Помню. Слышу. Люблю. II

* * *

Сокрушаться не будем, нынче всем нелегко. Дорогие мне люди – далеко, далеко… Но сквозь все расстоянья – слышу их голоса, вижу – до обмиранья – их живые глаза. Счастье это и знанье с вами, други, делю, повторяю признанье: «Помню, слышу, люблю…»

* * *

Шырну-мырну, где вынырну? Мальчишеская прúсказка… Где вынырну, кем вырасту? Помедли, время быстрое! Но время нас не слушает, и Волга – вдаль торопится, и берег правый рушится, где мы резвились, вроде бы… Седой, усталый, охая, меж Суздалем и Кимрами я залюбуюсь облаком, нырну в него – не вынырну.

* * *

Дм. Ионенко Степного марева дрожащая морока, блеск слюдяной, неверный впереди, мираж, обманка знойного востока… И в три, в четыре колеи дорога, переплетённые колёсами пути… Столбы невиданно корявые, кривые электролинии, протянутой в совхоз. И – степь, где очарован был впервые и поражён, и посвящён в труды земные пред мощью неба и земли – до слёз. И жизнь спустя – звучит над поколеньем невянущее слово – целина: и подвиг юности наивной, и вина, которая граничит с преступленьем.

* * *

Энергия духа – загадка, но – вспомни – как больно и сладко, приливом неведомых сил хоть раз ты её ощутил! И знаешь, что даже старуха слепая и грозная смерть бессильна энергию духа и душу твою одолеть.

* * *

В беспросветном колодце, в черной бездне нужды вдруг – лучом уколоться вечно новой звезды. И почувствовать радость, встречный трепет её, светоносную святость и не быт – бытиё.

* * *

По Москве бродить – по переулкам, самым незнакомым, глухоманным – без забот, без цели – это роскошь, этим ты сейчас – богаче всех. Это недоступно – слишком многим из бегущих по своим орбитам торопливым, занятым двуногим в головах которых – свой бедлам из вопросов злобы дня, недели, месяца и года, пятилетки, века, корпорации, конторы, платы и расплаты за мундир. А Москва – пылающей кленовой, тополёвой кожаной листвою, шинами своих автомобилей шелестит о чём-то сокровенном, что потом припомнится – сквозь годы, век спустя – в другом суровом веке, где тебе такой денёк приснится! Слабая улыбка тронет губы и в районе сердца потеплеет…

* * *

Греем озябшие длани. Дни – холода предвещают. Женские судьбы – ранят, мужские – не восхищают. Всё это было, вроде, за вековой межою. Что-то растёт в природе – новое, но – чужое…

* * *

Неярки и смутно-туманны все дальние дали теперь. Неблизки – ближайшие страны. Наставшее время потерь нас всех развело, разделило, по кухням, квартирам, углам… В зените - пылает Ярило грозит, раскалённое, нам инфарктами, взрывами, болью, бедой – не поднять головы… Осилим ли – с нашей любовью быть тише и ниже травы?

* * *

В. С. Лаврентьеву Как редко удаётся – услыхать стихи в обыденной и обнищавшей речи своих собратьев и сестер, уставших гоняться за иллюзиями… Вряд ли кого-то тронет наше пониманье, признание своей вины – а всё же звучит строка бессмертная – и мы внимаем ей – и тень былого счастья нам греет душу, наполняя верой, что всё не так уж безнадёжно, если звучат стихи… Звучат. Звучат стихи!

* * *

Где-то в Томске или за Читой, на Урале или на Амуре – над водой, луною облитой, он стоял, седые брови хмуря. Изыскатель или буровик, повидавший всякого в избытке, сердце измочаливший старик, одарил меня своей улыбкой. Что в ней было? Пониманья свет? Узнаванья – мы почти похожи! Я спешил на поезд, он – вослед помахал рукою, растревожил… Может быть – у одного костра мы когда-то угли ворошили, спорили о чём-то до утра, может – вместе по тайге кружили? Не припомню - где-нибудь в пути были песни, споры-разговоры, он помог себя мне обрести, одолеть и время и просторы? Или перед ним я виноват в чем-то важном – вроде как сломался, из огня – увёл с собой солдат, и в окопе – он один остался? Вроде – нет, ведь я не воевал, человек профессии смиренной, я перо в чернильницу макал, извлекал видения из пены. Планы строил, чертежи чертил, видел землю в плане и в разрезе, в недрах штреки аммоналом бил, узнавал свою руду в железе. Передаст ли бедная строка, жалкий плод моих полночных бдений, тайну той улыбки старика, просиявшей мне вослед из тени. Мы – родня по крови и судьбе, мы – предать друг друга не способны, за улыбку – мой поклон тебе, человече, старче бесподобный! Где-то через много-много лет, не спешащий никуда прохожий, я с твоей улыбкою вослед помашу тому, кто помоложе.

* * *

Фанеру можно выкрасить под мрамор, заставить излучать похожий свет… Но знатока – такой декор обманный не проведёт. Подделка – не секрет… Подделать можно всё, чему от века ты удивляться, восхищаться мог, наука думает – и, видно, близок срок – грозит не воскресить – подделать человека.

СТАРАЯ, КАК МИР, ИСТОРИЯ

- Обласкали – облапили, чмокнули, усыпили словами хорошими, не был чокнутым – словно бы чокнули, а в итоге – кругом облапошили… - Ну а сам-то ты что? Отсутствовал? Или думал, что по заслугам? Ты, растивший в неверии суть свою, вдруг поверил прельстившим звукам? Так чему же тогда удивляться, что сегодня – смущен, растерян, средь картонных стоишь декораций, в них – не видя знакомых растений, тех, простейших, способных утешить, излечить заплутавшую душу. Протянули – как не опешить? - видя – ешь её! – синюю грушу…

* * *

- Жили-были… - Знаем, это – сказка! - Пили-ели… - Знаем – общепит! - Вот и весь сюжет, и вся развязка… - Скучно… - Дождик третий день кропит… Это – осень, говоря научно… Потому, наверное, и скучно.

МОНОЛОГ СТАРИЧКА

Все вы – раем рисуете прошлое, где народы в сиропе тонули… Люди, в целом – они хорошие, жаль, что нас так легко обманули… Ведь последствия и причины в этом мире видны не сразу. Ну, расстреливали невинных, так ведь всё-таки – по приказу… Потому что казалось – надо в каждом видеть врага народа. И за службу – чины-награды повышали нам год от года. Это всё началось с Хрущева – разномыслия и свободы, писанины вал запрещенный, хлынул, как аварийные воды, и мозги помутились знанием, а потом и не разберёшь – правда, или одно название, то ли вымысел, то ли ложь… Мы ликбезом гордились, нужно ли для работы – лишнее знать? Именное – стреляло оружие, мы умели честь отдавать. И раздали её – до бесчестия, тем, кто старше по всем статьям, по уставу… Ну, а последствия, как ведётся – расхлёбывать вам…

* * *

Наивность – мила, пока взлетает за облака, играет себе, легка, само обаянье и женственность, пока её лепет – свеж, простится не тот падеж, простится игривость строк… Но критик, суров и строг, отбросив приличия, в бешенстве её уличит в невежестве.

* * *

Мы сильны – пока не одиноки, рядом – друга чувствуем плечо. Кто сказал, что времена – жестоки? Мы свой спор не кончили ещё. Эра милосердия и правды – как всегда, понятно – впереди. Наши песни, наши космонавты – живы! – как эпоху ни суди…

* * *

Загадка мысли, погруженье в тайну мозга, ореховидного живого вещества таит в себе и радость, и угрозу: вдруг всё поймём и перейдём на прозу, лишимся музыки, улыбки, естества…

* * *

Забавно – целых полчаса, втроём пытались вспомнить самогонную фамилию того, кто чуть ли не полвека был в Союзе – серым кардиналом, идеологом. Потом – в толстенном устаревшем словаре жена искать его взялась, и – обнаружила… А я смотрел и радовался: - Быстро мы забываем недостойных памяти… Приятно это, что ни говори!

* * *

Болтуны и оболтусы, мы чувствовали страну не как прореху на глобусе – как собственную вину, и кляли свое бессилие ход времён изменить, и что-либо сделать с Россиею, не знающей – как ей жить в диких, нечеловеческих… Мы пели, хрипя, виня неласковое Отечество: Родина ты моя! Бездорожье кисельное, где тонут твои трактора, осенняя и весенняя ветровая пора, работа, работа, работа, при ненависти к труду – до кровяного пота, кровавых следов на льду. Торчат вдоль дороги прутья, столбы верстовые стоят. Ты снова стоишь на распутье, и всё-таки путь твой – свят!

* * *

К.Кедрову Страда и эстрада – вещи разные, как ни крути. Но Слово – бывает вещим, определяет пути. Бывает порой – не скрою – является нам сама Истина – жизнью, сестрою, в том, что казалось игрою, измышленьем ума.

ИЗ ЖИЗНИ ПАМЯТНИКОВ

Их было двое – в этом чинном скверике, на лавочке… Потом один ушел, оставив пачку книг - собранье сочинений… Оставшийся – и сам немало написал… Он смотрит вслед, похоже – с сожаленьем: при жизни надо было бы стреляться, теперь – сиди здесь, под дождём, один, бетонный – жди! – когда разрушит Время…

* * *

Памяти Черубины де Габриак Песня выделки нежной допета. Время стёрло румянец и глянец. Два известных в России поэта из-за женщины этой стрелялись. Было время – шутила, дурачила петербургских редакций чинность, восхищала, цвела, чудачила… Но легенды не получилось… Муж увёз от греха подальше в глушь, в Казань, и стихов не стало. Видно, время игры и фальши артистической миновало. Только несколько строк осталось, что для Вечности – маловато… А на подлинность и реальность нужно много сил и таланта, много сердца и пониманья – что творится и происходит… Ей оказывали вниманье… Издавали. Неплохо, вроде. Но мне жалко её, стареющую, вспоминающую о прошлом, над журналом склонённую женщину, позабытую всеми, хорошую… Что ей снилось? – в глуши, в провинции, в наступленьи бездушного века – не пророчице, не провидице… Пожалейте и вы человека!

* * *

Бурлили Бурлюки, бурлачил Маяковский, и будетлянин Велимир ходил с заветной наволочкой, полной откровений, записанных столбцами на клочках оберточной бумаги и обоев… Но жизнь жила заботами иными, художники – плакаты малевали, и вместо Спаса и святых – портреты вождей и пролетариев в лаптях. Всё постепенно строилось в ряды, и власть самодовольная – тупела, заботилась о собственном величье, неверие равняя с клеветой… А всё же – прозревая, Маяковский ушёл, увидев, как ошибся в главном, в любовной лодке, около Лубянки разбившейся о тот «новейший быт»…

* * *

Нет бога, если Бог – всего лишь слово, молчи, душа! Молитва – бесполезна. Так дышит беспощадно и сурово сквозь все завесы видимости – бездна… И Человек бледнеет и немеет, и каменеет скорбным изваяньем. Но тайное тепло на сердце веет весенним ветром, облачным сияньем. И снова жизнь не кажется ошибкой. Звенит капель, и ты поёшь, несчастный, и отвечает женщина улыбкой божественной, и Тайне сопричастной.

ПОЧТИ РОМАНС

То было век тому назад, письмо слежалось, пожелтело, и неизвестен адресат, да и кому какое дело! Неужто мне посвящены полузагадочные строки: «Покоя не обрящем мы, Беляев, парус одинокий!» Лети, старинное, в огонь… Ровней работай, ретивое! Теней минувшего не тронь. Не заслужили мы покоя.

СКАЗКА ПРО ЕМЕЛЮ

Что-то происходит, что-то сдвинулось, что-то надвигается – огромное, и парализует нас невиданность и необъяснимость многотонная, как состав, гремящий из тоннеля, как с высот пикирующий демон… А на рельсах – на печи Емеля подзастрял, мешает сразу всем он. Пахнет катастрофой неминуемой, пламенем, железом искорёженным… Дым столбами над селом Колгуевым, в нём самим Емелей печи сложены! Это он, умелец, пёс везучий, в том Ленинианы угодил, самого вождя в полях ущучил, с головы до ног изматерил. И воспет поэтом был народным, уроженцем этих славных мест. Грохот, скрежет… Вот так с Новым годом! – жди теперь ребят из МЧС…

* * *

А. А. Аникеенку Как разноцветная метель, как мотыльки на свет холстины, мазки слетались, каждый – в цель, звуча, слагались в хор единый, и прославляли всё окрест – деревья, воздух и строенья, и свет, струящийся с небес, и цвет в оттенках настроенья. И отступала немота за край, в небытиё, и – речью по-человечьи человечной Природа веяла с холста… Художник ставил холст к стене, и – жил! – на радость вам и мне.

* * *

Николаю Алешкову Тот уехал в Ершалаим, а звонит из Гонконга, из Мексики, а другой – тем же солнцем палим, в чудной Индии лопает персики. Или – в Лондоне трудится, мается, утверждает: исчез уже смог! Для чего они с места срываются - ведь не ради неслыханных строк, продиктованных ностальгией, пониманьем российской беды… Слава Богу, что мы не такие, друг мой, Колька… Не езди туды – в заграницу тую пресловутую, где иначе и сеют и жнут, где коровы гуляют обутые, хрюшки – пиццу на завтрак жуют. Не понять нам страны Небоскрёбии, не умея свой Суздаль ценить. Бей в набат! – мы всю Волгу угробили, всей Руси хребтину, не нить… Нас, оставшихся, мало, до ужаса. Но твердим, что Россия – ещё приподнимется и поднатужится, встанет, если подставить плечо.

* * *

Как дышится легко, когда сдают морозы, и оттепелью веет над землёй, и оживают белые берёзы, стряхнув ненужный иней кружевной. Они нарядны и без этой зимней стеклянной бижутерии, они весну предчувствуют, и нам пророчат дни, когда растают все снега в России!

* * *

… И если ты не жнёшь, не сеешь, Коль ты «так просто – человек», То что ты знаешь? Как ты смеешь Судить в безумный этот век?.. ……………………………………. Да, и такой, моя Россия, Ты всех краёв дороже мне. Александр Блок Друг вопросец задал мне когда-то в молодые, хлёсткие года: «Думаешь, система виновата?» И, помедлив, я ответил: «Да...» В новом веке, на обломках прежней – что-то посерьёзней создают… Мир всё непостижней и мятежней. Не читают нас теперь, не чтут… Все мы на прицеле, на примете, виноваты все – одной виной, все – сидим на сайтах в интернете, дети нашей родины больной… Нам никто не задаёт вопросов, каждый – занят кучей срочных дел. Бизнес – лозунг храбрых демороссов, подменён словечком беспредел. Не такого мы, конечно, ждали, и мечтали, вроде, о другом. Но под утро душу лечат дали, лес в снегу синеет за окном. Веет, веет всё-таки весною! Пахнет Русью, снегом и дымком, стружками, лохматою сосною, яблоневым цветом за окном.

* * *

Роману Солнцеву Недостаточность знаний, умений, роковой всероссийский тяп-ляп, жадность, хамство и цепь преступлений, и в гортани – мычания кляп. Всех дознаний кровавая каша, где палач – во хмелю без вина… Это тоже наследие наше, злая, общая наша вина. Никуда не ушли мы от диких нравов тех, достославных времен, что давно уже прокляты в книгах, да ведь мы-то не в книгах живём. И лукавим, надеясь на Разум, на любовь, на улыбку свою. Как иначе нам жить, светлоглазым, возводящим свой род к соловью…

* * *

Отложим классический том, где всё – и прекрасно, и смело. Промямлим, что дело не в том, не в этом, наверное, дело… А верное дело – понять, услышать в сегодняшнем шуме струну, что способна поднять того, кто почти уже умер. Привстань, мой ровесник, старик, циничным обиженный веком, и мне улыбнись хоть на миг на просьбицу: - Будь человеком… Мы душу согреем чайком, и молча беседовать будем, поскольку всё дело-то в том, что оба – не хищники – люди…

* * *

Стоп! Куда ты? Неужели – в эти, широко раскинутые сети, неужели – в тёмный бред поверил и готов шагнуть, исчезнуть в нети? Оглянись – ты шёл своей дорогой, верный Музе – ласковой и строгой. Неужели за продажной девкой побежишь тропинкою пологой?

* * *

Поэзия – в своей основе – ложна, она – отставший от столетья звук… Но вздох: "А счастье было так возможно, так близко…" – душу настигает вдруг. И женщина светло и тихо плачет, стирая слезы слабою рукой, и не стыдится этих слез, не прячет… А ты когда-то знал её другой. Заносчивой, едва ли не надменной. Припомни – ты и сам не ангел был, но – проморгал её, как дар бесценный, спеша, не разглядел, не оценил. Теперь – попробуй бурю сожаленья в душе унять, пойми и отойди… Не соверши неверного движенья, ни ей, ни тем, кто с ней, не навреди!

* * *

Олегу Табакову Самообязанные, с Музою повязанные, со скоморошьей дудочкой в руке, с глаголом в глотке, мыслью недосказанной, в двухвостом фраке, в красном колпаке, мы – клоуны российские, актеры, нам до конца неясен наш сюжет, но мы строчим эпохам приговоры на пене накрахмаленных манжет. Мы в семьдесят – так молоды! – смотрите, по сцене мы пройдёмся колесом, пусть улыбнётся благодарно зритель, и грянет музыка раздумью в унисон.

* * *

Кто интересовался новостями, дверь на ночь запирая на засов, когда веками – время мерили лаптями, да и бояре жили без часов. И кто бы стал тогда читать газету, где что-то писано… Священным было Слово, оно с небес звучало белу свету единственно, весомо и толково. А кто живёт, и как, и что мы думаем - о том былины, песни нам трубили… Сегодня – стали грамотными умные, но как лаптём измерить век – забыли.

* * *

Но старость – это Рим, который… Б. Пастернак Боюсь, не готовы мы к старости: всё хочется страсти, скорости, сосен полночных ярости, шторма, и бездны, пропасти… Думаем не о Соросе – о мире без войн, без кóрысти, без террора, без подлости… А нас убивают – хворости.

* * *

С необъяснимою силою, словно по небу лечу! - Милая, милая, милая… - благодарно шепчу. Мы ещё живы, Господи, мы ещё рядом с тобой. Две разномастные особи. Ангел над нами с трубой. Он нам играет, невенчанным, старый, щемящий мотив из фильма "Мужчина и женщина", воздух в огонь превратив. Или – метелью мелодию нам напевает труба, чтобы мы помнили Родину: Почва. Россия. Судьба. А над Россиею – сумерки, их лиловатая мгла… Мы ещё живы, не умерли. Как улыбка – тепла! Как глаза твои карие светятся изнутри, словно города зарево после поздней зари. Что напишу я вилами на ледяной реке? - Милая, милая, милая! Вместе – и вдалеке…

* * *

Цветок по кличке "декабрист" нельзя перемещать и трогать - ему цвести под вьюжный свист, под наползание сугробов… Хотели мы его спасти, когда на южное окошко – куст, собиравшийся цвести, перенесли неосторожно. Поближе к солнышку, к теплу, казалось – к счастью переносим. А он, чудак, не рад тому, и все свои бутоны сбросил…

* * *

Перевороты, голод, дерзких амбиций игра… Ты станешь музеем, город, державный каприз Петра. Кунст-камерой, экспонатом среди родимых болот, царю упрёком понятным, как станет бронзою – тот…

* * *

Маловато в жизни нам отпущено. Не стоять же с кепкой на углу… Ты уймись, тоска, как мышь скребущая! Не хватай, как ветер, за полу. Уловляй других – слабее духом. Перебьёмся как-нибудь, мерси! Не сугроб – земля нам будет пухом! Как ведется на святой Руси.

ПЕТРУША ГРИНЁВ

- Ты – вор, Емелька Пугачёв, - а никакой не император! – сказать разбойнику в лицо, спасти тем самым честь солдата. Принять позорнейшую казнь… Но - верным быть своей присяге. (Мятеж – известно – кровь и грязь, но разговор-то об отваге…) Ты сам подумай - каково из-под петли, как говорится, спасенным быть, и за столом сидеть с разбойником, убийцей… А всё ж душой не покривить, не сдаться и не потеряться… Приглядываться, говорить, и каждого – понять пытаться… Степного хищника, орла сравнить ли с вóроном? Вопросец… Раздумий не прогнать с чела… Ужель народ – не богоносец?

ЛЕСНАЯ МИСТЕРИЯ

Назад оглядываясь, он крутил в руках, строгая, ложку и говорил: - Я видел сон… Понять – тут надо грамотёшку иметь… Я на тропе в лесу седого старца как-то встретил с грибной корзиной на весу… Кивнул ему. И он – ответил: - Я знаю - ты своей судьбой не так доволен, как казался… Тебе – чужой удел достался, ты в детстве с кем-то обменялся, но ты – совсем не тот, другой… Я, если хочешь – всё устрою верну тебя на верный путь, и знанье тайное открою – как не сплошать и не свернуть… Прими вот этот корешок, пожуй его… Другие дали, другой увидишь бережок, где побывать сумел едва ли… И растворился – как в дымкé. А корешок – в моей руке остался… Я принёс домой но пожевать его – не чаю… Всё думаю: А тот, другой, он кто - не брат ли мой случайно? Зачем ему – моя судьба? А вдруг он – прыгнет выше лба!

* * *

Зима у безлошадного писателя – святое время чтения, труда, проверки почты, долгих чаепитий и ожиданий – если кто уехал, когда вернётся… В кухне – телевизор по вечерам о новостях щебечет, и редко что-то дельное вещает, дурачит чаще, развлекает нас… Читая Дельвига Антона, или – прозу, писатель трудится – он думает, что связи меж Дельвигом и нынешней деревней тонки, почти неощутимы, но – язык… Откуда Дельвигу, немецкому барону язык достался русский, настоящий, достаточный, чтоб век спустя – Шаляпин его слова для нас с пластинки пел? Как велика загадка духа русского, душой открытой впитанного с детства, и как прекрасно – быть к нему причастным, в заветном слове, в жизни и любви…

* * *

И хитромудрый простодыр, по простоте своей душевной считающий, что бригадир навар имеет ежедневный с его мозолей и трудов, поклясться всё же не готов, что мог бы сам, без бригадира приняться за устройство мира…

* * *

Разные разности, радости и опасности подстерегали, но всё это частности, потому что отсутствие гласности не исключало обычной честности, мужества – думать и жить Россиею, прижмут – становиться не в стойку боксерскую, а, совершив над собой усилие, улыбнуться – открыто и просто…

* * *

Бесполезно к разуму взывать, если смертник с бомбой под полою ищет – где погуще, чтоб взорвать и забрать побольше нас с собою. Войны множат армию слепых навсегда глухих к чужому горю. Чист и свят Корана звонкий стих, грех – противен жертве и герою… Но на мир затмение нашло, и не о любви кричат экраны – на которых мировое Зло трупы демонстрирует и раны…

ДРЕВЛЯНО-ПОЛЯНСКАЯ ИСТОРИЯ

Древляне добывали мёд в лесу, в Ополье в липовых бочонках поставляли, меняя сласть – на хлеб и колбасу, но больно ловко красных девок охмуряли, и многих – в жены уводили навсегда. Из-за чего – над миром вызрела Беда. И вот – в незафиксированный год поляне одного древлянина убили, а у других – отняли дикий мёд, в отместку те – сельцо полянское спалили. И началась жестокая война меж племенами, мирными доселе, и все хлебнули горюшка сполна, глухую ненависть питая с колыбели к тому, другому, кто не так одет, и молится не так, не так смеётся, и ест, и воду пьет не из колодца, а из болотца, чем позорит свет… Понадобилось несколько веков сражений, жизней молодых – без счёта, чтоб примирились племена врагов, шальные дети одного народа, не вдруг понявшего, что ненависть – слепа, что смерть разит и тех, кто трижды правы, что сладок мёд, и хороши – хлеба, что мир худой – дороже всякой славы.

* * *

Ильясу На островке, внутри его – протока по щиколотку, дальше – шире, шире, и переходит в озерцо, вокруг которого стеною тёмной - пихты, ели, сосны… Мы протащили лодку надувную по той протоке, и, толкаясь веслами, по озерцу поплыли… Звук послышался. Мы пригляделись – из ветвей еловых на нас смотрели три больших совы глазами желтыми – тревожно, не мигая… Одна из них перебралась повыше и отряхалась, складывала крылья. Шесть глаз на нас взирая, изучали, мы изучали их своими четырьмя. Одна из птиц была поменьше – видно, семья разбойничья, таёжная… И, может не совы это – филины сидели на ветках в сумраке еловой тишины? На всякий случай я в ладони хлопнул. Они подумали, и нехотя, спокойно перелетели глубже, где темнее, наверно, тоже – так, на всякий случай… Нам стало неуютно, мы вернулись на берег, где костёр уже потрескивал и надо было ужином заняться. А совы – ну их, пусть себе живут!

* * *

Говорят – культура – это память. Память человечества – как жить. Всё, что за века случалось с нами, может нас чему-то научить. Мы станки освоили, машины, опыт всех народов дальних стран, вскрыли недра… Под ногой – вершины, нипочём гроза и ураган – зряшных молний огненные знаки прочитав, заставим их служить, освещать бетонные бараки и в моторах бешено кружить. Ветры веять ласково научим, Музыку – всем космосом звучать… Сделаем весь мир разумней, лучше. Но за всё – придётся отвечать…

* * *

Пока нас где-то носит, этот город, его проспекты, улицы и скверы становятся другими, изменяясь, как мы с тобой меняемся, дружок. Но чтобы это осознать по-настоящему, уехать надо, повидать другие, ещё невиданные города и страны, иначе – не оценишь, не поймёшь, не перехватит горло – от размаха и сути перемен происходящих… Но – понимая неизбежность нового, ты всё равно о старине вздохнёшь.

* * *

Томленье духа – вечная загадка, приравненная к суете сует. Но для певца – как мёд – тягуче-сладко следить игру, в которой Тень и Свет в листве зеленой, трепетной, пахучей ведут сегодня, как века назад, читая в ней и будущую участь, и то, чем жив сегодня старый сад, в последний раз цветущий и зовущий пчелу – цветами белыми, как снег. Вы все о хлебе о своём насущном. А я пою томленье духа – Свет…