуло в темный кювет, на щебенку, на дно. И медицина его не вернула. Как в телевизоре или в кино. Только когда положили беднягу на подоспевших носилок брезент, вздох испустил он последний, отвагу сдувший с лица санитара, а мент – старый сержант, повидавший немало, скорбно итожа сиё ДТП, пробормотал, что отмучился рано, молод – да что же тут скажешь Судьбе… «Скорая» тронулась, в сумерках скрылась, быстро темнело, поток поредел. Чья-то душа сквозь промозглую сырость ввысь уходила, в последний предел. Заполночь – грезилось женщине старой, всё это видевшей издалека – освещена проезжающей фарой, стынет лишенная жизни рука…

* * *

Не докричаться, не дозвониться... В ночи глухие друг другу не сниться. В городе прежнем не повстречаться. Не достучаться, не докричаться… Не рассмеяться, не удивиться. В музыке осени не раствориться, вьюге на милость уже не отдаться, чтоб в завихреньях её затеряться. Нашего города нет и не будет. Строится нечто другое, чужое. Большевики почудили, и будет. Новые – строят… А время – рассудит.

* * *

С черной лестницы, вниз – мы прабабкин огромный сундук подтолкнули, и – музыка в нём заиграла! Сердце дрогнуло. Бабкина внучка сказала: «Я не знала… Мне жаль его сделалось вдруг…» Тот сундук несуразный, конечно, мешающий жизни в коммунальной квартире, где все и всегда начеку, где ремонт на носу… Но слова оправданий – как гири… Тёща, выслушав нас, почему-то роняет слезу…

* * *

Звёздный кол, вкруг которого, вроде, вращается всё, клещ, светящийся в ухе чуть видимой Малой Медведицы… Сотни, тысячи лет, телескопом усилив глазьё, мы с трудом понимаем – как вся эта музыка вертится… Галилей и Коперник расчислили этот простор, постигали цифирь звездной зерни, и мысли пыланье жгло! – рискуя завлечь на такой ощутимый костёр! Но – оставили миру и Знание, и Пониманье… Мы сегодня летаем в ближайшие наши миры, нам давно не соперник Коперник по Знаниям нашим, но кого не смущают приметы военной игры, смертоносного шоу в достижении нашем вчерашнем?

* * *

Шаг за шагом – всё дальше, как в лес – непривычный, чужой, в край, где крайности те же ещё ощутимей и резче. Наши уши обвешаны сплошь несъедобной лапшой, от которой спастись как в недавнем столетии – нечем… Но – живём, доживаем своё до конца, до излёта, среди равнодушья и брани, не стирая усталой улыбки с лица и строки, окружающим раненной, ранней…

КРАСНОЕ ДЕРЕВО

Это древо имеет корни, вырастая на склоне горном, глубоки они, цепки, крепки, чтобы выдержать зной и снег, гул летящей с вершин лавины, ветер, дующий вдоль долины… Корни рады любой зацепке, выживая из века в век. Не береза, и не осина - драгоценна сия древесина, так красива – под слоем лака полированная доска! Заглядишься в неё с любовью… Но за это мы платим кровью сыновей своих, чья отвага к безрассудству была близка. Сколько их не вернулось с Кавказа! Чтобы Сталин – абрек-пролаза повелел вот этими досками депутатов украсить места. Чтобы видел, чувствовал каждый: важен пост его, ох, как важен! И напитана ядом и кровью под локтями – сверкает доска…

* * *

А нынешние как-то проскочили… В.Высоцкий Я с тридцать седьмого – живу, седьмой доживаю десяток… Вся жизнь моя – сон наяву, вся – памяти горький осадок… Поэты должны уходить в расцвете земного здоровья? Прядётся, не режется нить… Знать, Парки взирают с любовью на нищих, убогих, слепых, вещающих или бубнящих хромой искалеченный стих, из самых в столе завалящих… Меж войнами выпал нам срок, и старость – бездонно-жестока. (Но зря ли Платонов изрёк: «В России - жить надобно долго…») Жить – надобно! – чтобы понять истоки, глубины и выси, и всем существом осознать тоску запредельную мысли. О Родине – нищей, святой, беспомощной, страшной, могучей… Над ней – как венец золотой, луч солнца сияет из тучи!

* * *

Блажен, кто смолоду был молод… А. С. Пушкин И многое, что счастьем нам казалось – растаяло, как призрак, как мираж. А всё же солнце всем нам улыбалось, и был не худшим – тяжкий жребий наш. Работа набирала обороты, и в свой черёд давала отдохнуть. Как пчелы – мы классические соты наполнили… Напрасным не был труд. И дети, мёда нашего отведав, благодарили нас сияньем глаз. И Бомба, в каждом доме за обедом сидевшая – при нас – не взорвалась.

* * *

Как можно – с Музыкой – на ты… Неосязаемая тайна её звучанья с высоты – божественна, необычайна… И рокот, мощь её басов, органный рёв, и струнный трепет, и хор высоких голосов – врачуя дух, лелеет, лепит в тебе – тебя… Ведь ты – дитя, а должен в небо взмыть, как лебедь!

* * *

Призраки, кино-герои, фантомы нас окружают, внедряются в нас, в клеточках мозга бытуют, как дома, вдруг оживая в негаданный час. Вон на поляне у свежего стога в сумерки – вдруг проступают черты мудрого странника, Л. Н. Толстого, хмуро глядящего из темноты.

* * *

Искусство жизни не предполагает наличия рецептов безотказных, аптечной мудрости спасения от боли, таблеточного счастья под язык. Умейте жить – без страха и сомненья, по всем законам – честно и серьёзно, но – оставаясь дельным человеком, простым, улыбчивым, спокойным до конца!

* * *

Свобода-ненависть несёт в себе старинный, смертельный яд, убийственный для всех. Им всё пропитано – рубаха, крест нательный, и роковой, почти преступный смех. Но, слава Богу – есть Любовь-Свобода, Любовь-Сочувствие (велик её секрет!), Любовь, где горечь каждого народа кристаллизуется в неизъяснимый Свет. И все эпохи противостояний, всё варварство, живущее в крови, бессильно: двое ощутили вдруг – Сиянье, в глазах друг друга, в долгий миг Любви.

* * *

Каждое стихотворенье знает о тебе немного больше нужного, больше, чем доверено ему, потому, что Слово – больше слова. Каждое содержит след дыханья, слюнку детства, перебои сердца, как скорлупка почки тополиной, лопнувшей давным-давно, весною, помнит, дышит клеем горьковатым, хоть теперь – зима, и всё в снегу… Отшумели, отшуршали листья, яблоки о землю отстучали. Жизнь назад – я верил им, стихам. Думал, что они меня спасают.