Лирика. Тысячелистник

БАЛЛАДА О МИРНОМ ВРЕМЕНИ

Бегом, вон к тому фонарю! Он высветит вечер счастливый, две тени, большую - мою, и малую - дочери милой. Из детского сада - домой, по снегу пушистому - к маме! Две тени у нас за спиной, нет - слева, нет - вновь перед нами! Под колбою, полной огня, сияй нам, снежок непримятый! Две тени, её и моя, две стрелки в кругу циферблата. В пальто - неуклюжи, смешны, две тени, две темы в поэме, и обе - нужны, и должны по-своему чувствовать Время. И обе - болтая, смеясь, идут себе, машут руками... Продлись, нашей радости час! Нет мира под небом - веками. Что - счастье? Я знаю и сам, что вырастут тени, растают. Но - верю: по этим часам Вселенные бег поверяют!

* * *

Тысячелистник, белый, лиловатый, ты - мой цветок. Твой запах горьковатый душа, видать, впитала слишком рано - ещё на зорьке, с молоком тумана. Ты - мой, один из тысяч всевозможных, в пыли откосов железнодорожных растущий на российской скудной глине цветок с тончайшим привкусом полыни. Судьба гнала в неведомые дали, дала хлебнуть простора и печали. а ты всё лето цвел и знал едва ли – твои земные звезды мне мерцали. И я старался быть как ты - упорным, чтоб не сорвать иначе - только с корнем, с корнями белыми, вцепившимися прочно в комок последний этой самой почвы.

* * *

Томскому профессору-геологу А. Гончаренко Знал главное - что мир огромен, суров, но дьявольски красив! И комарьё гудело роем, и мы, конягу загрузив, навьючивались с верхом сами и шли в тайгу - торить тропу. И лучшую под небесами ругали, дураки, судьбу. Такой тайги, такой свободы нет и не будет на земле! Во мне мерцают эти годы, как угли жаркие в золе. Как жаль, что развели дороги по свету, непохожих, нас... Но братстсва и труда уроки, шальные ветры той эпохи ещё живут, питают строки, всерьёз - понятны лишь сейчас.

БОЛЬНИЦА

Доктору Галочкину Где она - непредвзятость, ясность... Пойми, изволь. То - побеждает радость, то - ослепляет боль. То - уведёт дорога, то - обнимет семья. Вдруг навалилась хвороба, и - на лопатках я... Откукарекал, кочет? Значит - окончен бал? Что же ты, позвоночник, так подвёл, подкачал... Неужели залягу в этот дрейф до конца? И за порог - ни шагу? О земле - ни словца? О дорогах - лишь память, да щемящая грусть... Жаль... Но стоны - отставить! Ни черта, поднимусь! Разомнусь понемногу, злую боль приручу, и проклятую ногу вновь ходить научу. Будут песни и книги, вёрсты новых дорог – до Алдана, до Риги, через южный восток... Я ведь плох не настолько, чтоб воды не подать парню с соседней койки, который залёг - не встать...

* * *

Февральской метели порывистый шквал в лицо ударяет с налёта... Шалишь! Не такое я в жизни знавал – аж с петель срывало ворота! Такие когда-то свистели ветра – летел через реки и горы! Очнёшься, бывало, в тайге у костра и вновь изумишься: - Просторы... Иною, покрепче - любовью живу, иною, покруче - заботой... На белом листе я и сею, и жну. И что мне - февраль с непогодой! Но - слышу: за морем далёким летят на родину - дикие гуси... И скоро вослед им опять зазвенят мои портативные гусли. О тех, кто уходит по горной тропе, о редкостной птице - удаче, о верности братству, бродячей судьбе, ведь это судьба - не иначе!

* * *

Поезд мчится степью, степью, степью. Ни куста, ни холмика... Одно неба и земли великолепье. И весенний ветер бьет в окно. Отцветают маки и тюльпаны. Циркулем очерчен горизонт. Рыжий верблюжонок возле мамы, для него она - от солнца зонт. Ибо солнце набирает силу, сушит травы и озера пьёт. Поезд мчит из Бухары в Россию. Третий день идёт, как третий год.

НА МАМАЕВОМ КУРГАНЕ

1 В Чарджоу - белая акация цветёт над рыжей, глинистой рекой - Аму-Дарьёю. А Волга, помнящая крепкий зимний лёд, встречает хмурой настороженной зарёю. Сюда докатывались волны многих орд. Клинки дамасские, осколки стали Круппа гниют в земле... 2 И этот город - горд своею славою, которая так крупно, так осязаемо навек воплощена в проспекты, памятники, лица, обелиски. Чего нам стоила над Волгой тишина – поймёшь, читая эти памятные списки... И кто бы ни был, ты себя поставишь в ряд, среди отдавших жизнь - найдя однофамильца... Молчи и слушай - что руины говорят. Неужто всё это на свете повторится?

* * *

Пейзаж - как песня русская - раздольный, берёзовый, озёрный, полевой, с приметной издалёка колокольней, с шальной слезой счастливой, ветровой. С дорогой, обязательно с дорогой, зовущей много дальше, чем судьба – с холма на холм, через простор широкий, где - вечные! - волнуются хлеба. И эта синь бездонная над ними, и серебро студеных вольных рек. Войдёт всё это в душу - и - подни-мет! Ведь это - Родина. Твоя. Одна. Навек.

* * *

Мир до предела напряжён, усталый сон в казармах – чуток. Мазутной гарью заглушён и цвет, и запах незабудок. Летит сквозь бездны шар земной, рокочущий, колючий, страшный, чреватый новою войной, неповторимой, не вчерашней. А мы – живём, растим детей, сажаем яблони… В надежде – им в мире жить, среди людей, и лучше, чем мы жили прежде. Самоубийства – не в чести. В мир смотрим пристальней и строже. Я должен этот мир спасти. Я не один. Мы – это сможем.

* * *

На третью ночь в пустой глухой квартире отец приснился, тронул одеяло: - Колюха, как же вы меня похоронили так рано... Он стоял передо мной – больной, беспомощный, в глазах - печаль и знанье невыразимые... За что мне эта тяжесть укора вечного в словах его последних? Неужто он являлся лишь за этим и всё сказал, что мог и что хотел?

ГОРЫ. ГРОЗА. МОЛОДОСТЬ

Вспыхнуло. Полыхнуло. Светом глаза обожгло. Горный кряж пошатнуло. Отгрохотав - ушло... Молнией ослеплённый, сделав неверный шаг, падаю вниз по склону в черный угластый мрак. Затормозить! - хватаюсь за корни, камни, кусты... Боль… Понять не пытаюсь - с какой летел высоты. И пока безразлично – как снова её возьму. Выжил - уже отлично. Всё, как говорят,- по уму! Выглядело паденьем, вспомнится - как полёт! А острота мгновенья – сгладится, отойдёт...

* * *

Сколько в камне скрыто красоты, сколько тайной силы приворотной! Как волнуют мощью первородной в белых шапках - горные хребты! И в гармошку смятые пласты над водой стремительной, свободной, и хрустальной друзы блеск природный, где кристаллы, грани - так чисты... Каменная летопись, листы нашей праистории, богатой взрывами... Как многослойна ты, как играет в камне каждый атом! Больно, если в человеке, рядом – только бездна алчной пустоты...

* * *

Мстит героям своим базар. Все расчеты - в трубу, понятно, потому что в ночи - кошмар! – звёзды людям сияют бесплатно. И кометы блестящий хвост, отразившийся вдруг в человеке, электронный купеческий мозг взять в расчёт не сумеет вовеки. Вот делец и гремит вразнос, в дикой злобе на всё, что выше. Нет, не вылечить светом берёз тех, кого покарал Всевышний и - из храма изгнал Христос.

* * *

Свалило бурей дерево. Легло, как бивни, сучья в землю влажную вонзило. Но окончательно сломиться не могло. В нём, и в поверженном – недюжинная сила и воля к жизни делали своё: питал, не предал боковой надёжный корень, ростки из почек спящих сквозь корьё нырнули в почву, каждый - свеж, проворен... В широкой пойме, в гибельных местах жил осокорь, за жизнь свою боролся, и ветку в клейких, остро пахнущих листах гнал из себя, чтоб тень давала - к солнцу!

* * *

Скалы. Сосны корнями корявыми оплетают прибрежный гранит. И плывут облака кучерявые, тучка - дождичком легким кропит. Я допущен в свидетели таинства. Лик Байкала спокоен с утра. Там - густая лазурь разливается, там - сияет струя серебра... Дали, горы, туманом повитые, и - кружение чайки морской. А в тени, под скалой – малахитовой, ярой зелени цвет колдовской. К непогоде хребет мой натруженный ноет... Только о чём это я? – перед влажной огромной жечужиной всей Сибири! Планеты всея! Перед этой пречистою влагою стыдно думать о мелком, своём. Пой нам, море священное, славное, пой, а мы, помолчав, подпоём!

В ТАКСИ

По прямой, прочерченной рейсшиной, по кривой летучего моста, на вираж! - и пусть тугой пружиной рас-кручивается Москва! Пусть бензин взрывается в цилиндрах и летят, пульсируя, огни. Жми! В запасе, может, вдох и выдох! Жми! Гони! На каком нежданном повороте суждено взорваться на лету, из консервной банки грешной плоти взмыть душою грешной в темноту! И затеять дьявольскую гонку там, где светофоров больше нет по спирали - в черную воронку или - к солнцу! - мотыльком на свет...

* * *

Какое нетерпенье в ней кипит... Она ребенка малого капризней. Нелёгкий груз накопленных обид чреват неуваженьем к чуду жизни. Она бутон торопит: - Расцветай! – развертывая лепестки руками. Птенцу неоперённому: - Летай! - не думая, что он - падёт на камни. Секундной стрелкой мысль её бежит измученно - по замкнутому кругу. Она давно собой не дорожит, и что ей - ранить лучшую подругу. Она спокойно выбросит цветок, посетует, что этот мир - жесток. Но вспомнит о себе – и хлынут слёзы, тревожней всех стихов и чище прозы...

* * *

Ах, томленья, сомненья, метания, построенья, плетенье словес... Вон ребята - отгрохали здание, с крыши можно коснутьься небес! Это я понимаю - наглядное воплощенье земного труда. А продукция наша печатная исчезает почти без следа. И не видно палат белокаменных, на земле сотворённых тобой. Все итоги трудов твоих праведных – черновик, от помарок - рябой... И не книжки, скорее - блокнотики... В них на тридцать копеек всего – правды, звона, любови, экзотики... А идти ещё так далеко!

* * *

А. Чупрову Есть в этом мире вещи важней вина и закуски! Сидит за столом инженерище, читает книгу "Этруски". Книга шибко научная, картинками не богата, специальная, скучная, на цитате цитата... Он сам себе удивляется, но - словно первопроходец, долбит кайлом, углубляется, в историю бьёт колодец. Какой-либо пользы видимой колодец не даст, понятно. Полезней - металловеденье. А все ж - этруски... Занятно. Мужик на обложке - с крыльями. И это как раз по-русски: пока мы живём - не вымерли, летают, живут этруски!

* * *

Осенний дождь, слепая паутинка. День стройности лишен. И слух сверлит с утра железное "тик-так"... Сижу, читать пытаюсь, но чувствую, как легкий сквознячок, полёт стремительного времени. Похоже, что этот ветер до костей меня прохватит. Не спрячешься. И надо что-то делать. Хотя бы взять и написать: "Как нежно в листве желтеющей мерцает ствол берёзы..." Зачем всё это, для чего? Кому? Здесь люди заняты своим – насущным хлебом, который им не даром достаётся. Они досуг свой посвящают огородам и песни только старые поют, и то не зная слов наполовину. И всё же ничего - трудись, пиита, не зря пульсирует в ушах тугое время, не зря народы к новым песням глухи. Ведь песен, подлинных - не много на земле. Трудись! И пусть не завтра, пусть позднее вознаградит твои старанья Муза и продиктует: "Как светло и нежно в листве желтеющей мерцает ствол берёзы..."

* * *

Чуть ли не буколистика - по летней земле, налегке... И стебель тысячелистника в твоей загорелой руке. - Славная моя девочка, где же твои крыла? - Вот они - мальчик и девочка, я детям их отдала. - Не боишься, что вырастут – улетят навсегда? - Крылья помогут, вынесут, чуть случится беда. Только беды не хочется. Царило бы на земле жизни вечное творчество с думой на светлом челе. И была бы единственной и не горше того – горечь тысячелистника белого моего...

* * *

"- Моя поэзия..." Твоя?! Она - ничья! Как в воздухе - осенний привкус дыма, как бормотанье, бульканье ручья, живет, одна на всех, но - неделима! Для всех - во всей природе разлита, и кто - один - посмел её присвоить? Хватай, лови её посредством решета, да не забудь - забор вокруг построить!

* * *

Грубым толчком - случилось... Произошло. Стряслось. Сердце не научилось молчанью остывших звёзд. Но от таких известий – каменеет в груди. Не последствий - возмездий новый круг впереди. И через это - надо с достоинством, молча пройти? Сурова, безжалостна правда. И - нет нам иного пути...

* * *

Да, телега - несовременна, конь, естественно, устарел... Лишь Пегасу не надо сена, звёздным светом он сыт, пострел! Оседлаешь - помчит, не спросит, сам попробуй понять - куда... Зазеваешься – в бездну сбросит, и исчезнет... Вдруг - навсегда? И тогда, может быть и в могиле, будет жечь тебя тайный позор, крылья будут мерещиться, крылья, и непонятый вечный простор, где в сиянии первого снега ты летел над землёй молодым... А внизу - громыхала телега, путь которой - неисповедим.

* * *

Не входите без стука! Я без стука входил. Вместо, верного друга - пустоту находил. Вместо доброй улыбки – слов бесцветных тщету. Выходя из калитки, уносил - пустоту. Одиночество крепло, как его ни гони. Сердце зрячее слепло, ночь гасила огни. Вместо песен - ни звука, горечь, соль, немота... Не входите без стука! – учит нас пустота.

ВОСПОМИНАНИЕ О ЦИРКЕ

А. П. Межирову В дырявом шапито близ площади вокзальной летал он как никто по стенке вертикальной. На скорости - до слёз – от выхлопов хмелея... Лишь треск из-под колёс могучего "Харлея". Мой ас, мой полубог, взлетал он и снижался, в кентавра сквозь дымок шутя преображался. С железом был един, сам - из огня и грома. И свет его седин сиял мне так знакомо! Мальчишкой я пошёл за этим резким звуком, арену предпочёл всем играм и наукам. Я этот яд вкусил. Есть что-то сверх и кроме всех центробежных сил в необъяснимом громе! В том номере лихом – превыше шуток плоских. Мне этот трюк знаком. Я тоже - из таковских! Я знаю - где взреветь, как зверь, мотор мой должен, где - сбросить газ на треть... И где - прокол возможен. Мой выход? Я готов. Как Россинант облезлый, заводится без слов, дрожит мой конь железный. Сейчас я газу дам, рвану с улыбкой грустной... И верю: не предам старинного искусства.

* * *

Всё ему удаётся! Выскользнет чашка из рук – не то, что не разобьётся, даже треснет не вдруг. Если вырыл колодец, вкуснее водицы нет. Дети, чуткий народец, смотрят ему вослед: не по грибы ли первые в рощу, дядя Семён? С десяток найдут всей деревнею, но – с полной корзинкой он! А сколько он знает всякого о людях и о войне! А в праздник. медалями звякая, выйдет – вся грудь в броне! Герой! Но - с бабкою Власьевной, с ругательницей живёт… Опасливо улыбаясь ей, идёт… И она – цветёт!

ЗАПАХ КЛЕВЕРА

1 Приобщение к соснам, к свету белых берёз. Мягким утренним солнцем лес пронизан насквозь. Паутинка провисла от сосны до сосны. И орешника листья на просвет – зелены. Тишина драгоценнна, как росинка – листку. Потемневшего сена клок висит на суку. След крестьянской заботы, человеческий след… И душа отчего-то встрепенется в ответ. Горожанин беспечный, бутерброд в рюкзачке, ту укор вековечный чуешь в этом клочке. Запах клевера – пряный, с детства памятный вдруг, и – родной, как ни странно, наплывает из рук, ноздри мягко щекочет, воздух – в мёд превратил. - Тронул? - Шутишь… А впрочем - душу разбередил. 2 Паутинка провисла от сосны до сосны. И орешника листья на просвет – зелены. Горожанин беспечный, за спиной – рюкзачок, для чего ты, сердечный, тащишь сена клочок? Ах, наверное, сладки будут долгие сны в самодельной палатке сшитой с толком, с весны. Дед приснится и бабка, детство, луг, сенокос, клевер – что там охапка! – стог, подоблачный воз! - Брось, какое там детство… Разве наша вина, что досталась в наследство всем – Большая война… Не картинки природы, не бездумные дни… Города и заводы, дымных зарев огни. - Поработал, известно… На любом из станков всё могу – из железа выжать… Я, брат, таков! Я ковал его, резал, гнул, чеканил, сверлил… Победили – железом. Тем и я победил. А сегодня – с чего бы? пповернулась душа, как медведь из чащобы, вдруг полезла, круша мир, казавшийся прочным, первозданно-литым… Ветер. По ветру – в клочья разлетается дым… 3 Горожанин усталый, над великой рекой, путь осилив немалый, ты вкушаешь покой. Не ушица стерляжья дразнит твой аппетит. В котелке твоём – каша, пригорая, пыхтит. Тарахтит самоходка… В трюмах – сладостный груз: не отрава, не водка – астраханский арбуз! Алый, крепкий, морозный, отлежавший бочок… Ах, до полночи поздней ты сидишь, и – молчок… Слушай реку. деревья, весь объём тишины над путями кочевья от реки до Луны… Сколько ж мы наплутали, как умом вознеслись… И Луну истоптали, и ближайшую близь. А душа – не на месте. Ищет смысла душа. Ей не холод созвездий, не железка нужна… Впрочем – кто её знает, что ей нужно – душе! Чуть поддайся – замает, измотала уже… Сна не будет. Бормочет, что – не знает и сам. Филин вдруг захохочет, стон пойдёт по лесам. За рыбёшкою щука, как торпеда. стрельнёт. Вновь – надолго – ни звука. Только в воздухе – мёд… 4 Запах клевера… - Что в нём? Мёд и горечь пути. Стать бы этим, учёным, попытаться найти объяснение чуда, тайны запахов… Нет, не разгадан покуда этот странный предмет… Ночь плывёт над простором вечной Волги-реки. Травы тёмные хором нас клеймят: - Дураки! Шалопуты, туристы! Сколько вас развелось… Носит толпы нечистый по земле на авось! О, поветрие моды – без земли, без корней, все желают природы, все гуляют по ней. Все – по ягоду в рощи, всяк охоч до груздей… Топчут… Как не возропщешь? Слишком много гостей, Постояльцев, прохожих, перехожих калик… А хозяин-то кто же? Только здешний лесник? Отошёл постепенно от земли человек. Нет, такая измена не простится вовек! Не ищи, нерадивый, оправданья костыль. Не случайно – крапивой зарастает пустырь. И в ночи, над простором, ты сидишь, как сморчок, и – печальным укором дышит сена клочок… 5 Постепенно светает. Затихает трава. И туман наплывает. В нём – с трудом – дерева, ивы видятся… Хватит угольки ворошить! Скоро солнце накатит, значит – «следует жить!»… Как? Об этом, наверно, надо думать всерьёз… Может – всё это нервы? Может – главный вопрос. Покидаю героя. Пусть пощиплет усы, потолкует с травою. в час алмазной росы. Из пакетика – супчик сварит, кашу с дымком. Дым – с Марбума – едучий… Он мне очень знаком. Над Байкалом, стервоза, тоже – словно дракон… «Сладкий дым целлюлозы»? Вонь! Спасайся бегом! Впрочем – сменится ветер, пообдует места. Глаз насмешку отметит: Два воздетых перста, символ веры, привычный староверам одним. а из пальцев кирпичных прёт диавольский дым! Целлюлозу на север низовик понесёт… Упаду я на клевер, но и он – не спасёт. Мне ли хватит отваги в бой бросаться с трубой? Мы творим на бумаге… Спать… - Выходит - отбой?

* * *

Борису Гинзбургу В леса марийские, во мрак осенней ночи грибной десант в начале сентября… Мальчишка! И чего он там бормочет? Безостановочно – щебечет и стрекочет… Идём ведь ночью, по тропе, наощупь. Берёг бы силы, не болтал бы зря! А он – звенит… Одёрнешь – зарыдает: - Вы слова не даёте мне сказать! И плечи хрупкие обида сотрясает. Что с ним творится? Черт его не знает! Пора бы, вроде, человеком стать! И вновь идём. Песок сыпучий месим в невидимой дорожной колее. Он – как комар – звенит, зудит – хоть тресни! Но скоро дом. И он уснёт в тепле. И только завтра, вспомнив о вчерашнем, уже обегав все леса вокруг, признается, что просто было страшно, до ужаса, необъяснимо, вдруг. Как мог я позабыть, что детский ужас перед неведомым - острее во сто крат, как мог не разгадать родную душу, когда в ней бури черные кипят! Когда ему хотелось – прилепиться к кому-нибудь живому, кто – поймёт, не даст пропасть, погибнуть, заблудиться, и в душу – свет, тепло своё прольёт.

* * *

Есть возраст ясности – уже отгрохотали страстей, желаний пламенные грозы, чист горизонт и утреннее солнце в росинке каждой радует игрой. В такое время славно жить на свете осознанно - не разрушать, а строить. Нырять в глубины, постигать секреты поняв, что знал – всего лишь ремесло. Душа иное обретает зренье. Мир предстаёт разумно-двуединым, где свет и тень – равно необходимы, но - выше злобы солнце доброты! Ещё одно усилие, похоже, чуть-чуть, и, словно стоя на вершине, поймёшь то главное, к чему ты шёл так трудно... Ведь ты пришёл не только удивляться? Пора. Спеши. Обидно - не успеть...

* * *

Игорю Золотусскому В устье Камы, над Волгой - площадку найду травянистую, ровную, и поставлю палатку, и в ней проведу всю неделю огромную. Всё успею - колючих ершей натаскать, подкрепиться ушицею, и окрест побродить, и грибов поискать, и утешиться чаем с душицею. Буду в смене участвовать зорь и ночей над родными просторами. И не надо, как в детстве, опеки ничьей, и видать - далеко во все стороны! И в хорошую книгу, с которой давно встречи ждал - закопаюсь. Зачитаюсь... Очнусь,когда станет темно. И - восторг, а не зависть, мне подарит работа ума и души земляка и коллеги. Я костер разожгу - сам-то что же? - пиши, хватит лени и неги! И высокие звёзды прорежутся вдруг над широкими плёсами. И бессмертная - дышит Россия вокруг, не измерить колёсами...

* * *

Дай ответ! Не даёт ответа… Н. В. Гоголь Родина! Предки мостили путь твой. И тройка летела с громом и в облаке пыли. Пыль до сих пор не осела. Редкий в пыли этой выжил – книгой. картиною в раме. Рыжие камни булыжин кажутся черепами. Веруя: всё это – свято! – ляжем и мы под колёса, не разрешив, вероятно, рокового вопроса. Только бы мчался гремящий, бешено воздух сверлящий странный снаряд – через чащи, рощи – в грядущее, дальше! Только бы во-поле колос, думая думу, качался, да человеческий голос пел, переливался…

РЕТРО

Век нынешний – минувшего сложней, в противоречьях, в битвах – беспощадней, и мы о прошлом думаем нежней, оно уютней стало и понятней. Оно с годами к нам благоволит, иль это мода шутит, старая злодейка? Но в лампе, керосиновой на вид, дрожит спираль, таится батарейка.

* * *

Олегу Корабельникову Конечно, в этом южном городке все переулки, улочки и спуски приводят к морю... И оно, живое, всем, каждому - распахивает даль, перед которой - кто всерьёз робеет, вдруг ощутив себя песчинкой малой, а кто - восторгом детским переполнен перед стихией грозной, но - родной... И кажется, что если б я родился здесь, в этом славном городке приморском, вся жизнь моя сложилась бы иначе - просторней, глубже... Ох уж это бы! Нам мало жизни – ищем варианты существования - в иных мирах, столетьях, в ином пространстве... Всё это прекрасно, но вряд ли лучше, чем с разбега, вдруг - в зелёный вал, вскипающий навстречу, сквозь легкий шок мгновенного озноба, поистине - всем существом ликуя: ты вместе с морем - чувствуешь, живёшь!

* * *

Черного хлеба ломоть, светлая гроздь винограда. Солнцем прожарена плоть. С моря – живая прохлада… Горы на страже стоят, осень сюда не впускают. Ласково волны шумят.. Чайки – неслышно летают. Как виноградину – день выпить до косточки тёмной, в море – блаженную лень смыть набежавшею, тёплой… Бросить монетку и пять, чтоб не ворчало сердито. И, уходя, повторять: - Крым… Киммерия… Таврида…

ДОМ ТВОРЧЕСТВА

Поэты здесь гуляют... Вдохновенья, а может - посещенья Музы ждут. Их много. Каждому хотя б стихотворенье продиктовать - поди, нелёгкий труд. У каждого - свой стиль, привычки, мненья. Там - недослышат, там - недопоймут, подправят чуточку, чтоб более иль менее, потом - редактор, там и издадут... Чу! - треск машинки пишущей, бессонной, строку венчающий короткий частый звон. Прозаик, труженик... Он Тютчева весомей, и, кстати, у зырян - переведён. Как быстро пальцы ловкие летают, бумага тает, но растёт роман! Не все за это время думать успевают... Там - песенник жирует, сыт и пьян. Вот драматург известный - пишет драму, в которой кто-нибудь кого-нибудь убьёт. Хотя - он мирный человек и любит маму, и телеграммы ей на день рожденья шлёт. За этой дверью - умница, политик постичь пытается и наш суровый век. Ну и в конце по коридору - критик, приятный, грамотный, достойный человек. Но - не спеши, читатель, возноситься, над нами, грешными, творить суровый суд. Порой здесь пишутся те самые страницы, что через век твоих потомков потрясут.

* * *

Когда-нибудь я вспомню эти дни без сожаленья, без восторга – просто увижу набережной яркие огни, толпу, в которой одиночество так остро, так резко чувствуется, словно ты, мальчишка, спешишь, стыдясь себя и старого пальтишка…

* * *

Есть нечто стыдное в любой житейской льготе. Откуда эта жажда – хватануть путёвку, премию, местечко в самолёте, а то и посерьёзней что-нибудь… Иной готов за первые потуги себя, любимого, чуть не героем счесть. Послушаешь – не труд, одни заслуги… Но по заслугам – кара, а не честь. Достоинство – квартиры, телефона и хлеба – в общей очереди ждёт. Одна лишь льгота на земле законна – для тех, кто воевал за свой народ.

* * *

Пусть лебеда считает, что рябина растёт не так, да и цветёт не так. Кудрявая, конечно, не повинна в том, что она - не овощ и не злак. И не зазорно ей - перед избою стоять с берёзой белой наравне. Не то, чтоб землю украшать собою, но что-то нашептать такое мне, что вспомнится однажды в миг горчайший, и устоять поможет, и спастись. Не зря она мне видится всё чаще, когда я сам - уже не вверх, а вниз...

* * *

Среди земных забот и огорчений томясь, себя испытывает дух, и прозревает, прежде - слеп и глух, за словом - лес оттенков и значений. И сразу - мало лесу - лесом быть, а надо - лисом, и лисой, и лосем, листвой резною. А нагрянет осень – и лес лысеет, но не надо торопить! Покуда ветка ластится ко мне, осина, липа - ласково лепечут, и ветерок листом играет в чёт и нечет, всё это значит - мир царит в моей стране. И от безверия леса и рощи лечат, и вечен жизни пульс и в корне, и в зерне.

* * *

Мир сквозь больничное окно... Какой символикой недужной и небо хмурое полно, и вороньё, что в небе кружит, как хлопья сажи... Не могу - такая тяжесть навалилась, что лучше б сердце на бегу, не выдержав, остановилось. Но нам с тобой и эту ночь придётся как-то превозмочь...

* * *

Под окном, широким и высоким, дрогнуть на осеннем холоду. Видно, был слепым я и жестоким, да ещё не знал - куда приду. А упёрлись все мои дороги в двери самых горестных больниц, где врачи, премудрые, как боги, смотрят с болью павших наземь птиц. Если за стеклом лицо сынишки молча расплывается в слезах, значит - слышишь? - нет тебя, Всевышний, нет - в холодных, серых небесах! Если б только мёрзли руки-ноги... Но - во тьме, средь бела дня, кружа, ласточкой ослепшею, в тревоге обмирая, мечется душа...

* * *

Вот и твоя беда гремит: - Отворяй ворота! И застаёт врасплох, словно удар под вздох. И застилает мрак путь, уходящий во мрак, в ночь, где твердишь одно: - Господи, как же так?..

* * *

Естественно, разумеется... Со временем развиднеется, во мраке, что воет и кружится, хоть звездочка обнаружится, хоть лучик надежды тоненький, хрупкий, почти нечаянный... Чему вы учили, стоики? Как жить посреди отчаянья?..

* * *

Сквозь тёмный гул косноязычья, сквозь бурю, скрип и треск ветвей, в лесу осеннем - песнь синички... И на душе чуть-чуть светлей. Как бы окликнул голос детский, неунывающий, живой, и любопытный по-соседски, и по-соседски добрый, свой. - Тилиньк! - как славное присловье: - Живи, мол, горе не беда, пусть приближаются с зимою дымящиеся холода, пусть стынут черные деревья и прокормиться нелегко... Всего-то, вроде - пух и перья, а - цвиньк! - и взмыла, высоко! И растворилась в темном лесе, в вечернем, полуледяном... Идём, нельзя стоять на месте. Идём, куда-нибудь придём!

* * *

Ещё чуть-чуть, и грянет хор скворцов во славу зелени, во славу пробужденья. Пируй, собрат, художник Голубцов, справляя свой весенний день рожденья! Пусть будут многоцветны и чисты твои дела и помыслы благие, твои проекты, башни и холсты, на коих спят прелестницы нагие. Увы, я пью сегодня не с тобой. Пью крепкий чай. И мой удел печален. Но как бы ни был жизнью измочален, я не скажу, что обделён судьбой. Ведь мы, я убеждён, ещё споём, и в долгом жарком споре, как когда-то, помянем и Ван-Гога и Рембрандта, и от пещерных росписей дойдём до точки, символа, до чёрного квадрата... И разберёмся - в чём Малевич прав. Чуть-чуть поздней. Ну а пока - будь здрав!

СКВОЗЬ БОЛЬ И ТЬМУ

В траве, на зеленой полянке, в июле, в цветущем раю, я строил воздушные замки у новой беды на краю. Спиной нараставшего свиста не чуял, не ждал, не слыхал. Из перистых и серебристых свой замок воздушный слагал. Но что там - пропорции башен... О как мы бездумны порой! Удар был поистине страшен. И тьма навалилась - горой. И забормотал я: - Из мрака, из праха - восстань, отряхнись! Сквозь боль - за травинкой, собака, за ниточкой света тянись! Ворочай в обвале каменья, ползи, продирайся с трудом. Упорство - превыше уменья, всё прочее - будет потом. Работай, греби пятернёю щебенку и мрак декабря. Будь щёлка - кротовой норою, ты вспомнишь - что значит заря! Зажатый - из тесного лаза вжимаясь в себя, выходи, и сбудется небо в алмазах, и всё, чему быть впереди. Но только бы не растеряться, не сдаться - сквозь камень и льды... Пусть даже всю жизнь выбираться придётся из этой беды.

* * *

Тяжелеем телом и душой, в эмпиреях больше не витаем. Лишь в беде себя мы обретаем, так стегай, хлещи её вожжой! Рытвинами - тащит, бьёт беда, или мы её, холеру, тащим... Лишь бы не завязнуть навсегда, не сыграть до срока в черный ящик! Лишь бы время выиграть в пути, дать птенцам окрепнуть, опериться... Бейся, сердце, в рёбра колоти, нам с тобой нельзя остановится!

ДЕДАЛ

Сам ничего не создав, крылья угробил Икар. Сергей Малышев Одолев притяженье, гордый - всех обманул! – сын, моё продолженье – прямо к Солнцу рванул! Я кричу от бессилья. Поздно. Плавится воск, рассыпаются крылья... Дальше - Брейгель и Босх. Не спасительный берег я провижу, казним: пламя будущих Герник, сверхгрибы Хиросим. Я кружу над землею, окликаю: - Икар! Грай вороний за мною, сумасшедшее: - Карр! Стану мифом, не былью, но никто до конца не поверит, что крылья – погубили отца. Сыновей всё заносит. Горше горького - то, что о матери вовсе и не вспомнит никто.

* * *

Ни тебе грозы в начале мая, ни тепла в конце его… С утра – холодрыга, изморось сырая, злые окаянные ветра. Но займись не созерцаньем – делом. В рощицу с дочуркою сходи и рябинку прутиком несмелым под своё окно пересади. И увидишь, что весна – упорно гонит листья, травы и цветы, что и мрачность неба – иллюзорна, и сирени кисти налиты свежестью: и запахом, и цветом, и вот-вот раскроются… А там – хмурь иссякнет. И запахнет летом. И дышать вольнее будет нам.

* * *

Кривая логика любви... Непостижимое явленье! Трава, цветы и соловьи, и подвиги, и преступленья – стихия! - как ни назови – сирен-островитянок пенье, и океанских волн кипенье, и взрывы музыки в крови... И связывает поколенья кривая логика любви. Да так... Попробуй - разорви цепи некованные звенья.