Помню. Слышу. Люблю. IV

* * *

За счастье тихое – дышать и жить – Кого, скажите, мне благодарить? Осип Мандельштам Кого благодарить за это счастье, за эту боль сыновнюю в груди, за то, что в предвесенне ненастье своё дано мне поле перейти, увидеть влажное свечение на рельсах, как в юности – открыть и даль, и ширь… За то, что на сырых снегах апрельских живой, румяный прыгает снегирь. Кого – за то, что выжили берёзы – благодарить? Пред кем на землю пасть за то, что у поэзии и прозы есть тайная, своя над сердцем власть. Кого благодарить за эту бездну весеннюю, за счастье – в ней парить? И даже – пусть! – за то, что я исчезну – кого, скажите, мне благодарить?

* * *

Ты – Бог. А я – всего лишь человек. Я на минутку только. Ты – навек. На веки вечные. А я – мелькну, сгорю… Но и за то – тебя благодарю. Я – посетил, увидел. Не постиг. Лишь прикоснулся… Но и этот миг, подробный, долгий – стоило прожить. В нём было всё, чем стоит дорожить.

* * *

И вновь повеяло теплом. Я ощутил его всем телом, как птица чувствует крылом упругим, над простором белым - дыханье близкое весны, летящее за нею с юга… Я верю, пёс меня лизни, что не собьюсь, не выбьюсь с круга природных тягот и забот, суждённых мне до той минуты, когда душа, отринув путы, как птица – ветер обретёт…

* * *

В чистом поле, на святом просторе песню спеть, чтоб тронула до слёз – нужен слух, талант, и может – горе, или – море! – подсказал матрос, стоя на родном, на деревенском, на весеннем молодом ветру, отдающем горечью вселенской, не подвластной нашему перу. Потому что – потерял подругу, схоронил отца и следом – мать… Но готов идти в мороз и вьюгу, из беды – собрата поднимать.

* * *

Я пишу стишата год за годом, режу и черкаю, рву на части. Но себя не назову заводом – я не вырабатываю счастья. Потому что понимаю, вижу, в роковую вглядываясь даль: мне родней, понятней, то есть – ближе нашей вечной классики печаль. Всё-таки она сильна – чертовски! Где ты, Счастье?.. Вся страна - банкрот… Хмурится устало Маяковский. Ленин, наконец, исчез с банкнот. Производство Счастья на потоке невозможно – это не штаны! Мучаюсь... Вокруг витают строки. Древней, тихой музыки полны. Там царит гармония звучаний, и великий нравственный закон, тот, что в нас, по Канту – изначально утверждён и вложен, испокон…

* * *

На каждое стихотворенье свой, до секунды свой – лимит. Талант – не фокус, не уменье сказать – что у кого болит. Талант – жестокая способность увидеть, воспроизвести… Глагол в гортани через пропасть в прыжке – перенести, спасти на крыльях музыки, удачи, на крыльях страсти и любви… В один прыжок! И не иначе. Иначе – ты на дне, в крови.

* * *

Кому досталось с музыкой общаться, с её пластинкой медленной вращаться, тот знает: сей космический болид волной волшебных звуков налетит – не устоишь, не надо обольщаться, пока не выжмет душу он навзрыд.

* * *

Мы – понятно, темнота, деревня, но – село! – имеем Божий храм. С Господом – на ты – нельзя, наверное, а на Вы – простите, не по нам… Как же петь хвалу Ему, кто выше, и мудрей, и милосердней нас, сереньких, шуршащих словно мыши, чтобы он, Всемилостивый, Спас…

* * *

В сердцах, неосторожно слово черное сорвалось с губ – и ранило сынишку, и запеклась вина моя бесспорная в сердечке нежном, может даже слишком… Пусть я виной своей отягощён, живу и мучаюсь, он это мне припомнит, и пусть со временем я буду, может, понят, но вряд ли буду до конца прощен.

* * *

Анатолию Сысоеву Ах, какие кони на иконе – как великолепны масть и стать, оседлаешь – никакой погоне в нашем чистом поле не догнать! Но не это главное в иконе. Как святых пронзительны глаза! Ты вгляделся, да всего не понял. У святыни – мельтешить нельзя. Трижды знатоком, искусствоведом будь, но тут – начало тех начал, путь неторный, что тебе неведом. Ты с вершинки «знания», сплеча оценил «на троечку» – творенье тех, рублёвской школы мастеров. Бог тебя прости… Твоё паренье – без любви – поток надменных слов…

* * *

Заблудился я в небе, что делать? О.Мандельштам В нашем небе – можно заблудиться, там живут драконы и орлы, и принцессы в платьицах из ситца, чьи глаза любви и слёз полны. Громобой – пребудет Громобоем, ратный подвиг – подвигом навек. Облачную шляпу пред тобою я снимаю: - Здравствуй, Человек! Ты, как полагается мужчине, многого добиться захотел – высоко ты на своей машине серебристой, быстрой залетел! Он сквозь бронестёкла удивлённо, поправляет маску и очки: - Ты откуда взялся, вошь едрёна? Так летают только дурачки! Там же нет ни капли кислорода, как и чем ты жив ещё? - спрошу… - О поэтах – матушка-природа видно, позаботилась – дышу! - Заблудился? - Вроде, взял высоко… - Это – ладно, если ты поэт… С нами небо более жестоко, заблудился, и – того, привет! И вдова стоит у обелиска, поправляет красные цветы… Высоко взлетал ты или низко, твой восторг – до роковой черты… Вам, поэтам, легче – мир оваций, от девчонок – свет-сиянье глаз… - Нам привычней – в небе заблуждаться, на земле – всегда поправят нас!

* * *

Я знаю их – самоуверенных, с претензией на знанье Истины, в просторах Родины немереных таких победных и единственных, неповторимых, убеждённых, в своей дремучей правоте, в неведомое посвященных, где правят правила не те… Но часто проступает вдруг в общеизвестно гладких лицах не то, чем надобно гордиться – чего стыдятся все вокруг…

* * *

Чудо! – милый диктор глядя на ночь, вместо всякой пошлой чепухи, сообщил: «Сегодня Икс Иваныч написал хорошие стихи!» И седой, усталый, невысокий, незнакомый человек-струна прочитал стране такие строки – просветлённо охнула страна! Вот и всё. Не повториться чуду. Спать! Наверно, гений – тоже спит. Что же он сказал такого люду, странно – ведь не пляшет, не вопит… А слова – запали… Точно – в точку! Отключаюсь. Падаю в кровать. Мне бы написать такую строчку! – не было бы стыдно – умирать.

СТАРАЯ КНИГА

Почитаем… Что там, интересно? Ах, соседка нонеча в гостях! две овечки из мелкопоместных пьют чаёк, шуршат о новостях… Солнце бьёт в окно, и на посуде блики ярки, жарки, как на грех. Сом усатый, возлежа на блюде, вызывает восхищенье, смех. Он прожарен на коровьем масле, веточка укропа изо рта… Повар постарался, это ясно, гостья будет счастлива, сыта… Улыбаясь чуть не беспричинно, дамы мёд, вино друг дружке льют, пьют чаёк, беседуют в гостиной, о делах насущных речь ведут. - Ехала полями – из коляски выходила – глянуть на хлеба. Колос, что и говорить – не царский… - Год неурожайный, не судьба… Пóдати собрать – подумать страшно, в деревеньках – хмур, тяжёл народ, время думать об осенней пашне, а мужик – едва проспался – пьёт… - Если вы нуждаетесь, я в чём-то вам могла бы чуточку помочь… Я у вас купила бы девчонку, мне все уши прожужжала дочь – ей старуха-нянька надоела, что ни день – ворчанье, да грызня… - Дочке угодить – святое дело. Без прислуги барышне – нельзя. …Две близняшки есть, почти невесты, шьют, и песни славно голосят… Ежели одну – отдам за двести, обе – (вам!) – за триста пятьдесят… Две сиротки, обе крепки, рыжи, для любого годные труда… Воспитать – чтоб кланялись пониже, горничными станут, хоть куда! Кликнуть? – вы посмотрите, конечно? То, что так затрáпезны - простим? - Нет… Я вам признательна сердечно, мы на днях вас с дочкой навестим, ей решать – обеих взять, одну ли… …Вечер. Вот и смолкли голоса… В горницах и в девичьей - уснули. Я лежу, боюсь сомкнуть глаза.

* * *

В.Игнатюку Молоды, наивны, неизвестны, и вдобавок – слова лишены, мы ушли с писательского съезда дружно – среди странной тишины. Встали и ушли. Такая дерзость выглядела бунтом в те года… Идеолог с красного насеста крикнул: «Молодые, вы куда?» Но улыбки – с завистью, с кошмаром справясь, нас не очень в спины жгли… А чего сидеть-то, время даром, зря терять? Мы встали и ушли.

НЕЗАБЫТАЯ ВИНА

Одноглазый Топчий взгляд орлиный сохранил, придя из лагерей. Стал в Казани некою былиной он, Поэт, но – пьянь и прохиндей. Приходя в суровый Дом печати, в коридорах – рупь-другой стрелял, тех, кто дань платил исправно, кстати и некстати - бранью поливал… А потом в пивной, не в лучшем виде, громко декламировал стихи, будто сам он – двух вождей обидел, и сидел за оные грехи. Родом был из Харькова. При немцах – в газетёнке местной, привлечён, им – победу предвещал, конец – нам, в чём и был позднее уличён. Реабилитирован он не был. Жил как ворон, черное крыло. От стихов – не звона – правды требовал, сам писал – не часто, чуть тепло… Впрочем, были у него и строки про военнопленную гармонь, где мотив – щемящий и жестокий по большому счёту пел – не тронь! Вот за это мы его и чтили, и прощали то, что он бранит всё, что мы в ту пору «сочинили»… Нам казалось – он-то сотворит что-нибудь ещё, где снова будет правда, горечь, торжество любви… Ну а время – время всех рассудит! И не все же птицы – соловьи… Отмотавшший лагерные сроки, выдал в час недолгого тепла стих: «А вы, вороны и сороки, (эх!..) - не троньте мертвого орла!» А потом вдруг написал поэму – как за арестованным отцом сын пошёл своим путём тюремным, потому что не был подлецом… …………………………………… Сам себя он называл великим, памятник поставят! – утверждал. О поэтах судят не по книгам! – Нас, зеленых, смело убеждал… Виноват я перед ним. Халтурой обозвал один его стишок, и сказал: «Отсутствие культуры не восполнить надуваньем щёк…» Трезвый – как он страшно распалился! Завопил: «А ты… А ты – еврей!» И, вскочив, поспешно удалился, матерком добавив из дверей… Дальше мы встречались, жили-были, «Как живёшь?» - «Да ничего.» - «Привет!» Нет, друг друга мы не полюбили. Но любой поэт – всегда – Поэт… Грустен и жесток финал житейский: на дорогу выскочил, спеша, угодил под «газик» милицейский… В морге – принят был за алкаша рядового, и опознан – только через три или четыре дня… Виноват я перед ним. Осколком в теле – память мучает меня. Тощая нелепая фигура меряя корявый путь земной, знала ад… Какая там – культура! Но всего не объяснишь тюрьмой… И сегодня, вспомнив глядя на ночь, каюсь за себя, да и за всех: - Ты прости нам, Леонид Иваныч, прежнего непониманья грех… Рай нам никому не уготован, но Господь тебе тот ад зачтёт, где ты был так страшно замордован, и меня к ответу привлечёт, юношеской не простив гордыни, столь распространённого греха… Дочь долбит спряжения в латыни. Пригодится для её стиха.

* * *

Николай Васильич, не обиден Ваш итог – но я заметить смог: слишком виден, слишком очевиден в роли Ревизора – Хлестаков. То ли Хлестаковы – посложнели, поумнели в наши времена, то ли ревизоры поважнели… Тут не Ваша, собственно, вина. Смех, конечно, общество врачует, и целебный яд содержит стих. Но и власть, похоже, лучше чует и своих, и не своих – чужих. Хлестакову надо гениальным быть актёром, чтобы местный мэр не насторожился капитально и не принял надлежащих мер. Чичикову – проще: он повсюду – свой – всегда, в любые времена. и экономическому чуду как могёт – способствует сполна…

НА ГРАНИ ВЕКОВ

Живы, рядом – Лев Толстой, и Бунин, на излёте – их дворянский век. И тревожный телефонный зуммер предвещает: кровь окрасит снег… Достоевский – картою игральной ставит на кон будущность свою. Доктор Чехов, мудрый и печальный, думает - как прокормить семью. Блок в окно своё глядит упорно, осуждая и толпу, и власть. С новой цифрой! – пишет Саша Черный, издеваясь, мучаясь и злясь. Пессимисты воспевают зори. Оптимисты – смотрят на закат. Мировая бойня грянет вскоре, первый залп, сигнал для той истории, где опять пойдёт на брата брат. Русский царь по воле Демиурга отречётся от страны тишком… Пред. Земшара – вдруг – из Петербурга в Астрахань отправится пешком! Каждый понимает явно слабо – где Париж, а где – Урал, Сибирь… Фронт и тыл смешаются, и штабом станет бывший Смольный монастырь. Во дворце вопрос шуршит по залу, постепенно превращаясь в крик: «- Кто послал к Финлянскому вокзалу трижды дефицитный броневик?» «- Во главе солдат, матросов – Троцкий, и Ульянов, не казнённый, брат…» Зимний взят. Захвачен кремль московский, все мальчишки-юнкера – лежат… Керенский при слове «демократия» - распалён сознанием вины… Маяковский все свои проклятья, бунт сознанья облачит в штаны… «Мир искусства» – увлеченьем глупым назовут, сравнив с игрой в серсо. И представит мир – разъятым кубом, весь в разломах, сдвигах – Пикассо. - Не дворянам править, а творянам! Бывшим вкусам – навсегда каюк! И «Король поэтов» - Северянин, убежит на запад, не на юг! …По Европе – разъезжают принцы, и охраны у колясок нет. Патриот, студент Гаврила Принцип под тужурку прячет пистолет…

ПАМЯТИ СИБГАТА ХАКИМА

Невысокий, негромкий, невидный, незаметностью этой как раз среди всех самохвалов бесстыдных, мастеров славословящих фраз, раздавателей кличек обидных – выделялся… Внимательных глаз взгляд – порой поражал глубиною. Он не рвался наверх, не спешил, время чувствовал – личной виною, и достойно свой путь завершил. Был известен, и скромен предельно, не клеймил, но – в глаза говорил, и стрелял по неправде прицельно, в чистом небе душою парил… Он ушел – изменились масштабы, стала мелочью – мелочь вокруг, сильный - вдруг ощутил себя слабым, и не сладил с дрожанием рук. И когда, завершая прощанье, тело вынесли ученики, я и сам не сдержался – рыданья, горечь сердце рвала на куски. Как учитель, он, мудрый, и милый, честью, словом – всегда дорожил… Я любил его. И на могилу свой последний цветок положил.

* * *

Не хватает воздуха – молчи, не расходуй сил и кислорода. Наблюдай – как первые лучи сквозь туман пробились в час восхода, как трава молочно-зелена, ранняя – в росе алмазно-яркой… Тайну Жизни ощутив сполна, примешь – не мученьем, а подарком! В утреннем приливе свежих сил сделай что-то нужное для жизни. Новый день петух провозгласил. Он не должен стать нам укоризной. ЧИТАЯ ЗАБОЛОЦКОГО Волк-мыслитель – мыслящих овец резать, жрать, боюсь, не перестанет, и пред ними, бедными, предстанет как Учитель и Родной Отец. И куда бы ни вели пути за мечтой, чьи помыслы прекрасны – никуда нам, видно, не уйти дальше той, почти забытой басни.

* * *

Читатель – звание, сей титул не обиден, пусть незнаком ни с этим он, ни с тем… Талант познания в нём тоже очевиден, с его согласия – вершится крах систем, которые себя провозглашали тысячелетними, но – развалились вмиг, презрев значенье человечности, печали почерпнутой из старых мудрых книг.

* * *

Велте Калтыне Этажерки из стекла и стали, сто сортов пластмассы и стекло сколько бы над нами ни блистали – нам иное дорого тепло. Чтим живой огонь в печи домашней, строим на любителя – камин, с ними нам любой мороз не страшен… Впрочем – мы не строим, мы сидим и мечтаем – как бы было славно… И за газ идём платить исправно.

ЛЕНИВАЯ САТИРА

Был бы я богаче всех в Египте… М.Кузьмин Кто б ты ни был – инженер, аптекарь, работяга или так – поэт, а без денег – как ни кукарекай, будет скучным завтрак и обед… Даром не прошли уроки века. Истину глаголю в белый свет: «Нет, не деньги красят человека, но без денег – человека нет!» Чем зазря ругаться, куролесить, пить вино, вникать в мудрёный стих… Шлите почтой – по рублю, по десять миллионов… Я – потрачу их!

* * *

Снова грустим, улыбаемся, из-под опущенных век. Женщина, все твои таинства – непостижимы вовек. Кто мы без этого – воинство бывших героев, калек… Вряд ли и там успокоимся, где прекращается бег, но – начинается новое нечто – полётом на свет, в царство любви образцовое в царство, где горечи нет…

* * *

Евгению и Татьяне Голубцовым Ах, как медленно и спокойно над Свияжском плывут облака, словно все уже кончились войны навсегда… И полёт ветерка никогда до всеобщего слуха грома-пламени не донесёт… Смерть предстанет не грозной старухой – той, кто всех нас любовью спасёт.

* * *

К. Кедрову Моцарт чист, словно утренний воздух, и сияет, как капля росы… Как бездонны во всём, что он создал радость, свет, – позлащенные сны человечества… Будущих боен буйным, грозным предвестником бед, вслед за Моцартом – явит Бетховен мощь, в которой сиянье и свет смещены, и замешаны будут с неосознанной силою тьмы. Едут танки расстреливать Будду. Слава Богу, не наши, не мы…

* * *

Битте-дритте, и – пожалте бриться! - Вот он – Гений! Жаждем, ждём, давно! Мир сгореть готов от любопытства, репортёры, камеры, кино. Целая толпа – в ажиотаже… Что он сделал – может, всё равно, важно – что сегодня миру скажет! Гений вышел, что-то говорит… Слово к слову чуть смущенно вяжет… - Не смешно, общó, не ново даже… Мир услышал. Восхитился. Спит…

* * *

Солнышко, туманное с утра, начинает припекать к обеду, кажется, что даже трактора веселей на базу, с базы едут. Снова даль прозрачна и ясна, веселей, звончей звенят синицы. Значит, это всё-таки весна. Значит, скоро что-то приключится.

* * *

И ограда мощных, старых ив, тех, что в небо воздевали ветви, поредела… И не так красив весь пейзаж – покорно-безответный, где могила матери моей прячется меж двух кустов сирени. Прихожу и говорю я с ней. И однажды здесь останусь с нею. Навсегда. Под каменной плитой, тяжким знаком бренности земной.

* * *

Молодость не знает повторенья, старость – редко хвастает огнём. Можно клясться первым днём Творенья, но нельзя – его последним днём! Это тот, крылатый, в ослепленье, в исступленье страсти тёмной, злой, клялся в неземном стихотворенье… Мы – благодарим удел земной. Лермонтовско-врубелевской силой восхищаясь, знаем лёд и зной, и приливы знаем, и отливы… А сегодня – словно той весной: - Милая, – шепчу… (И слышу: - Милый…) -Милая, побудь ещё со мной!

* * *

И праздник – не праздник вдали от тебя. И ты мне не пишешь из дебрей столицы. И я не звоню, не зову, торопя, я сплю: пусть ресничка хотя бы приснится…

* * *

Ты ни в чём навек не виновата. Пусть в подвалах памяти - завал… Я «Тысячелистником» когда-то книжицу стихов своих назвал. Там волос твоих тончайший запах слился с легкой горечью цветов, чьи соцветья, в солнечных накрапах, воспевались… Я читать готов был везде стихи такого склада – всем, кто слушал – в полутёмный зал, где и ты, однажды, люба-лада, пряталась… Я видел как слеза светлая в глазах твоих сверкнула… Как ты улыбалась в этот миг! Если б чудо нас туда вернуло… А теперь, давно – седой старик, я живу, ценя живой, тончайший горький привкус наших поздних дней… Помнишь сказку, что в ней (настоящий!) – счёл наградой высшей – Соловей? Да: «- Я видел блеск слезы, горящей после песни – на щеке твоей!» - Той слезой я защищён от горя. Да и радость знаю кроме книг. И теперь, законченный старик, хитро улыбаюсь: - Бедный Коля!

ДЕТСКОЕ

Мы за Волгу - папа и сынишка, отдыхать однажды подались, а из рощи – два телёнка вышли смотрят, два каких-то дурака… И один, надумав пободаться, разбегаться начал, лопушок, нет, чтоб потихоньку подобраться, на шажок, а там и на прыжок! Может быть – решил он: незнакомцы всю траву съедят, народ такой! – вкусную, живую, здесь, на солнце, на холме, над Волгою-рекой. Может, в людях разбираясь слабо, этот, храбрый, думал – убегут… Но как глянул на него мой папа, да как гаркнул: – Гитлеру-капут! И добавил несколько неясных, непонятных, очень грозных слов. Забияка понял их прекрасно, он, коровий сын, – не из ослов… Замер, словно вкопанный, телёнок, заморгал и губы облизал. - Ты – ребёнок, и со мной ребёнок! Папа примирительно сказал. И пошли мы полевой дорогой, распевая: «Это мы – идём! Ты, телёнок, больше нас не трогай! Нам сегодня хорошо вдвоём!»

БЫЛИНА

Сам Трёхглавый Змей из тучи выпал, в дуб граничный – молнию метнул: - Кто тут самый-самый, выходи-ка! – по округе разлетелся гул. Вышел Ваня, неказистый с виду, в телогрейке, в старых сапогах. - Я родной земли не дам в обиду, не люблю я этих змеев… - Тр-рах! – вспыхнул дуб… Змеюка – увернулся, полыхнул, но и Иван пригнулся, из сумы достал гранатомёт, и – пальнул… А змею что?– живёт… Но Иван не ранен, не свихнулся, он ракету мастерит в кустах, чтобы Змей хотя бы поперхнулся, или – лопнул в этих вот стихах! Только я, как автор, понимаю – рано, рано ставить точку мне. И конца, похоже, не узнаю этой многовековой войне…

* * *

- На-ка, покажи! – и нагловатый рыжий парень крикнул, как в бою: - Поработай, так, как мы – лопатой… Ну а я – тут, рядом постою… И начальник (сдуру?) принял вызов, заработал – на пределе сил, раскраснелся, и лилов, и сизов стал, но снисхожденья не просил. И похоже, земляное дело – верно, знал – и насыпь на глазах выровнялась и похорошела… - Ладно, вижу. Можешь – не за страх, а за совесть… Извини, нечайно… Дальше мы тут сами… Поезжай. Многих тут привозят, все – начальники, каждый – поучальник… С каждым – хай! Газик фыркнул вскоре и уехал. Покурили, взялись за труды. - Ладно, парни… Что-то не до смеха. Ах, тудыть твою туды-сюды!

ПРОЩАНИЕ С ПИШУЩЕЙ МАШИНКОЙ

Тридцать три кулака барабанят в закрытую дверь… Роман Солнцев Это мы – барабанили в двери, куда не войти, мы, наивные, глупые, не навсегда молодые, не искавшие – где проходимей и проще пути, барабанили в двери стальные, бетонно-литые. Наши литеры стерлись, сотрутся и те письмена, от которых хмурели суровые критики наши. Что же завтрашним скажут и книжицы, и имена, тем, кому надоело копаться в развале вчерашнем? Так прощай, мой красивый, ненужный уже агрегат, югославско-немецкий, успевший помочь мне немного. У тебя есть соперник: с экрана - видней словоряд, ощутимей ответственность, то есть – присутствие Бога. Нам осталось – чуток, мы торопимся часто, спешим, что нас гонит? – всё та же судеб несказанность… Молодая весна за окном. И не нужен нажим, и перо, и машинки, стрекочущей за-полночь, странность.

* * *

Прости, что душный город мы оставили, весь круг друзей, и радостей земных. Но как бы годы нас с тобой ни старили – я вновь и вновь ныряю в бездну их, туда, в твои задумчивые, карие, и растворяюсь в них, как в мареве, в степи, в просторах давних снов моих!

ЭЛЕКТРОННОЕ ПИСЬМО

На столицу девушке В.Ч. Надлежащий, радостный настрой. Принял душ, душа помолодела. Завтра мы увидимся с тобой. Ты приедешь. В том-то всё и дело. Не скажу, чтоб без тебя скучал – я работал, дни, и часто – ночи, прочитаешь – не руби с плеча, тут и о тебе есть, между прочим, строки, в коих – грустно и светло чувство проявилось, как на снимке, тех времен, откуда увлекло дальше – чтоб не отмечать поминки по недолговечности надежд, по крушенью дружб и убеждений. Обещаю – сделать твой приезд праздником – и этот день весенний ты запомнишь. Я тебе куплю целый килограмм бананов спелых, сам-то я совсем не их люблю, но уговоришь – покорно съем их! – только чтобы угодить тебе. Приезжай! Я жду тебя. Н.Бе…

ОТЦЫ И ДЕТИ

Старики, когда-то мы отцами очень недовольны были сами. Но отцы, как только постарели, те – хотя бы пенсию имели… Наше поколенье прежней власти верило на грош – по большей части. Мы – слагали боевые песни не желая ни наград, ни пенсий… Государство – всем нам отомстило, ибо в нём его чиновник – сила! Не берите, детки, с нас примера, ждёт и вас судьба пенсионера!

* * *

Николаю Алешкову Землю любят не за то, что краше и богаче прочих всех земель, не за чернозём бескрайней пашни, не за миг цветенья, не за цвель, не за напряженность всех исканий, не за горечь судеб вековых, не за прелесть песен и сказаний, хоть во многом, может, и за них! Не растратив страсти окаянной – вдаль глядеть, с холма, из-под руки – лермонтовской той, любовью «странной» – любим, как умеем – вопреки…

* * *

Нам показали кадры страшные вчера, Как чьё-то Солнце съела Черная Дыра… Пусть я не спец по этому предмету, как не тревожиться за всю мою планету?

* * *

Роберту Копосову Ожил березняк, и как в угаре – березень, чок-чок, березнячок, всероссийский звонкий Березарий, славный! – тот, куда детей волчок за бочок уносит… Чушь, конечно! Но как вольно дышится, беспечно! Как воздушен, лёгок и легóк он для этих черно-белых строк!

* * *

- Трудно? - Брось, ведь жив. И кем-то понят. Получил – чего и не просил. Посылай приветы всем, кто помнит, улыбайся из последних сил! И не завтра надо жить – сегодня! Поднимай пары и якоря! Остальное всё в руках господних – говорится, видимо, не зря… Что-то брезжит впереди такое, что ещё неведомо тебе. И оставь ты Армстронга в покое! Пусть сыграют что-нибудь родное и – на скрипке, а не на трубе!

* * *

Как ты благословенна, Тишина, в укромном сельском доме у речушки, что прелести своей не лишена, и лес за полем, где живут зверушки, грибы родятся – белые, свинушки, (их здесь поласковей – дарьюшками зовут). Но главное – работается тут, как мне нигде работать так не доводилось. Ну разве это не удача и не милость? И я за каждую туманную зарю и небо и судьбу свою благодарю.

* * *

Спасибо! – что есть и друзья и подруги, что варимся в нашем незамкнутом круге, что вместе мы, рядом – смеёмся, летаем, влюбляемся, новые песни слагаем! Я этих подарков, конечно, не стою. И всё же - за всё, что я видел – спасибо, за Питер с Невою, Владимир с Москвою, за Волгу, тайгу и просторы Транссиба! За молодость, за непростую работу, за всех, с кем дружил и сбивался со счёту, читая стихи, улыбаясь, и веря, что юность – не главная наша потеря. Что время – придёт, обнажатся обманы, и солнце взойдёт и развеет туманы, и я, досказав свою грустную повесть, на кладбище сельском, где мать – успокоюсь.

* * *

Сижу, работаю, пока мне петухи не возгласят, что близок час рассвета. Я понимаю – как слова тихи… Ухмылка вспомнится: «Твоя-то песня спета!» И вздох Учителя: «Кому нужны стихи шестидесятилетнего поэта…» И только он – неведомый молчун, мой самый верный, верящий навеки, мне вслед посмотрит – так, как я хочу: «- Не о поэте речь - о человеке…»

* * *

Тайна речи – в сочлененьях звуков, говорил один смешной чудак. Цокал, чикал, свиристел и гукал, брал жалейку, просто дул в кулак, – но сказать не смог – в какое время жить на свете выпало ему. Всё отверг – и стремя он, и бремя. И ушёл, обиженный, во тьму, где поёт на языке синичьем не о мире – о своём величье…

* * *

Долго запрягаем… А финал – близок… И тогда - сдают позиции. Римский папа, наконец, признал – что была ошибкой инквизиция! Что зазря – охота шла в веках на дерзанья и на шорох мысли, и людей сжигали на кострах, и – рыдая в занебесной выси, всеблагой, всевидящий Творец был бессилен оправдать всё это… Но давно предсказан сей конец был всего одной строкой поэта.

* * *

Не поумнел… Проснулся тем же дурачиной… Письмо от друга получил с утра. И радость кажется уже небеспричинной, и проступает – новых замыслов гора! Синичка цвинькнула от старого сарая: - Спасибо! – зёрен мне насыпал тут! И я сажусь работать, не теряя так щедро жизнью мне подаренных минут. За что, про что – естественно, неясно. Ведь ценен – только бескорыстный дар! Ты жив, здоров (тьфу-тьфу!), не слишком стар, и жизнь, наполненная смыслами – прекрасна!

* * *

Не верьте – старые друзья не умирают! Они живут, пока мы помним их, и снятся нам, и даже уверяют, что видят, слышат, что последний стих – уже отяжелел, не без одышки, но всё старается смотреться молодцом, не тем, наивным, безоглядным торопыжкой, но тем, чем должен быть – и дедом и отцом.

* * *

Все попытки объяснений – зряшны. Делай дело. Лечит – только труд. Не живи обидою вчерашней, по трудам – увидят, воздадут… Ты не первый в деле, не последний, не ищи ни выгод, ни наград. Бреднями твои объявят бредни – ты – не прочь – заметили! – и рад... А тебе предсказано иное – постиженья долгий, трудный путь. Что – тебе докучный шум прибоя? – Дальше – в глубину… Ныряй. И – будь!