Помню. Слышу. Люблю. III

* * *

Немного солнца, музыки немного – и сразу вспыхнут белые снега, и из берлоги выманит дорога, взлетающая ввысь, под облака. И кто б ты ни был – ты сегодня странник, страны своей необъяснимой сын, её лесов, её полей избранник, нечаянно доживший до седин. Пусть не нашедший внятного ответа на тысячи российских «почему?», но – навсегда не разлюбивший света снегов, сияющих к восторгу твоему.

* * *

Весна – предвестие малиновки, скворца, и дудки лешевой, и трели соловьиной. Душа в дорогу подтолкнёт с крыльца, под синий плат над зеленью равнинной, в распахнутость зовущую дорог, в тот край – уже иной, чем был когда-то, где жили-были мы… Но вышел срок, и наготове – подводить итог – в сенях, отточенная, часа ждёт лопата. Но жизнь – крутыми поворотами чревата, и, уходя, я ключик прячу под порог.

* * *

Н.Сальтиной Сколько лиц – таких родных и разных! Вот что значит - на свои круги… Возвращенной молодости праздник, где на стол – вино и пироги водружают… Но – неповторима и щемяще-снежна седина тех, кто всюду был с тобой незримо, кто всю горечь жизни знал – до дна.

* * *

Мы проплываем по Вселенной, где нет ни берегов, ни дна… Г. А. Паушкин Замираем – нам открылись бездны, волжским влажным зеркалом воды в полночи удвоенные – с лесом, тем, правобережным… Чуть видны огоньки заречных деревенек меж плывущих в глубине светил… Это твой рисунок, современник. Тютчев – после, позже поразил…

* * *

Один всю жизнь старательно корпит, любовно строит что-то неприступное, другой – подвержен мании преступной, придёт, увидит, и – разрушит, победит… И будет жить легенда – даже две: одна – о стрелах, сквозь века летящих, другая - о церквах, укрывшихся на дне, чей звон из глубины живёт и в настоящем… Мы весь простор наследуем в крови - Восток и Запад, тундру и пустыню. Стрела настигнет – думаю о сыне, а звон услышу – дочь лепечет о любви.

* * *

Вахиту Шарипову Край неба – если хмур, то ненадолго. Сырой черемуховой свежестью дыша, вдали, в просветах – синью блещет Волга, и даль бугристая, как песня – хороша! Какой ты щедрый сделал мне подарок, по тем увалам древним прокатил! Я этот край почти что без провалов не даром - годы в памяти хранил. Мне так близка – и лиловатость пашни, и роскошь зелени, и воздуха объем, и странная деревня Пролей Каши, и думается – умирать не страшно, но мы ещё подышим, поживём! Гони свою комфортную «Маруську», она послушна и верна рулю. Нас этот край – до смерти не отпустит, как те, кому шептали мы «люблю»…

ИЗ СЕМЕЙНОГО АЛЬБОМА

1

…Три брата из семьи патриархальной священника и сельской попадьи. Три парня из глуши провинциальной - что для меня вы? - родичи мои, чьи жизни – и прошли, и завершились, истаяли в далёком далеке… ……………………………………… Мне думается: что же есть порода? Я в лица вглядываюсь – как похожи лбы! Три деда, ствол ветвящегося рода, Три ветви, три дороги, три судьбы. Я не судья, не лист пишу похвальный, не обвиняю – им скорей дано судить меня в недальний час печальный, поскольку жизнь – невечное кино. Я никого из них не знал, не видел, Ивана – только в детстве, до войны… Мне Павел нравится – он сельский был учитель, фигура честная в истории страны. А третий брат – остался верен Вере, архиереем стал, при жизни слыл святым, и пострадал за праведность и рвенье в своём служении заветам вековым Российской Церкви Православной, чьи потери неисчислимы… Но – входя во храм, смиренье веры так непросто нам даётся, если всё-таки даётся… Мы – дети тех, кто позабыли род свой… И лишь сейчас – по крохам, по крупицам с любовью собираем и храним свидетельства… И, вглядываясь в лица, простые, русские, загадочные лица, о праведниках думаем, скорбим…

2

У Ивана – Варенька, (бабушка-бабуленька), а у Павла – Оленька, а у Саши – Юленька. Молодые, славные времена и игры… Мчите вдаль, буланные, высекайте искры из булыжных улочек Костромы и Пензы, думайте о будущем, вслушиваясь в песни. Что вас ждет – беспечных? Игра-угадайка… Юлю – скоротечная… Сашу – Чрезвычайка…

3

На берегу, на бережке – сидел я, разинув варежку, пел за так – не за денежки, про Ваню΄шку и Варюшку. Пел, совсем ничегошеньки не зная о них, молоденьких, таких родных и хорошеньких, из костромских негодников. Иван – по части коммерции, она – вышивала крестиком, у них и родился отец мой, совершенно естественно. «Конька-горбунка» артистически Иван читал – и не шикали. А Варенька, та – стоически иглою – пейзажи Шишкина воссоздавала, копируя, чтобы родне раздаривать… Позже – был явлен миру я, чтобы о них гутарить.

* * *

Жизнь мысли в нынешнем, а сердца жизнь в минувшем… П. Вяземский Вот-вот достигну возраста отца, ушедшего в неласковую землю в семидесятом, тридцать три тому назад, и не увидевшего внуков, да и правнуков, родившихся позднее… Вспоминаю о нём всё чаще. Мы похожи внешне, мне кажется – всё больше… Только смерть нас разделила – словно амальгама зеркальная, где он навек застыл, и смотрит не мигая, напряженно, как на старинной фотографии моей, где он излишне скован… Миг спустя - я щелкну, кнопочку нажав, запечатлею, остановлю мгновение, и снова мы будем вместе, где-то под Казанью, где нам дано – шагать куда-то рядом, и говорить, и видеть пониманье в его глазах. И даже – дальше – жить…

* * *

Елене Белой Там, за поворотом, у реки, в сельском доме, в типовой квартире проживают как-то старики, помнящие - мир, конечно, шире, глубже, неожиданней... Всего о себе они не знают сами. Только то, что на душу легло, не словами говорят - глазами...

* * *

Зима железная дохнула, И не осталось и следа… Ф. И. Тютчев Мятеж не может кончиться удачей В противном случае его зовут иначе. С. Я. Маршак. Не сотня прапорщиков – вице-президент и с ним – мятежный депутатский корпус избранников народных – генералы, парторги бывшие, в том октябре – себя равняли с декабристами. Но это был явный перебор… И Белый дом был окружен, и выстрелами танков расстрелян, подожжен, и черный дым валил из окон… Странно было видеть картину эту. Наверху – делили власть, и обе силы были малосимпатичны. Но шутки плохи – в ядерной державе устраивать гражданскую войну. И двоевластие закончилось бесславно, как всякий бунт, хоть бунт номенклатурный дворянский бунт напоминал, но – слабо… И телезрителям, нам жалко было всех – и тех, кто в танке на мосту по окнам целил, и тех, кто прятался, дрожа, по кабинетам, и кто погиб, поддавшийся соблазну речей горячечных, надежд неисполнимых… А вскоре узники «Матросской тишины» прощенье получили, а не каторгу: не ковыряли сопок Акатуя, не знали «глубины сибирских руд», и всё, как будто, обошлось благопристойно, цивилизованно… Всё улеглось, забылось. И вновь дохнула холодом зима, а с печкой – как-то не до революций…

* * *

Петру Прихожану Имя – вылетело и растаяло, старость или склероз виной? Он – смеется, стоит, настаивает: - Вспоминай – ну, кто я такой? Мне мучительно больно, стыдно, но и весело: - Как же так? – (Знаю… Это же очевидно… Он - из пишущих, свой чудак!) Приглашаю, проходим в дом мы… Мозг – зацепке малейшей рад… Как повадки и голос – знакомы! Кто? – свалившийся с неба собрат? Он ведет себя очень достойно, улыбается щедро, хитро… Всё! Узнал! И тогда спокойно говорю: - Ну, садись, Петрó! (Вспомнил я – на КамАЗе, не где-то, нас сводила судьба…). Сидим, два знакомца и два поэта… Что нам время – даже седым? Если есть что припомнить, щурясь, как сложилась судьба – узнать, балагуря, не то, чтобы юность, время, век возвратить опять, но – прилив ощутить блаженный от того, что не весь забыт тот авральный, чуть не военный, суматошно-строительный быт. И былые полночные споры, выступления в шуме цехов, и попытки эпоху разора втиснуть в бедные строки стихов… Да простятся нам охи и ахи, как простится, наверное, нам, что мы сдвинем не брови – рюмахи за причастность к тем дням и делам.

О РАЗУМЕ И СЕРДЦЕ

1

Целый пароход – российской мысли первыми светилами набит… Взмах руки, гудок – и лупят плицы по балтийской пасмурной водице… Редких провожающих знобит. Глубину никто не мерит лотом. Склянки бьют… Вселенная – в огне… Я уплыл бы с этим пароходом, если б место там случилось мне, если б я был этого достоин и зачислен в тот высокий ряд… Потому, что я, увы, не воин, я – бумажной армии солдат… Потому что слава русской мысли, высота и истина её – уплыла… И не от нас зависит дух, определивший бытиё. И рождён я буду – позже, в годы, где, крепчая, озвереет власть, вытравит из памяти народа, всё живое, и - затопчет в грязь. И кровища, мрак – придут надолго… Но – вернуться мысли предстоит, и разлиться, как весною – Волга, и укрыться в иноческий скит, не найдя пристанища иного, ореол мучения приняв, но – вернув на Родину основу, главные из ценностей и прав.

2

Горечь запоздалого прозренья не способна что-то изменить. Где уж нам – иметь мировоззренье, обрести связующую нить! Разумом – эпохи обнимая, сердцем мы живём вчерашним днём, плачем, свету Истины внимая, о давно минувшем слёзы льём. Наше настоящее – убого, до костей пронзил вселенский мрак, кружит в бездне пропасти дорога, да из тьмы не вырвется никак.

3

Нет, конечно, на земле державы, нет страны, где русскому душой были бы милей – поля и травы, и холмы, и рощи, и дубравы – нет страны – ни малой, ни большой, где б жилось в сиянье доброй славы, не сверлило б то, что ты – чужой, лишний, не пригодный к этой жизни, полной грязи, подлости людской, глупости… Но мы верны Отчизне и такой, и этакой-сякой… И болеем за неё, и болью породнились с нею –навсегда, и живём – как с горькою любовью, лишь окрепшей в трудные года. Пусть другие, кто способен – ищут то, чего поэту – не найти. Нам важнее и питья и пищи речь родная, родины пути… А в берлоге – надо быть медведем, лапой насыщать пустую пасть, помня: «Не дождётесь! Не уедем! С нами – всей России не пропасть!»

* * *

Памяти геолога Андрея Глухова Еще вчера мы пели песни с ним, ещё вчера нас полночь обнимала, и тяга встречная расстаться не давала, и мы дышали ветром молодым, нам ноздри щекотал кизячный дым, и небо – звёздами азийскими блистало, и слишком быстро, скоро утро наступало, и нам казалось – мы ещё поговорим о многом, дружески… И вдруг – его не стало. Но песня, та, которую мы с ним певали – всё-таки живёт, не отзвучала!

* * *

Когда уходят те, кто нас моложе, я вспоминаю – мать бранит свою сестру: - Без очереди! Как же это можно! Я - старше, что же я-то не умру?.. И мучилась ещё лет десять, потихоньку на кухне двигала кастрюли без конца, кляня морозы, холод, перестройку, и Берию, и Сталина-отца…

* * *

Всё-таки жива Надежда в мире, если в день прощанья, похорон - в опустевшей навсегда квартире к вам, живым, взывает телефон, требуя услышать, отозваться, вырваться из цепких лап беды, вздрогнуть, и - очнуться, и - подняться из глубин зовущей темноты.

* * *

Тает полумесяц в утреннем тумане ломкой тонкой льдинкой в ледяном стакане. Тает - не растает, уплывает в нети… Человек вздыхает: - Я один на свете… - Ты один, конечно, но припомни – где-то от тебя, сердечный, кто-то ждёт привета.

ПОДРАЖАНИЕ ГЁТЕ В. Аксенову Ты знаешь край, в котором ты живёшь? Где каждый чем-то на тебя похож. Где из березы, как слеза из глаз, весной струится добрый русский квас… Ты знаешь край, где не сойти с ума не каждая решится голова, как в бочкотаре плыть через Байкал, о чем любой бродяга нам певал… Край, где в любой чукотский магазин аж из Марокко прибыл апельсин, и курага хранит янтарный цвет, а клюквы и брусники нашей нет. Ты знаешь край, где зимушка-зима пуста и как казна, и как сума, где меж церквами прячется тюрьма, где рядом – Кострома и Колыма… Ты знаешь край, в котором петухи в ночах безвременья поют свои стихи, и им за это – обещают рай… Через расстрел. Ты знаешь этот край… Не сладко повторять, что слава – дым, не сладко – быть не вечно молодым, но не всегда назвать мы можем край, когда на нас наедут: «Выбирай!»

1963 – 2003

У ИСТОКОВ РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Все родники – животворящи, когда пробились из глубин праматери-языкочащи, как колокольчики – динь-дин! О счастье первое - попытки с заморских древних образцов поэм перечеканить слитки на коренной язык отцов. Гнать - колымагою по кочкам! - Потом поймём: где - мёд, где - яд… За каждым именем не строчки – миры, галактики сквозят… Не всех заносят на скрижали… Но всем знаком тот сладкий дым. Смотри – ещё живой Державин, и – юный Пушкин перед ним…

* * *

Есть в поэзии закономерности, выше нашего разумения. Дело даже не в ритме-размерности, или в тембре звучания-пения. Вот пропойца в пивной приподнял над столами тоскующий взгляд и слова его – из преисподней как горящие птицы летят… Он неправду казенную высмеял до наивности гневным стихом, глупость – на обозрение выставил, с ней – на собственной шкуре знаком… И слова его тронули горечью рядом пьющий, толпящийся люд. Все мы – все-таки люди, не сволочи, если нам – эти песни поют…

* * *

Ты напрасно меня произвёл в небожители, на меня все надежды свои возложил, я не знаю рецептов, какими целители лечат душу - и сколько бы ни ворожил. C моего бережкá до тебя, до неё - докричаться ли? Стену - вместе вы сами воздвигли, вдвоём. Мне взорвать её нечем. И станет ли благом - участие, если делит стена на две части разрушенный дом...

* * *

А. Сытину Так через много-много лет друзьям по юности внимают, и имена – кого уж нет! – не без труда припоминают. По тропкам памяти кружат, в глаза друг другу смотрят честно, и приговоры не спешат произносить – ушедшим в бездну. Понять другого – может быть, возможно не в борьбе, не в споре – а судьбы связывая в нить в застольном тихом разговоре. И, вглядываясь в глубину, в её колеблющийся сумрак, свою мы чувствуем вину во всхлипах скрипок неразумных, в перечисленьях тех имен на скорбной поздней перекличке, как колокольный перезвон – вселенской вызов обезличке!

* * *

Я пришел к Президенту. Не как на доклад, странно как-то – забрёл... А дела обстоят – хуже некуда… Он – образован и смел… Я его поддержать, укрепить бы хотел. - Как дела? Помаленьку… Но ладно – дела… Как вы сами-то? Кругом, поди, голова от обилия важных секретных бумаг, мнений, пёстрых советов (и все – не за так!) Как у вас-то хватает на всё это сил? – я, жалея, его, Президента спросил. Нелегко совладать вам с такою страной? Он в ответ улыбнулся: - Наивный вы мой! Что по сути имеете вы доложить? - Как-то, в общем-то мы умудряемся - жить… Что мои-то дела? Дом, да сад-огород. Только силы уходят, беззубость грядет… Вы хотите чтоб памятник высился вам? – в каждом сердце, не в парке торчал истукан… Понимаю – сложны мировые пути, там и тут – тупики, и концов не найти – где кончается явь, начинается сон, от какой оговорки – возникнет трезвон… Понимаю – какие кругом игроки, ждут движения губ, шевеленья руки, чтобы выиграть в этой жестокой игре кто – под красным ковром, кто – на том же ковре. Понимаю – бюджет – это тришкин кафтан… Но - создайте достойную жизнь старикам! Не героям – обычным трудягам страны, чья ограблена старость без тени вины, прохиндеям достались богатства её, остальные – ни с чем, рядовое гольё… Улыбнулся усталый, как Бог, Президент. Стал немного другим на какой-то момент. И глазок телекамеры что-то погас. Я не смог разгадать выражения глаз. Что ответил он мне – исподлобья, в упор? Я проснулся… Мой пёс попросился на двор.

* * *

Я тоже сын народа, и – немалого. Но этим чваниться, гордиться не привык. Хоть русскому – не знаю я аналогов, велик, как небо, мой родной язык. Ему – звучать под солнцем и под звёздами, словами, кованными – чище серебра, он не умрет – самим народом созданный, его талантами, чья вольная игра, чей гений – воплотился в нём, бескрайнем, от ямбов ломоносовских – до нас, чуть-чуть причастных к несказанным тайнам, живым – в глубинах образов и фраз… И кто хоронит русскую культуру – свою – превыше прочих вознося, тот для любой культуры яму роет сдуру, и тут – понятно - обрывается стезя…

* * *

Господи, да что же это делается? Снова вишня по садам цветёт, и печально радуется сердце, в синеву взлетая, и – поёт! Ай-люли, а может – гули-гули… Облака, спустившиеся в сад, нам былые дни любви вернули, и теплом и лаской дышит взгляд. Годы пролетели, не мгновенье… Нам всё мнится свадебный обряд, над садами – призрачным виденьем - сонмы белых звездочек парят.

* * *

Вишня, вишня, вишенье… Тише, тише, лишнее! Не шуми, постой молчком, пред чудесным облачком, как пред мирозданием, как перед посланием людям – с Млечного пути… Не читай – гадай и чти!

* * *

Усталый, мягкий голос у тебя издалека, из трубки телефонной. И я рассказываю – как живём, скрипя… Боюсь, что снова будет ночь бессонной. Я тараторю: вишня расцвела и яблони готовы распуститься, что сад грустит – в нём по весне дела заброшены – но это нам простится… Ты внучкой занята… Она мила… А дочь в дорогу собирается пуститься… И что мы чувствуем – о том не говорится. Приедешь – свидимся, такие вот дела…

ДВА РОМАНСА

1

Ты не знаешь – сколько тайной силы скрыто в глубине твоих очей, сколько душ ты вскользь разбередила, но по сути - не была ничьей… Как звезда на тёмном небосводе, как недостижимая мечта о блаженстве вечном, о свободе – в мире, где извечна нищета… И тебе за то я благодарен, что, причастен к свету твоему, я с тобою рядом – не бесправен, доверяю сердцу и уму. Пойте, скрипки, если вы не лживы, о глазах, о страсти кочевой, о любви моей непостижимой, о тебе, что навсегда – со мной.

2

Ты устала, руки опустила… Прокричу в берестяной рожок: «Рано ты меня похоронила, рано разлюбила, мой дружок!» Не могу тебя понять, поверить в затяжной, дурной, недобрый сон… Я и сам устал считать потери, улыбаться – после похорон. Ты мне помогала, и смеялась, а теперь – к тебе не подойти… Счастье только вспоминать осталось, и – одна досада впереди? Неужели захлебнулась песня горечью, накатом тяжких лет? Или просто стал неинтересен наш с тобой лирический сюжет? Равнодушно руки опустила, тёмный взор невидяще-жесток… Жаль, что нас так горько не хватило на последний, финишный бросок.

* * *

Непонятный, странный сон приснился: я на время словно раздвоился, и не я – мои отец и сын – с дочерью под деревом сидим, и толкуем в тоне наставительном с ней – о чём? – не помню я решительно, потому что вдруг – её глазами вижу – как же мы наивны сами, как в своей блуждаем космогонии, как чего-то важного – не поняли, наши поученья ей – как с гуся… Тут я улыбнулся, и – проснулся!

* * *

Глаза сияют: сразу два письма, и оба – от него… В твой день рожденья! Как не смеяться, не сходить с ума, не ликовать, не пряча наслажденья от полученья весточки такой, где знак судьбы самой, конечно, мнится… И ласточка кружит над головой, одушевленная – уже не просто птица!

* * *

Всё иначе – с другого-то бережка, с колокольни не нашей, иной… Ты звенишь, словно белая денежка – мне уже не поспеть за тобой! Приближается крупное облако, набегает на яблоньку тень, как я рад, что поблизости, около рядом – в твой ослепительный день! Мне понятны твои невозможности, все метанья, порывы твои… Одного не могу: осторожности научить, если речь – о любви.

* * *

Без копейки – из Подмосковья – автостопом – до Усть-Илима! Это можно только с любовью, с Богом, что охраняет незримо… А вернулась – глаза ошалелые от победы над всеми просторами, повзрослевшие, светло-смелые, восхищенные: - Было? Здорово!

* * *

Звёздный мир – легендами овеян, как не жить легендам на земле? Миф о справедливости развеем – в чем опору обретем во мгле? Правда настоящая, святая, где живёшь ты, за какой горой? Кто владеет ей - земля сырая, иль небесный купол голубой? Всё – в тебе, ясней, чем на ладони, ты – свободен, так живи, твори! Пьяница в кювете хрипло стонет: - Ты… Присядь со мной, поговори…

* * *

Не докричаться, не дозваться, ты удаляешься во тьме - комета яркая, раз в двадцать столетий – явленная мне. Спасибо, ангел заоконный, за горний твой полёт и пыл. Ты предпочла быть незаконной среди «расчисленных светил». Спасибо за твоё сиянье, которое в душе храню. За неразгаданную тайну, за всё, в чём лишь себя виню.

* * *

И какое может быть крушенье, если столько в поезде народу… Николай Рубцов Бардак в стране – всеобщий, сверху донизу, а если виноваты сразу все – не виноват никто… И только в песне – поезду гудеть, лететь к назначенной версте… А в жизни – поезд не спешит, а тащится, но, слава Богу – всё-таки везёт. Вагон заплеван. Люд в окно таращится. Доехать всем ли нынче повезет?..

* * *

Удобство! – Друг себе поставил телефон. Звонок – и вдребезги – его полночный сон. - Скажите, это психдиспансер? - Точно. - А кто на проводе? - Ну, я – Наполеон… В ответ хихикнули и отчитали смело: - Как вам не стыдно – из-за вас Москва сгорела!

* * *

Глухие не слышат… «Ля-ля тополя»… Слепые не видят – но слышат отменно. И вот уж Гомера рождает земля, легенду, из шумного моря и пены… И в рокот размера вмещается вдруг история, сказ о богах и героях… И боги и старец в невидимый круг садятся – и в такт бородами кивают…

* * *

И вновь – как эхо, как волна из тех, далёких дней: «Страшнее были времена, Но не было подлей…» Не помню даже – чья строка так горько обожгла… И из какого далека настигла и нашла… Но все мы слышим эту боль и не таим в себе. И на губах она – как соль, не соло на трубе… Возможно, автор был неправ, что толку – век винить? И есть ли у эпохи – нрав? Есть… Как ему не быть! Все маски сорваны, и вот – как на ладони – всяк… И всех нас оторопь берёт: «Неужто? Как же так…»

* * *

Непонятно порой – откуда в человеках берется сила: рядового земного чуда ждать – так долго! – невыносимо! Ждать – тягучую зиму со скрипом снега влажного под стопой, ждать и верить – с постом великим оскоромится глаз – травой… Долгожданной и яркой зеленью, той веселой щетинкой живой, нежной, в красных прожилках – щавелевой, одуванчиковой, золотой.

ЗАСЫПАЯ…

И сколько ни пиши стихи я, они – не вся душа моя, её обнимет лишь стихия родимого небытия… И сон – всегда - провал в пределы, в простор иных миров и чувств. Душа шепнёт, покинув тело: - Ты тут побудь… Я – отлучусь! Вот так бы тихо, незаметно уйти, без стонов и обид, в час не ночной, так предрассветный, когда весь мир – устало спит…

* * *

Чем, собственно, гордиться? – тем, что слушал вселенскую симфонию огня, и в ней родство с Природой обнаружил, и, головы пред небом не клоня, избрал тернистый путь служенья Слову, проникся благодарностью к живому и животворному влиянию ея… И дерзость – одолеть песок забвенья, оставить след в пустыне бытия, назвал высоким словом вдохновенье, забыв источник… Что – строка твоя? - пред вдохновением того, кто вдунул душу в свои творения – в травинку и в меня, кто, испытуя нас, послал и жар и стужу, и ночи звездные, и свет-сиянье дня… Ужели мы, измерив море, сушу, себя лишили высшего огня, и, возгордясь, способны только рушить, крушить и жечь, стеная и кляня своих врагов, таких же как и мы – приговоренных к смерти в нелюбви…

* * *

Включается какое-то устройство, электро-веник или супер-зубочистка, щелчок! - и нас переполняет гордость за все успехи всех земных наук! Ах, сколько умных маленьких штуковин изобрели! И все – весьма полезны! А космос тоннами военного железа грозит всему живому на земле.

* * *

Вроде – рос, как многие растут – как трава, как многие мальчишки, в мире споров, стычек и простуд, в недогляде, иль в любви излишней. В детской изощренности вранья, в ловкой изворотливости веры: дело, мол, не в твердости кремня – кошки живы, потому что серы… Можно всё, о чем твердят: «Нельзя!» - был бы случай… Ничего не бойся. Все другие – лишь на миг «друзья». Выжить, выжить меж других – геройство. Изловчись, любого – обмани, что-то необычное придумай, чтоб тебе поверили они, выдумку сочтя вполне разумной… Изолгался он на сей манер. На крыльце сидит, гадает, судит – он же умный, прочим – не в пример… Почему его никто не любит?

ЛЖЕПРОРОК

1

Попытки объяснить мироустройство, создать свою религию – случались… На столь заносчиво-занудное геройство, что говорить, - немногие решались! Самонадеянному разуму доверясь, ослеплены взыгравшею гордыней, весь мир сочтя бесплодною пустыней, впадали в самую банальнейшую ересь. Детализируя, в неновых вязли спорах, в противоречиях, но жаждали оваций и скорой славы в мыслимых просторах земных и внеземных цивилизаций, На них смотрели с жалостью веками, смеялись, но - ничто не помогало… Они отваживались вылепить руками то, для чего ума и сердца – мало! И сами боги всех земных религий взирали с грустью – вот, мол, незадача. Пахал бы, сеял, издавал бы книги… А он – в пророки метит, не иначе…

2

Опасна поэтическая речь, но лжепророка - успокоить нечем. «Нельзя, нельзя - сердца глаголом жечь! Их надо выжигать, а не калечить!» А тут – дожди, за ними – холода, и глад, и мор, и ропот, и стенанья. И с высоты – сверхновая звезда невиданное миру льёт сиянье… Восток в восторге: «Истина грядёт С Востока!». Запад акции скупает. Фанатик направляет самолёт на небоскрёб и в пламени сгорает… В ответ – Кабул пылает и Багдад… И вне игры – бессильная Россия, где хмурые - не верят брату брат. И чуда ждут: «- Ну что же ты, Мессия?» Раздрай, разгул…А чуда нет и нет. Толпа пророков рвётся в депутаты. Там встретятся – и доктор, и поэт, над грешным телом родины распятой. Боюсь, не ангел скальпель отточил, вложил в ладонь, и отуманил чувства, и подтолкнул: «Кажи своё искусство!» Но разве Пушкин этому учил?

* * *

Навсегда – от Эдгара по фамилии По – старый ворон прокаркал: «Никогда! Nevermore!» И звучит над Судьбою, как слепой приговор: это хриплое, злое: «Никогда! Nevermore!» Прогони его, врёт он, добр великий простор! Ты заткнёшься ли, ворон? «Никогда! Nevermore!»

* * *

Жизнь уходит, как вода уходит, оставляя берегам – коряги… Небогато илом половодье, но зато - звенят ключи в овраге. И трава свежа в росе рассветной, самоцветной, празднично-лучистой… Май звучит мелодией заветной, бескорыстной, и как в детстве - чистой. Благодарно поклонись Природе – да простятся и грехи и стоны… Жизнь уходит, как любовь уходит, сердце бьется больно-просветленно.

* * *

- Никогдай Никогдаевич, с некоих пор вы ведёте себя непонятно… Вам бы выйти во двор, починить бы забор… Вы вздыхаете – вам неприятно, что напомнили вам о разрухе в дому и вокруг беспризорного дома… Неужели не нужен уже никому этот дом? Или вам незнакомо чувство – вы ведь законный владелец теперь и земли, и теплицы, и крыши… Или тяжесть предчувствий и горечь потерь ваше сердце изгрызло, как мыши? - Извините, я, видимо, слишком устал, мне теперь до забора ли, братцы? Отсвистал я своё, отшумел, отблистал, в дальний путь мне пора собираться… Только сборы – и те не по силам, видать… О, как больно – не дом, тех, кто в нём – оставлять…

* * *

Помотало мужика по жизни, по просторам родины большой, по болотам и степям отчизны. Совладать, видать, не мог с душой, жадной до немереных просторов, чья бескрайность – терпка и остра, до негромких споров-разговоров у ночного жаркого костра. Он хлебнул всего – вина и горя, знал и холод, и змею-тоску, видел горы, города и море, походил по снегу и песку. Кажется – теперь живи, да помни, мемуары длинные пиши… Только мало видел он и понял! – раздаётся поздний крик души… Никаких, мол, не свершил открытий, знал – работу, как любой другой, а теперь – как в сказке о корыте, том, худом – пожалте на покой? Как же так? - когда уходят силы, как у всех – банальнейший финал… Кризисная пенсия России. Тишина, как выстрел наповал.

* * *

Непросто – обрести и соблюсти меж сотнями народов равновесье, чтоб каждый был в почёте и в чести, как в разнотравье или в разнолесье, где не растут черешни на дубу, орехи – на березе и осине… Любовь диктует: верь в свою Судьбу! И если ты поэт – живи в России!

УТРЕННЕЕ

Сегодня можно – отменить неотменяемое, открыть все форточки, весне и миру внять. Сосредоточиться. Понять непонимаемое, неподнимаемое – всё-таки поднять! Сосредоточиться. Он близок – час твой звёздный. Он впереди! – и холодок в груди… Сегодня – можно. Завтра будет поздно. Сегодня всё возможно. Встань! Иди.

* * *

Боже мой, как наивен полудетский замах – думать, будто ты Пимен, правду пишущий – страх! В час, когда из машины – миллионы газет, и набит болтовнёю всех мастей – Интернет. В мире радио-теле обработки мозгов, ты с трудом, еле-еле в слове – ищешь основ понимания мира… Сквозь компьютерный шум – всё-то слышится Лира… Что ж, трудись, тугодум! Пусть ненастная ночка в трубах воет, хрипит. Может – что-то, хоть строчка – твой огонь сохранит.