Лирика. Ветер

* * *

- Гроза! Стихия загоняет в подворотню. И люди, свежести глотнув, светлеют вдруг и чуть приподнято, как сговорились - на одну, на тему о земле и хлебе, как будто все мы - плугари: студент, шофер, снабженец в синем кепи. А по асфальту пляшут пузыри, сквер, зацелованный – листвой сияет сочной, смеётся, мокрым осыпает серебром... И гром, изломанный по трубам водосточным, стократным эхом повторён.

СТЕПЬ

Мы были молоды, прекрасные иллюзии ещё переполняли наши головы. И сладкими казахскими арбузами мы угощались на крыльце столовой. И на току, под раскалённым солнцем, работой жили - весело и зло. И с бригадиром, нагловатым хлопцем, нам всё-таки, считали, повезло. Зерно к зерну - рождались горы хлеба. Перелопатить, вывезти, успеть! И было отдыхом - смотреть в ночное небо, висками чувствовать твоё дыханье, степь. Какие звёзды над тобой повисли! Святое - хлеб и соль - понятны и ясны. Высокие, торжественные мысли. Провально-краткие, беспамятные сны.

ВЕРА

Когда домашний идол провинится, безмолвную резную деревяшку хозяин молча ставит носом в угол и сам берётся поправлять дела. Рассвет приходит аккуратней, чем газета. Весна приходит, синевы наивней. Зерно, землей укутанное, всходит и полным колосом за труд благодарит. А в долгий зимний вечер возле печки, в которой тлеет золотая головешка, хозяин лезвием спокойно и умело в чурбак вникает, извлекая из него автопортрет - с глубокими глазами, высоким лбом и горькой складкой губ...

* * *

Жара. Деревьев неживые веники. Лишь заполночь разговорятся листья. И душно, как в аквариуме, в скверике. И женщина - отставшая туристка - в обойном серебре, подобие селёдки, плывёт почтить казанского геометра. Два тёмных глаза вдавлены, как кнопки усвоившего цифру арифмометра. Она закончит круг и удалится, оставив в воздухе тяжелый след духов. Уж столько лет мне ничего не снится... Жара. Скамья. Когда же растворится в застое зноя - звук её шагов...

* * *

Не юродствую, не играю. Перешагиваю межу. Тихо дверь за собой прикрываю. Ухожу. Навсегда. Отныне и присно. В ночь, где новых иллюзий нет. Со щелчком, негромким, как выстрел, навсегда погас золотистый, перекушенный дверью свет. Во дворе, меж сугробов, молча разойдёмся на узкой тропе. Только вьюга взвоет по-волчьи. Ничего не прощаю себе. Не прощаю перронов простуженных, где свеча твоего плаща, глаз растерянных, обезоруженных... Как двусмысленно слово – прощай!

ЖАВОРОНОК

Снова всё начинать с нуля. Тридцать лет. Ни угла, ни дома. Зашвырнуло меня в бездорожье, в поля, опустило на клок прошлогодней соломы. Здравствуй, мой запоздалый апрель! Посидим, торопиться некуда. Слышишь - булькает, льётся прозрачная трель, упоённая светом до лепета. Птаха, глупая голова, где ты там – хоть намёком, крестиком? Зазвала, заманила тебя синева, растворила, сделала песенкой. Но от песенки этой - трезвеют леса и немеют литавры и громкие трубы. И березу российскую в горькие губы сладко мне целовать, закрывая глаза.

СТИХИ О СТЕПАНЕ ТИМОФЕЕВИЧЕ

И навстречу наивному свету первой звезды, окаянная, близкая странно, на притихшую улицу из прокисшей избы вышла песня про атамана. И неслись над сибирской речушкой слова, и - туманное - вторило эхо из леса – как мелькнула в зелёной волне голова полонянкина и - исчезла... Эх, Степан Тимофеевич, правда твоя – всё тебе мы простили, вождём бедноты называли. Отчего же народная песня пьяна самогонною удалью, а не горечью древней печали? Отчего они ранят меня - голоса над рекой Бирюсой и в столице во время концерта, словно женщина эта глаза в глаза - ждет ответа... ...Что ж ты нынче невесел, лихой атаман, брови тучей, усы - коромыслом... Всё плотнее над Волгой белёсый туман и челны исчезают во времени мглистом. Глядь, уже и легенда взялась за своё: кровь отмыла и в синьке холстину полощет. - Так и было! - смеётся. А было всё куда обычней и проще. Стенька в споре похмельном упёрся лбом: - Нет краёв моей воле на Волге! Что? Княжну утопить слабо? - Слабо... - И друзья, побледнев, умолкли. За косу вытащил, по руке, вцепившейся в парус, насупясь, ударил. И - ухнул. И долго ещё по реке жуткий крик расходился кругами. Царапали волны крутые борта, словно шарили пальцы по клёпкам, словно стучалась чужая беда, как в двери стучатся - упрямо и робко. И каждый из стенькиных удальцов подумал, что по карману такая удаль в конце концов лишь настоящему атаману. А сам Степан Тимофеевич зла не желал персианке... И за утопшую чарку выпил и корочкой зажевал: - Прими некрещёную душу, Господи, гордая была бабенка, хорошая...

ВОКЗАЛ

1

Звуки речи - резкой и гортанной. Дети, юбки, вечный перелёт. Всё хозяйство - карты для гаданья, узелок тряпья, да небосвод. Поезда кричат. И цель скитаний неизвестна. Но из года в год в привокзальном сквере спят цыгане, странный, неосёдланный народ. Нам, трудолюбивым детям века, пусть всего - клетушка и кровать, даже звуком имени - Алеко – жутковато нёбо задевать. И куда уж - сборы затевать, звать с собой в скитанья человека...

2

Над площадью звезда ночная зажжена. Как пусто, холодно, как ветрено и сыро! Лишь на вокзалах так обнажена трагическая бесприютность мира.

* * *

В ночь, в мороз, из тамбура – в разлуку. Всё забуду - голос и лицо. Долго, навсегда целую руку, золотое разлучальное кольцо.

* * *

В ту зиму адские стояли холода. Мороз натягивал до звона провода и над вокзалом странная звезда шлифованными гранями играла. И негустые зябкие дымы мерцали, новенькой луной озарены, вкруг нашей беломраморной зимы. И ты ко мне на площадь выбегала. В ту зиму, подлый раб и твой слуга, я узнавал тебя издалека, спешил навстречу и твоя щека румянцем молодым пылала... Вокзал вздыхал, тасуя поезда. Я понимал: ты - не судьба, беда. Забыть, сбежать, уехать навсегда! Но ты смеялась и - не отпускала. О, ты со мной справлялась без труда. Ревниво - взглядом - разрушала города. Одно оставила - дорогу в Никуда. Но даже если ты тогда играла, тебя когда-нибудь окликнут поезда, привидится гранёная звезда и вспомнишь всё - не много и немало: кривой домишко в переулке у вокзала, все те слова, которых не сказала, да и не скажешь больше никогда. В ту зиму адские стояли холода.

* * *

Весенний, молодой, бездумный ветерок. А мне сегодня не даёт покоя державинский полузабытый слог, сквозь два столетья долетевший вздох: "Как время катится в Казани золотое..." Приду в музей. В покое, в тишине, в рабочей комнате лицо твоё простое смущённо расцветёт навстречу мне: - Вот видишь - и весна уже в окне... "Как время катится в Казани золотое..." - Ты скоро? - Скоро... Поброди пока. Вверх поднимусь, по лестнице - направо, минуя каменные, тёмные века, я сразу - в золотой, где лапти и соха, портрет какого-то насупленного графа, и в уголке - державинская арфа, что так растрогала когда-то старика. Но струны, видно, оборвала смерть, иль времена, когда трясли устои. Поглажу стёртой позолоты след. Вернусь к тебе. И улыбнусь в ответ: "- Как время катится в Казани золотое..." Куда спешить? Я молча посижу. Не торопись, любимая, пустое! Мне хорошо, спокойно - я с тобою. Чего еще желать? Глаза прикрою, и суеверно, бережно твержу: "Как время катится в Казани золотое..."

* * *

Что ж, это даже хорошо - уйти в себя, как в тёмный омут, и осознать, что всё прошло, что щепки кораблей - утонут, мосты меж нами догорят, уснёт обугленная память, и не всплывёт усталый взгляд, так глубоко умевший ранить.

* * *

Всё лето яблоня сквозь тонкие соломинки заботливо накачивала яблоки тяжелым соком. Он бродил и созревал. И вот она стоит, как карусель,- вся на подвязках, пестрая, цветная, стоит, готовая на ножке раскрутиться и яблоки по свету разметать. Но так нельзя... Осенняя усталость к сырой земле оттягивает ветви, и в грудь земли - растерянно и гулко порой ударит перезрелый плод. И яблоня вздохнёт. И непонятно - от облегченья или от разлуки? – прошелестит... И чуткие сейсмографы волнуются за яблоню чуть-чуть. А над землею всё летают птицы, кукушки - серые бездомные кликуши. И по утрам - библейские туманы клубятся, выползая из низин.

* * *

Зима! Твоим чистейшим именем, дыханьем, облачком, дымком, твоим узорным белым инеем, окрепшим молодым ледком душе наивной обмануться – как в детство снежное вернуться, где сказки, добрые поверья, огромные, как облака, насквозь промёрзшие деревья и - светоносные снега.

* * *

Слово - это только символ, иероглиф, след, намёк. Первый снег у входа в зиму полотном белёным лёг... Кто - спокойно, кто - азартно, каждый - свой оставил след. Большинство следит стандартно мелким рубчиком штиблет. Но в аллее нелюдимой чей-то прутик начертал нежность личика любимой – мягкий и неповторимый, весь светящийся овал...

* * *

До самолета было три часа, а до ближайшей рощи - триста метров. И показалось - я услышал голоса ко мне протянутых, меня зовущих веток. Но как-то странно в этот раз звучала листва в безветрии. И капли без дождя о землю шлёпались... И всё это мешало, тревогой наполняло, уводя от наслажденья тишиной и ленью под сенью светлых, лечащих берёз. Оно росло и крепло - ощущенье, тяжёлое, слепое, как невроз. И эта непонятная тревога гнала по тропкам, где бутылки, жесть, и я не мог добраться до истока – лишь шелест листьев, бред, больную речь я слышал... И сквозь них не прорывались ни птичьи, ни людские голоса. И всё это понять уже отчаясь, я сел, и - словно вновь обрёл глаза: три гусеницы, жадно сокращаясь, травинку жрали. И ещё, ещё – ползли, спешили, чавкали, вгрызались – вверх по стволу, и - вниз, в траву - дождём!.. Шла в роще страшная, зловещая работа. И ветки - как окаменевший крик. И каждый лист был высосан, обглодан, надкушен, и, отравленный - поник. И я поднялся. Нет - вскочил невольно, и ужаснулся: - Мамочки мои! - На голых прутиках чирикали довольно задушенные жиром соловьи... Я тряс берёзы, я топтал, зверея, всю эту нечисть - брызги из-под ног. Мне вслед шептали с горечью деревья: - Ушёл... Конечно... Ну а что он мог... Звонил. Ругался. Кто-то, что-то, в общем мне обещал - на то, мол, и живём. Но до сих пор мне снится шелест рощи и дрожь берёз, съедаемых живьём.

* * *

Сразу всех обмануть нельзя. Нам навстречу, сквозь время, горько! - светом тягостным бьет в глаза проницательный взгляд историка. Он - забвение, слава, казнь – три статьи из кодекса вечности. Но сквозит даже в нём - боязнь до конца понять человечество.

* * *

На такой высокой кирпичной стене стройная, с характером девчонки-подростка, мёрзнет в отчаянной синеве моя берёзка. Слабое семячко, какие ветра ввысь тебя забросили, не спросили? Как ты там держишься, деревце добра, на виду у всей раздольной России? Какие тебе, тоненькой, снятся сны? – всё, наверно, плаваешь в поднебесье, ждешь - не дождешься семнадцатой весны, песни... Ни тени обреченности. Она парит, лишь весна начнёт свои слёзы лить – балериной, перышком, вся - порыв, знак восклицания после "быть!" Если я сниму тебя со стены, никогда ты этого не переживешь. С каждым днём тревожней синева весны. Каждая сосулька горит, как нож.

* * *

Мы - люди. Мы чудовищно горды. Мы любим повторять на все лады, что различаем и лелеем свет звезды, которой - может быть, и нет. Мы, люди, сверхестественно горды – мы доблестно молчим на все лады о том, что мы не знали сотни лет другой, давно уже пылающей звезды.

ВЕТЕР

1

Российский ветер! Добрый дух, необоримый, неуёмный, твой снег и тополиный пух – моя судьба... Твой край огромный – страна поэтов и бродяг, землепроходцев, строек, буден с её путями - из варяг не в греки, в "Счастье - мы добудем!" Твоя тревога и тоска – мой вечный двигатель и компас. Но надо отойти назад, чтоб осознать - какую пропасть ты за века преодолел, порывист, яростен и смел...

2

Не знаю - как насчёт Ньютонов, но рано, рано ожидать, что"будет собственных Платонов российская земля рождать." Пока в её соломах нищих гуляка-ветер шебуршит, в Германию твой сын Радищев за философией спешит. Давно ль по царскому веленью надев напудренный парик страна идеи Просвещенья впрягла в дворянский восьмерик... Но вслед - с конюшни - дикий крик молил прощенья иль отмщенья. А ты, живой российский ветер, стонал, в лицо швырял снега, будил мечтою о рассвете... Всё было: богу - кочерга, а чёрту - свечи и лампады... Забиты прусскою муштрой, полки выходят на парады... И в белых залах над Невой – музыка, танцы до упада. Дорогой катится возок, следы зализывает вьюга. Нет, не в Москву из Петербурга, а много дальше - на восток. И всё же след неизгладим. Он памятен в России с детства. он - наше вечное наследство, хотим того иль не хотим. Умы, мыслители пойдут по этой праведной дороге. И слава тем, пока немногим, кто вырвался из липких пут глухого рабства! Воет ветер... И кровь по жилам леденит. Мечта о воле и рассвете иные головы пьянит. Россия! Ты слепа, убога... Смотри: вечерняя заря четырнадцатого декабря погасла именем царя и, так сказать, с согласья бога... Но - нет! От Польши до Аляски размах земли не оскудел. Пока живут в России сказки, ей надо, чтобы ты гудел, метался, плакал, вольный ветер, её непобедимый дух! Лети, гуляй по всей планете, тревожь народов чуткий слух! (В трубе, за вьюшкой, вьюга - зверем... Ребенок спит, смежив глаза. Вдруг - старый дуб заржал, как мерин, и - табуном пошли леса! Кто кроме нас так свято верит и так наивно - в чудеса?!) Дуй, добрый ветер, слух стоустый, и разнеси по свету быль: "Нет, ненадолго Заратустра в глаза Востоку пустит пыль!" Россия - родина поэтов, ушкуйников и бунтарей, она иною метит метой, она - сама себя мудрей! Её раскованное слово звучит! Она права была, что миру - Пушкина, Толстого и Достоевского дала. Морозом жгла, калила зноем, но закалив, склонилась: - Вы... Дуй, добрый ветер! Что мы стоим - поймём потом из уст молвы! 3 По всей земле гуляет ветер! Он - вольный дух, её тоска, её надежда на бессмертье... То - вскинется под облака стеною пыли и песка, то - где-то в глубине леска играя, лист осины вертит... И в поле - шепчет колоскам: Земле бы поклонились, черти!

НАДЕЖДА

Чтобы гореть, греть и светить, дерево сначала должно умереть для самого себя. Каждому хочется быть счастливым, но мы не за этим приходим в мир. Сжав зубы, работаем. Бога нет. Всё ясно. Есть цитаты и схемы. Каждому хочется быть счастливым, но мы не за этим приходим в мир. И всё же... Бушуют над миром грозы. И молния выхватывает из мрака: на мокром холме торжествует дерево живым скульптурным портретом ветра!