Лирика. Память

ПОСЛЕВОЕННАЯ ОЧЕРЕДЬ

Время бывает хвостатым. Баб, стариков и детей ветер осенний прохватывал. Испытавал нас, людей... Черные сумки кирзовые, ватники и платки, шуточки невесёлые, стёртые пятаки... За угол хвост загибается плоской серой змеёй. Всё это - не забывается – за кем я, и кто - за мной. Время мучительно тянется, еле-еле ползёт. - Достанется? - Вроде - достанется, ежели повезёт... Всем нам досталось - с детства злости и веры в людей. В души впечатало след свой время очередей. Сколько было потеряно музыки, красок, любви! Пушкина и Тургенева поздно раскрыли мы. Моцарта - мало слушали, мало - учились петь. Осень морщилась лужами, сыпала листьев медь. Всё это не забылось – где я подрос,окреп, где чувствовать сердце училось: что это значит - хлеб. ... Молча стою, не хныкаю. Через годы - дойдёт, что постигаю великое – Терпение, Труд, Народ. Постигаю воочию равенство равных мне. Не воспеваю очередь. Но Совесть - всегда в цене. Видно, с ладошки ребячьей в поры и в кровь вошёл тот номер - кривой, трехзначный чернильным карандашом.

* * *

Круто, зло и круто жизнь замешана. Губы спаяны горчинкою беды. Одинокая стареющая женщина покупает у мальчишки цветы. Плащ на ней, знакомый с непогодою, и рубли - не лишние, видать. Два тюльпана. Влажные, холодные... Вам сегодня вечер коротать на скатёрке, что гостей не помнит, в комнате, где на стене - портрет. Горше слёз глаза сухие вдовьи через годы, годы - в дни побед. Только вдовы знают - что такое войны - горьким знаньем многих тысяч лет.

* * *

Отчего-то припомнилась саратовская толкучка, сорок пятый, весёлый год. Сквозь шум базара - жалейка, дудочка, свиристелочка мне поёт... - Дед, торгуешь? Продай жалейку! Сквозь тростинку поёт душа: - Я бы отдал, чего жалеть-то, да ведь чудо как хороша... Может, новая - не получится, запоёт не о том, не так... И не каждый на ней научится. Да и прибыли - на пятак! Будь что будет - не съест старуха-то, ну, маленечко пошерстит... Я играю, кто хочет - слухайте, кому некогда - Бог простит! Сколько горя вокруг столпилось, и какая вдруг тишина... Поднялось в душе, распрямилось то, что скомкала в ней война. - Сладим с Гитлером – жизнь наладим! .................................... Через годы, через века мне концертная флейта Вивальди напоёт про того старика. Две-три нотки - высокие, грустные – показалось? - Нет, он бы не взял.. Вряд ли знал он хоть что-то о Музыке. А ведь главное что-то сказал.

* * *

Естественно, я не один в тринадцать - легко выговаривал: "супергетеродин"... И что-то к чему-то припаивал. И в радиолампах - накал теплел... И динамик потрескивал. И я по эфиру блуждал всемирно-немецко-турецкому. И Музыка, словно искрясь, врывалась, как вьюга взвывала... И полулегальная - джаз, и та, что сильней волновала, поскольку родною была – ямщицкой, степной, окаянной, незримые путы рвала, несла над землею буранной, предчувствием страшных потерь звучала и грозною силой... - Ровесники, где вы теперь? - О, сколько нас в глине постылой...

* * *

Братьям Житковым И ястреба вечерний крик клекочущий, тревожно-краткий туда вернёт тебя на миг, где мы в залатанной палатке на вольном волжском берегу мальчишками беспечно жили... Всего и вспомнить не могу. Ведь мы тогда бессмертны были, и лето, месяц или два, эпохой кажутся отсюда, и в нас ещё шумит листва – неувядающее чудо... И допотопный пароход из кинофильма "Волга-Волга" ещё плывёт, смешит народ, хоть плавать, в сущности, недолго осталось... Бодрый марш гремит. А в доме отдыха ближайшем культурник тем и знаменит, что загадав загадку - спит, за что и кличкой надлежащей клеймён навеки как "Наймит". И возле клумбы - странный вид являет нам пустая рама... И физкультурник-инвалид красавец гипсовый, упрямо каркасной проволокой - диск с прилипшей к диску пятернею грозит швырнуть куда-то вниз, где наша пристань под горою... Мы ходим мимо - в дальний лес, где на разведанной полянке, как только в землянику влез – рука летает мимо банки, зато блаженствует язык... И ты, язычник загорелый, то стонешь, то - победный крик исторгнув, мчишь тропинкой белой купаться... В мире - всё не зря! И сам ценя свою свободу, ты втайне рад за пескаря, с крючка сорвавшегося в воду. Вопроса "быть или не быть" – не существует. Праздник длится. И Волгу можно переплыть. А переплыл - пора влюбиться в кого-нибудь... Мир так велик! И жизнь напрасной быть не может. Лишь ястреба вечерний крик струну какую-то тревожит. «И МЫ ПАХАЛИ…» В пятьдесят шестом, на целине, мне, студенту, на ночь трактор дали. Ты, мол, парень грамотный, вполне, справишься... Потом - и мы пахали! – скажешь, раз участвовал в страде. Поучись. Авось - сгодится где, не навек тебя в студенты взяли... И самонадеянный нахал, Я в кабину влез, уселся: - Славно! С места взял... И ничего - пахал... И ДТ всю ночь рычал исправно, ровно шел по краешку стерни и за плугом - борозда чернела... Утром кончил, понял: - - Это - дело, дело, как его ни поверни! Степь - дышала... И разлив зари был таким... В ушах - весь день звенело.

* * *

Мне нравилась работа - сквозь дебри, чертолом, по сопкам и болотам ломиться напролом. мне нравились ребята, пришедшие в тайгу узнать не "как зарплата?"- а лишь одно: "Смогу?" Узнать - какие дали откроет поворот, в чём соль людской печали, чем жизнь наотмашь бьет. И что есть справедливость, что - мужество и честь. Спасибо, что случилась, судьба, какая есть. Спасибо, что учила, гоняла сквозь тайгу, и от хандры лечила ночёвками в снегу. Пусть годы стали дымом, а молодость - золой. Я рад, что это было с тобою и со мной.

* * *

Г. К. Два рябчика, картошка, макароны. На пятерых - недурственный супец. Участок отработан. Всё законно. И сопки измотали нас вконец. Расслабиться сегодня не мешает, о будущих маршрутах погадать. А осень душу красками смущает. Свежо в тайге и тихо - благодать! Расслабиться и привести в порядок итог работы - карты, образцы. Бренчат неподалёку от палаток лошадок наших вьючных бубенцы. Румяный лист осиновый усеял пологий склон напротив, за ручьём. Конечно, ни Куинджи, ни Есенин, ни Левитан тут вовсе не при чём. Но грустно и светло - необъяснимо... И дело не в горчинке дыма, нет. Летит над головой косяк гусиный. Мы смотрим вслед. И нам - по двадцать лет...

* * *

Нет, не напрасно на своём веку я повидал и степи, и пустыни, рубился сквозь сибирскую тайгу и сердцем помню все оттенки сини в неукрощённой, вольной Ангаре. Не зря в белёсом теплом ноябре по Бухаре бродил с немым восторгом и знал, что я - навек должник перед Востоком. Потом и Запад приоткрылся мне. Янтарь Прибалтики учил меня светиться. И в обращенной к небу тишине одной, великой Музыки частицей в соборе гулком я почувствовал себя. Да, только так – ликуя и скорбя, всё породнив в себе, и стоит жить на свете, где есть деревья, краски, ветры, дети. И есть любовь, которая с тобой пройдёт весь путь земной до крышки гробовой.

* * *

Итожить юности скитанья порою тянет - бог ты мой! – но всё таинственней сиянье небес вечерних надо мной. Жизнь с каждым годом всё дороже, её подарки всё скупей. И всё же - век недаром прожит на людях и среди людей. Всё несказанней пониманье речей, поступков и забот, всё непосильней тяжесть знанья и возраста суровый гнёт. Когда же подбивать итоги? Другим оставь сей тяжкий труд. Пока ты жив, пока в дороге – пой! - люди добрые поймут.

* * *

А.Вознесенскому Не канула - светит старушка-Луна, как будто вся слава - сторонкой, хотя и запомнил весь мир имена Гагарина и Армстронга. Не стала она ни светлей, ни теплей, добрей к человеку не стала. Но в лунном сиянье над ширью полей почудился привкус металла. Как в лампах - исчезло тепло волоска, а в мертвенно-ртутном свеченье – пожалуй, ещё беспощадней тоска, ещё непонятней - значенье...

* * *

Как пластинку старую заело: привязалась, извела, измучила парикмахерская, будничная фраза: "-Надо привести в порядок голову..." В толчее людской, кому-то третьему эту фразу на бегу, нечаянно бросила какая-нибудь пигалица. Я-то тут при чём? А вот свербит: "Надо привести в порядок голову..." Ну а чем я всю свою сознательную занимаюсь? Только с каждым годом цель, пожалуй, дальше, чем была... Я ночей не сплю. Курю до одури. Надо привести в порядок голову. Что такое, собственно, порядок? Наше представлеие о нём? Но тогда порядок невозможен... Докатился!.. С Тютчевым в кармане еду в лес, схожу на полустанке... Возвращаюсь - вроде, всё в порядке! Стоп! А что же было там, в лесу? Там на ветках, сидя где придётся, весело, не слушая друг друга, птицы пели, щёлкали, свистали, щебетали, каждая - своё. И в таком прекрасном беспорядке в дымке первой зелени берёзы медленно покачивались... Каждая - в синеву тянулась, к небесам. Шмель гудел, наверно - самый первый. Муравей тащил свою хвоинку. А всё вместе это называлось словом, тихим, словно вздох: - Весна...

СКЛЕРОЗ

Я многое забыл. И - слава богу! Но надо бы припомнить - где впервые предстала предо мной душа Природы лироподобною раздвоенной сосной. Там ветка каждая стреляла птичьей трелью и звуки - чистые, прозрачные, меж сосен как ласточки носились друг за другом... И сам Апрель свистел в свою свирель… Я был тогда, наверное, ребенком И лопотал на языке природы И понимал - о чем щебечут птицы И что такое счастье... Как же так? Я, человек - поднялся над землею, Луны коснулся, изобрёл скоросшиватель, машину научил копать канавы, писать стихи и подменять сердца. Я помню формулу воды, бином Ньютона, устройство бомбы водородной, скорость света... Но для чего мне всё это - не знаю. Как сделать всех счастливыми - забыл...

* * *

У мамы забот хватает. Мелочи просто не в счет. То стирку она затевает, то пироги печёт. Круглый, с изюмом и клюквой, в корочке золотой – это к приезду внуков, они налетят в выходной. С яйцом и с капустой - деду, с грибами, большой - для всех. Быть может, и я к обеду нагряну на шум и смех. И с краю подсяду несмело взглянуть - как мама цветёт... Сколько у мамы дела! Не хватит - изобретёт. Весь день на ногах, на нервах. - Мама, присядь, почитай! -Собрание пенсионеров, лекция про Китай... Держись, домоуправленье! Эй, Муза, скорее сюда: мы с мамой творим заявленье, ведь крыша над кухней - худа... И мама добьётся - починят, и мамина вера - светла. И руки в глубоких морщинах лежат на клеёнке стола. В моём неустроенном мире одно меня гонит и жжёт: во многом добрее и шире я был не за собственный счёт Добрее - не только с друзьями, и строже - не только к врагам. Ну что бы мы делали с вами, не будь наших стареньких мам! Виновен? Сыновней виною. В долгу? Перед мамой - кругом... Как часто всею душою, всем сердцем молю об одном: - Чиста она перед всеми, и людям не помнит обид... Хоть ты пощади её, время! Ведь мама себя - не щадит.

* * *

Памяти Тихона Журавлёва Больно, когда умирают писатели, трудного русского слова старатели, полуизвестные, даже - безвестные, провинциальные, тихие, местные... Славой столичною не соблазнённые, критикой умною недопрочтенные, не изумившие вкусов пощёчиной литературные чернорабочие. Люди с простыми широкими лицами, не возглашавшие верность традиции, попросту – верные слову и памяти, жизни в бескрайней российской провинции. Битые, тёртые, повоевавшие, и от фашизма Европу спасавшие, и на колхозных коровах пахавшие, только бессмертья себе не снискавшие. Спите спокойно, трудяги и рыцари, мы еще вспомним о вас над страницами, где золотыми крупицами - слово, полное правды и смысла земного.

НА ОТКРЫТИЕ ПАМЯТНИКА ЛЬВУ НИКОЛАЕВИЧУ ТОЛСТОМУ

1 Почётно - дерево строгать, варить металл, растить пшеницу, а что за труд - слова слагать, мурыжить пёрышком страницу... Любой, естественно, слыхал о том, что наш российский гений, писатель, граф Толстой - пахал. (А на досуге - обожал писать собранье сочинений...) Что сеял он - овёс, ячмень, сумел ли этим прокормиться, каков был графский трудодень – об этом - реже говорится. Нет, он не этим заслужил себе анафему и славу, а тем, что сердце обнажил, в себе открыл свою державу. Державу... Думая о ней, ну кто ответит мне, спроси я: насколько без неё бедней была бы нищая Россия? Мы славим труд. Хлеба растим. Но кто Отчизну смог возвысить сильней того, кого мы чтим... Хоть жизни мало - чтоб осмыслить всё, что напахано Толстым. 2. Постигая мудрости основы, от основ по-прежнему далёк, нынче все ошибки Льва Толстого каждый школьник знает назубок. Сколько их вокруг - прекрасноликих, топающих мимо - напрямик... В чём же всё величие великих? В том, что каждый - свой нашёл тупик? (Словно над исчёрканной страницей об одном заботился Толстой: как бы покрупнее ошибиться сразу после точки с запятой!). Побывав разок в музейном зале, коллективно или как пришлось, думаем: Историю познали... Знаем: плохо людям в ней жилось... Мы-то ошибёмся - нас поправят, пожурят, укажут верный путь. А его - и за ошибки славят. Только, может, не в ошибках - суть? У Толстого есть такое право - право на ошибку! За него платит жизнью, честью он и славой. Мыслит не подсказкою лукавой, сам дойти обязан до всего. Должен свой ответ на все вопросы мыслящему миру дать Толстой. А не ошибаться - это просто. Будь здоров. Под форточкой - не стой! 3 Игра в слова - не стоит свеч. Дурачить публику не ново. Кто из тщеславия пустого не пробовал - глаголом жечь? Дай людям правду. Обеспечь всей жизнью собственное слово. Тогда - кто сможет уберечь литературу - от Толстого! Грустит жандарм: «Бездарен Греч, Булгарин - как лакей вульгарен. Толстой, возможно, гениален, но не об этом нынче речь: дурит, бунтует русский барин! Поговорить бы с ним, помочь, направить в русло мощь Толстого...» Жандарм тоскует. Бдит всю ночь бульдог отечества святого. К утру жандарму снится сон: среди снегов российских, страшен, лохмат, имея свой резон Толстой идёт за плугом - пашет... Ему поземка нипочём – босой идёт по белу полю. Строкой струится чернозём, и потом политый и кровью. Мороз по коже - в той строке жандарм судьбу свою читает... Очнётся в страхе и тоске, зевнёт, как рыба на песке, и успокоится: - Светает... Но есть другой, сладчайший сон. Кому жандарм о нём расскажет? Сидит Толстой, на свой фасон себе жилет на спицах вяжет. Устанет - плуг возьмёт, попашет... Но главное - не пишет он! Ни слова, Господи, прости... Проходит вечность, он - ни слова... Кто лучше, чем Толстой, спасти словесность мог бы - от Толстого?! Нет, ни начальству, ни жене, ни другу - ни гу-гу об этом! (И совесть - свойственна, вполне доступна подлецам отпетым!) 4. Но день придёт – и прогремит оркестра медь. И покрывало скользнув, откроет нам гранит – старик, велик без пьедестала, в нас из бессмертия глядит. Не то, чтобы Пророк, мессия, но - мастер дела своего. И добрым словом вся Россия помянет пахоту его.

* * *

Вечерних странствий воздух голубой, пронизанный огнями и гудками, щеки коснулся, долетев оттуда, из тех далёких лет... И молодость свою я вдруг увидел отстраненным взором, и ей кивнул, как некогда знакомой, с которой можно бы поговорить, да перехода нет на этой шумной улице, и посерёдке - обозначена черта.

* * *

Марку Соболю Как много всего о войне написано, спето, отснято! И это понятно, вполне, в душе и в отечестве - свято. И матери наши с тоской не зря поминают: быть может иные, кто пал под Москвой – уже своих внуков моложе. Пою облака, тишину, гадаю - что жизнь напророчит? А сын мой играет в войну. - Я – ранен! - упал и хохочет...

* * *

Ветерану Великой Отечественной Николаю Тимофеевичу Горюнову Провожая - приоткрыла дверь, не надеясь и не веря в чудо, прошептала: - Как же я теперь забывать тебя, такого, буду?.. Он порог с трудом переступил и пошёл - с боями - до Берлина. Трижды ранен и контужен был, а вернулся - эх, судьба-судьбина! Вкалывал - на совесть, не за страх. Как у всех - семейство, дети внуки. Пенсия... А всё живёт в глазах тот непостижимый миг разлуки. Через годы бедствий и потерь, через бездну времени – оттуда – шепчут губы: - Как же я теперь забывать тебя, солдатик, буду?..

* * *

Давиду Самойлову Ничего, что стихи - не кормят, выгоняют из дома в ночь, в этот звёздно-алмазный омут... Бормочи, задыхайся, пророчь! Ощути себя сыном стихии, вольным сыном российских равнин, где сорят семенами сухими и берёза, и хмель, и полынь. Надвигаются тучи гремучие и твою заслоняют звезду, и тропа повисает над кручею, и верста погоняет версту... Но - жива ещё смертная надоба: слушать как над великой страной плачет ветер, разрезанный надвое телеграфной калёной струной.

* * *

Борису Скобельцыну Михайловское… ласковое слово… Вот прошептал – и душу вновь разбередил, как будто снова я стою, молчу сурово перед горчайшей из отеческих могил… Давно я не был там. Но – помню, не забыл – каким я глупым и счастливым был, когда под соснами священными твердил: “Михайловское… ласковое слово…”

* * *

Ни с того, ни с сего в Перми, вдали от всех океанов, заводской человек, фрезеровщик Васька Дыганов, мне застенчиво врал на скамье в городском саду, что в его родословную, как ни странно, втерся в тыща каком-то забытом году знаменитый Васко-Да-Гама! И по этому случаю он меня уговаривал выпить. И прибавил, что дед его в Туле - слона подковал! Сам он был убеждён, что рождён для открытий великих, но открыли Америку и Василий - затосковал... Захандрил, задурил: - Ты подумай, ведь годы уходят, всё на свете открыто... И тоскливо порой - хоть умри! Я профессором стал бы, но скучно копаться в природе, как в своём огороде куркуль - от зари до зари! – и наплёл, и наплёл... Дикость, чушь несусветная, вроде. А ведь помнится, помнится, помнится, чёрт побери! ОСТАНКИНО.

ПАРК В СУМЕРКИ

Старинных слов, полузабытых миром, не надо воскрешать. Они и так живут в той области, где ветер был зефиром, а лиры пели так, как нынче не поют. Любой язык хранит воспоминанья о днях младенчества и дикой чистоты. Но как - безносые! - ужасны изваянья, ещё взывающие к нам из темноты...

ПОШЕХОНСКАЯ СТАРИНА

Не романтические вздохи умиленья – самодовлеющий, самодавящий быт. Здесь воздух сам - навеки ядовит, а ведь его вдыхали поколенья... Уйти в былое? На, примерь судьбу, как в костюмерной - сарафан иль платье. Любая роль - мученье и проклятье, любая роль - раба, рабой, рабу... В наследство нам оставленные тени живут, жуют тяжелые слова. И кажется - не будет им забвенья, пока словесность русская жива. И не уйти, не откреститься, зная и в лица вглядываясь: это - без вранья и без поэзии – былая, крепостная, твоя пра-пра-недальняя родня. Останки, кости их истлели на погостах. Иными подвигами славен новый век. Знай. Помни. Но - спеши на свежий воздух, где чист младенчески – кружится первый снег... ГЕРЦЕН. 1. Вятская ссылка Наша готика - пихты да ели, деревянный пермяцкий Христос. Наша музыка - вьюги, метели, да июньский комар-кровосос. Что мы знали? - Поборы да стоны, подневольную лямку труда, темный взор прокопчённой иконы, притуплённое чувство стыда, изощрённую ложь - во спасенье, воровской, изворотливый ум, да сивуху - и в пору везенья, и в нахлын безотраднейших дум. Но, хлебнув голубого простора, никуда от него не уйдёшь. А уйдёшь - всё какого-то вздора не хватает: кривого забора, горбыля, потемневшего в дождь, или - знания: там, с косогора – аж до Каспия - катится рожь! 2. Решение "Иронии литое воплощенье иль вечный символ всех российских бед - Царь-колокол, безмолвный от рожденья, Царь-пушка, не стрелявшая вовек. Но что там площадные безделушки! У Царь-жандарма вся страна - тюрьма. Царь-цензору других опасней - Пушкин, не зря подмечено, что горе - от ума... Где рыцари, не знающие страха? Он в каждом - язвой! - подлый рабский страх. На лобном месте, словно в чаше, плаха лежит весомой гирей на весах. Густой туман болотных испарений – как свечи гасит лучшие умы. Неужто зреет в смене поколений лишь пополнение для ссылки и тюрьмы? Мы - риторы с холодной белой кровью. У нас чернила только горячи. Любить Россию подлинной любовью не означает - лёжа на печи, бряцать на лире: "Родина! Мой домик! Берёзки, тройки, русская зима!" Любить Россию - ежедневный подвиг, самосожженье сердца и ума. Нет, не придёт само - освобожденье из рабства низкого..." Свеча слегка коптит. И Герцен пишет. Принято решенье. И "Колокол" - ударит, загудит.

* * *

Как неожиданно на нас зимой дохнуло... Деревья раннего не ждали снегопада, стоят, не сбросив своего наряда, ещё зелёные... А снег летит, метёт, и покрывает неокрепший лёд, которым тощую речушку затянуло. Как неожиданно на нас зимой дохнуло. Как это небо давит и гнетёт!

* * *

Средь покосившихся строений, где этот сон меня настиг, дом возвышался в отдаленье, я шёл к нему, услышал крик и оглянулся. И застыла кровь потемневшая во мне… И я проснулся. Что там было? В провале памяти, на дне – темно. И в комнате темно. И не ребенок я давно. Но встал, на кухне свет врубил, присел к столу и закурил. А память долго оживляла лица друзей, которых я уже похоронил.

* * *

Почти не зная человека, вдруг весь путь его до мелочей увидел на много лет вперёд, и стало горько, что не могу его предостеречь, что закричу - он даже не услышит, а если и услышит - не поверит, А если и поверит – слишком поздно, когда шагнёт и - в пропасть полетит...

* * *

Мальчик на побегушках. Пальчиком позовут – из-под земли послушно явится - тут как тут. мМальчик на побегушках... Вроде - и не грозят. А он, прижимая ушки, бежит... А ему - шестьдесят. Одышка... А всё - при деле. Невидный, а всё же - чин. Беспомощно поредели клочья его седин. Что было и что осталось? Опять поманили... Летит! Гляжу ему вслед. И жалость в сердце, и жгучий стыд.

* * *

А. Василевскому То за столиком кафетерия, то в пути настигает нас человеческого доверия и внимания добрый час. Слово за слово - раскрывается пред тобой человек, душа... Постиженья, общения таинство, не тобой ли жизнь хороша! Вот на кухне пустой, светающей, где оставили нас вдвоём, два почти незнакомых товарища – мы толкуем, как песню поём. Век мой, время суровое, строгое, приключится ли с нами опять – обменяться негромкими строками, вместе - важное что-то понять. Лишний раз утвердиться в единственной человеческой вере - в людей, чтобы в час испытания - выстоять, видеть, чувствовать - глубже, полней. Синь февральская тает за окнами. Как прозрачно и чисто в душе! Утро. Город, виденье высотное. Жаль, что надо прощаться уже...

СТЕПАНИДА

Как волнует бабку Степаниду скоро ли откроют Атлантиду – словно речь не о державе древней, о соседней, за холмом, деревне. Словно нет у бабки горше горя: - Как же – вся страна утопла в море… Ты подумай – страсти-то какие! Чай, клубятся чудища морские в избах, в сараюшках и амбарах… Не спаслось ни молодых, ни старых. Пожила она на белом свете. Заседала в первом сельсовете. Грамотная. И об Атлантиде вычитала где-нибудь в газете. Бабака смотрит на меня пытливо. Я ей что-то говорю, стараюсь… И представить молодой, счастливой Степаниду старую пытаюсь. Три войны над ней прогрохотало, коллективизация с колхозом. Всяякого хлебнула-повидала, потрудилась с хлебом и навозом. За спиной у бабки век дымится. Вырастила сына без кормильца. Старший внук молчит – в начальстве сгинул, младший, сладкий – служит в загранице. О себе она болтать не любит. - Как жила? Да как и все мы – люди… И в себя уходит Степанида, как на дно морское – Атлантида. Допивает молча чай с душицей, поправляет свет перед божницей, крестится, сурово сдвинув брови, и уходит – корм задать корове. А вернётся – ляжет спать пораньше, чтобы утром снова – встать пораньше, чтобы дальше плыть морями быта. Что, Платон, твоя ей Атлантида?! Ближе к печке, за перегородкой, Степанида спит с улыбкой кроткой. Ммне – сидеть, виски сжимать до боли, думая о вечной женской доле, о корнях отзывчивости русской, о загадке, что живёт в народе, выдержав такие перегрузки… И о прочем в этом горьком роде.

* * *

Сребророзовый, как у Державина, снег на закате, на дымном закате... Ты кончаешься мой, не державинский век, двадцать первый - стоит на подхвате. И смущён, и растерян - глядит человек в обе дали - с тревогой во взгляде: - Как, наверное, чист был державинский снег там, давно, на заре, на закате...

* * *

- Как жизнь? - останавливают на улице люди, часто - едва знакомые... Звучит - словно те, что идут купаться, интересуются: - Как водичка? - Прекрасно! - я отвечаю, - Прекрасно! И вижу, как проступает на лицах то удивлённое недоверие, то убеждённая вера: - Врёшь! - Прекрасно! - я отвечаю, - Прекрасно! Чудаки! Ныряйте смелее! Это бодрит, освежает, а главное - Н И К Т О Н И Ч Е Г О Н И К О Г Д А не предложит нам с вами взамен...