След ласточки 3 Осколки

9 МАЯ 1945 ГОДА

1 С утра, влетевшим к нам из коридора соседом, ищущей впотьмах рукой соседа включенная, вдруг загудев, сгорела и замолчала репродуктора "тарелка", тогда сосед: "По-бе-да!" – проорал и дальше бросился... Общага ИТР секретного военного завода, очнулась от его шального крика и Праздник - День Победы начался... 2 Память - штука довольно упрямая. Смешно признаться, но я был рад, что не пошла на работу мама, а мне не надо идти в детсад... Завод давно уже не бомбили. Но мы понимали - идёт война. И пацаны осколки хранили железа рваного - как ордена. Кто на крыше, кто в огороде, в грядках копаясь, их находил... Нечто враждебное нашей Природе. Ведь чудо - что он никого не убил... А праздник - как вздох облегченья всеобщий, катился: - Свершилось... - Испили до дна... - Проклятому Гитлеру - где он? - побольше вкатить бы... - Да ну его, гадину, на! А праздник вершился, и мёл по сусекам, из печки на стол водружал пироги, мать что-то носила "на пробу" соседкам, поскольку соседи - свои, не враги... А праздник катился со смехом и звоном, мерцал перламутром, сзывая во двор трофейным заливистым аккордеоном во весь разворот - на поволжский простор. Весь день - ликовал тот неистовый праздник! И верхом всеобщности - виделся мне начальник какого-то цеха, кавказец, в диковинной бурке на черном коне. И небо над улицей чистым, бездонным светилось, казалось - теперь навсегда... И заполночь в чистом и незатемнённом окне - в синеве, как морская вода, над степью, страной, надо мной, уже сонным, по небу плыла и пылала звезда.

* * *

Дед мой внешне смахивал на старосту всесоюзного - и пользовался этим. Приезжая в города другие, в магазины заявлялся, ласково продавцов любил смущать вопросами: не дороговат ли их товар, кто его приобретает чаще – пролетариат или крестьяне? Тут директор появлялся, ласково увлекал в свой кабинет уютный, где, как Хлестакова - угощал, и нередко в качестве подарка сверток некий всовывал от имени тружеников красного прилавка... Лже-Калинин щепетильным не был – приносил домой портфель с добычей. Сыновья - не одобряли дедовых "выходов"... Всё круче времена становились, можно было влипнуть, загреметь туда, откуда редко возвращались... Дело было ясное. И "походы" деда прекратились...

* * *

Лошади сбежали. И меня, как с тайгой знакомого немного, друг, начальник малого отряда, огласив приказ, назначил лошадью. Чтобы шел, тащил рюкзак огромный, и палатку сверх него - на дальний, нами неизученный участок, где работать дальше предстоит. Все заржали. "И-го-го!" - сказал я, роя землю кованым копытом. "Постараюсь оправдать доверье! Только дайте компас и планшет." Через час, навьюченный, я вышел, чувствуя себя здоровым, сильным, и весь день, почти без передышки, на себе волок отрядный груз... К вечеру, найдя ручей, добрался. И палатку растянув, поставил, и бревно перекатил – чтоб людям хорошо сиделось у костра. Спал я - как убитый. День свободный весь ушел на хлопоты: чем встретить. Дров насобирал, варил похлёбку. Можно было б почитать, подумать. А блокнотик новенький был чист. Некогда. Я лошадью работал!

* * *

Сорок лет назад мы с Ромой Солнцевым, два недоучившихся студента, требовали нас послать на Кубу – чтобы негров русскому учить. Нам бумагу с вежливым отказом Министерство на красивом бланке через месяц почтою прислало: мол, учитесь делу своему. Так - не побывали мы на Кубе. Через год - карибский грянул кризис, мир стоял на грани катастрофы... Как-то разом протрезвели мы. Занялись своим нелегким делом – жили, хлеб насущный добывали, выпускали первые книжонки, где в обнимку - проза и стихи. В Питере, наездом, я случайно помахал в толпе – рукой – Фиделю… А потом в тайгу махнул на лето к другу, в геологию, в Сибирь. Что-то объяснили нам китайцы, что-то – Лев Толстой и Достоевский, что-то – “Новый мир” и Солженицын, что-то – у кострища – бывший зек… Что уж нынче вспоминать, чтоКуба, наша Куба - не осуществилась… Странно - через сорок лет смотреть телефильм о жизни Че Эрнесто.

* * *

В синеве - сияющей, апрельской лайнера инверсионный след... Парень в телогреечке армейской, щурясь, смотрит самолёту вслед. Как ему хотелось - перегрузок, скоростей, работы неземной! А достался - этот «кукурузник», тарахтелка, трактор областной... Распыленье ядохимикатов, в леспромхозы, в дальние углы рейсы... Что ж, кому - Париж, Канада, а кому - домашние "делы". Радости семейные, простые, сложности растущих пацанов. - Погрузились? Ладно - не пустые... От винта, дружище, будь здоров!

* * *

Искусство задавать вопросы предполагает, что ответ любой - шутливый иль серьёзный – прольёт на что-то некий свет. Иначе - все слова напрасны, всё - словоблудие одно, игры, пусть самой распрекрасной, твоё домашнее кино...

* * *

Университеты большинству доставались горьковского типа. С явным предпочтеньем веществу, чем баржа нагружена до скрипа, чем вагон набит - под самый верх, разгружай, механика - подможет, но она, зараза, не для всех, не спасает от усталой дрожи. Яблоко на Ньютона падёт... Ты - другие совершай открытья: что лопата в гравий - не идёт, что зарплата и аванс - событья редкостные, как парад планет. А в долгах, понятно, счастья нет.

* * *

Партизан, разведчик у Заслонова, юморист - со мною не шутил. - Ты - в Москву?! Не прыгай через голову! Или тоже силу ощутил? Тем, кто документы выдал - клизьму вставлю... Много на себя берешь! Здесь учись - вечернему марксизму, или для тебя он нехорош? Я ему спокойно и культурно отвечал, что нужен мне другой университет – Литературный… (Я послал на конкурс сборник свой, книжицу с названьем "Перекресток"...). Он ещё немного пошумел, я - ушёл... Ему и мне - непросто было… Я сдаваться не хотел. Ладно, всё не он - Москва решала. Он звонил, давил - не перемог... Что его бессилье предвещало? Новой жизни непростой виток. И уехал вскоре я учиться в келью на высоком этаже. Показалось - дышится в столице и свободней, и вольней уже...

* * *

Клеймо, проклятие профессии на лоб положено Судьбой. И выдаёт нас в пёстром мессиве людском: он поглощен собой... Напрасно мы - как все - пытаемся не за себя, а за других сказать о главном. Спотыкается и вязнет в черной прозе стих. Скорей бы в пятерню Харона последний выплюнуть обол. Шагнуть туда, где нет ни звона, ни стонов, и - молчит глагол.

* * *

Порой хватает слова, чтоб разрушить всё то хорошее, что строилось годами, и расстаются обманувшиеся души, уходят с горечью, которую впитали за век недолгий. В одиночество, глухое к словам и музыке, в обиду без прощенья, в безвыходность, в безверие лихое, откуда к свету не бывает возвращенья.

СИНДРОМ ЧЕРНОБЫЛЯ

В ночь, с её покоем терпеливым – грома первый, молодой раскат... Первая гроза и первый ливень Тютчеву навек принадлежат. - Пусть ещё не май - ещё острее сила очищающей грозы... - Спрячьтесь, милый, под навес скорее! – эти тучи - дочернá грозны´...

* * *

Художник Дюфи, Рауль, утверждает, сто лет как стоит на том! – контуры тела не совпадают с его цветовым пятном. В красочность мира - вносите поправку, чувствуйте зыбкость границ – чтоб ни писали - зеленую травку, женщину, музыку, птиц...

* * *

Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь! А.С.Пушкин Библиотекари, понятно, чуть не плакали, когда от книг обложки отрывали и в кучи складывали, чтоб потом машиной того же Пушкина - везли в макулатуру. На полках новые издания теснились, всем места не хватало - а порядок один для всех - уничтоженья требовал, и всех повязывали "актом на списанье". Издатели трудились, издавали всё новые собранья сочинений. А молодым поэтам, как всегда, бумаги не хватало... Та эпоха издохла в корчах. Нынче - издавайся в любом объёме и любом формате. Но - заработай денег на бессмертье, пять пенсий выложи, иль спонсора найди.

* * *

Памяти искусствоведа Володи Разумейченко Красный "москвич" под окнами окраинной многоэтажки... Сидим на кухонке, окаем, смеемся, сдвинув рюмашки. О чём поболтать - художнику, с фотографом, искусствоведом? Неужто не о чем? Сложненьки дела их... Но - ярким светом сияет над ними солнышко в целых двести свечей и души светлы - до донышка, и вечер - до мелочей принадлежит столетию, сползающему в кювет. Время, значится, летнее. Раскрыто окно. На свет летят мотыльки, комарики. Детей уложили спать. Их сны - как воздушные шарики над ними будут витать... А кухня - то ложечкой чайною звенит, то - гудит баском, то звоном чуть-чуть печальным смеется... За дальним леском на полигоне - учения, ночной автоматный треск. А здесь - чаёк и печенье, и - глаз оттаявших блеск. Вдруг смотрит в окно хозяин и знак подаёт друзьям, чтобы они помолчали, а сам - обращается сам с речью в окно раскрытое, к тем, кто сидит в "москвиче": - Ребята, не делайте вида, что вы не причём вообще. Я понимаю - работа, задание, полный мрак, серьёз... А у нас суббота, сидим себе просто так. Что вы от нас услышите? Ну, анекдот шальной... Что - на пленку запишете? Как мы смеемся с женой? Как друзья мои юные читают свои стихи? Поверьте, парни, вы умные – копеечны наши грехи, влетевшей в окно пушинки, комарика не тяжелей... Езжайте на вашей машинке к начальству - мол, всё о кей!. И красный "Москвич" послушно завёлся, и сдуру - полез, чихая дымком синюшным, с дороги - в посадку, в лес. И там поплутав, на торную вырулил, и - умчал. Друзья помрачнели: - История... И каждый - чуть заскучал. Но случай не стоил - чтобы из-за него унывать. - Об этом - напишешь? - Попробую... - Да стоит ли перья ломать?

* * *

Я терзал бумагу, рвал на клочья, и коллега пожалел меня: - Ты смотри на эти вещи проще, написал заметку - три рубля... И на молодом лице - улыбка не погасла, глаз не залил гной. Он на друга смахивал нешибко, ибо слишком занят был собой. Чтобы как-то "прислониться к силе", через годик в партию вступил. Многие его не раскусили. Он казался умным. Но сглупил – стал писать чудовищные письма в Комитет... (Там гонорар - большой?) Заблудился "в мире чистой мысли"... Без души. Без сердца. Всем - чужой.

* * *

Светает... Медленно, но всё-таки светает. В Иркутске, Красноярске - день давно, Урал уже проснулся, чистит зубы. А мы ещё досматриваем сны сладчайшие - с необъяснимым сдвигом во времени, и в логике пространства, нам шелестящего плетеньем вечных трав слова, которыми любимых только будят...

* * *

Слово странно - от страны, наверное, происходит... Остранённость жизни, вся её фантастика в России – как нигде, наверное, цветёт... Гоголь первым распознал на Невском важный нос майора Ковалёва. Нынче - время твердых подбородков. Эталон всё тот же - Бонапарт...

* * *

На подоконнике, мечтая о поклоннике, она заливисто смеялась, как никто. Но со стихами сладить, с их архитектоникой, всё было некогда: - Не то, не то, не то... Потом - замужество, любовь, рожденье сына. Работа в школе: некогда совсем... Трясина быта. Грустная картина. А строчки - были. В той, былой весне...

* * *

Судьбы наши - ранят тем болезненней, чем необъяснимей - область снов. Слишком много значила поэзия, толкованье наших нервных слов. Где они - кто слушали, глазели, набивая залы, Лужники? Все при деле, сдали, постарели, да и мы с тобою старики. Ни к чему нам - прежние парады, Разве так – припомним иногда… И всё ближе, ближе - час расплаты, время беспощадного Суда.

* * *

На берегу асфальтовой реки, струящейся через холмы России, свою удачу ловят рыбаки, они свобод коммерческих вкусили, ларьков настроили, торгуют - там и тут, и ходовой товар машинами везут, сбывая в нашенской глубинке - подороже, что позволяет, выручку итожа, безбедно жить, платя властям налог, который непосилен - видит бог! Но возвращаться к вилам и навозу, к трудам на благо бывшему совхозу – опять на тракторе потеть в пыли, в грязи, за те копейки - боже упаси!

* * *

Пароходик с красною трубой пробует свой голос хрипловатый, словно окликает нас с тобой: - Зря вы остаётесь здесь, ребята! Я могу помочь вам повидать мир, в котором нет ещё заборов, где просторам - края не видать, где синеют в синем небе горы... - Не зови, калеку не смущай, уплывай, пыхтелка паровая, и до неба гор не обещай. Я их видел, эти горы, знаю.

* * *

Салавату Юзееву Не земных - небесных территорий жители, мы помним - кто и где в необъятном голубом просторе, верен молодой своей мечте, воспарить способен в непогоду, пробиваясь сквозь слоёный мрак, не спортивной доблести в угоду – к Солнцу! - ибо - без него - никак...

* * *

Ветер к ночи затихнет, поуляжется злость, вой в трубе поутихнет, чтоб спокойней спалось, ни о чем не мечталось в неземной тишине, что мне на ночь досталась, разрастаясь во мне от колодезной глуби – до мерцающих звёзд. Спи. Измаялся. Будет. Спи. Набегался, пёс...

* * *

О, черемуховая весна, как тревожны твои голоса! Даль прозрачна и холодна, как глоток ледяного вина. Но и эту последнюю горечь – принимаю и пью до дна...

* * *

Как на крыльях бабочки - налёт праздничый - её пыльца цветная – не отдельно от неё живёт, над кустами-грядками летая, так твоя веселая душа – оживает в жестах и движеньях, своенравна и нежна, грешна, и тверда в единственных решеньях. Я лежу, укрытый с головой старым разлезающимся пледом. - Улыбнись, поговори со мной. - Подожди, наговоримся летом...

* * *

Мне не найти в стране воспоминаний того, о чём вздыхают все подряд. Я знал как быстро проникает в ткани самодовольной власти тонкий яд. Немногие в те годы сохранили свой ясный ум, достоинство и честь. Не верьте тем, кто так легко забыли былую горечь, проклиная - то, что есть.

* * *

То жара, то ветры ледовитые и тревога в сердце - навсегда. Родина... Поля твои, политые потом, кровью ратного труда. То Восток тебе грозит, то Запад, то разбой, а то - домашний стыд. И привстав на напряженных лапах Петушок на спице голосит... Господи! Из века в век - сражаться то с народом, то с толпой вождей, все в кровище, и не разобраться – был ли кто в России из людей...

* * *

Горечью, накопленной в крови, злобы мировой не одолеешь. Смело круг порочный разорви, просто улыбнись - как ты умеешь, и увидишь - многое не так страшно и черно, как подаётся. И не так уж глуп Иван-дурак, ежели - он над собой смеётся.

* * *

В краю, где не бывал я никогда – целебен воздух и чиста вода, и в небе синем серебристый самолет летит - и никому угрозы не несёт. Непуганные птицы там ещё и звери - хлеб едят из рук спокойно. Я этот край искал, но не нашел. Но - существует он. Не верить в это - больно.

* * *

Какая синева! Что - бедные слова... Неизъяснимое сосёт и тянет душу, как из земли - под небо - дерева, ветвящиеся - вглядывайся, слушай! В такой денёк - гулять с Катрин Денёв по Суздалю, Варшаве, Монпарнасу, не доверяя, впрочем, даже ей – фиалки вянущие скармливать Пегасу... (Поскольку рацион крылатого коня – сознаюсь - всё-таки загадка для меня). Потом - в седло. Красавица, прости! Дела... Свиданье с Музою - важнее. И - ввысь, исследовать воздушные пути, духподъёмные, ведь не в оранжерее – в России всё-таки... ... А вечером - упасть на лежбище своё, и - засыпая, с копьём - на огнедышащую пасть лететь, жену свою, Касимовну, спасая.

* * *

В Боголюбове звон колокольный – я такого не слышал нигде... Многогласый и многоглагольный, он тебя не оставит в беде – всею мощью своей переполнит, только вслушайся - славно гудит! И скорбяший твой дух, приподнят, в синеву, в поднебесье летит...

* * *

Серебряного Суздаля церквушки, терема, расставленные в дивном равновесии, подобны граду Китежу – История сама спасла его, от варварства родного занавесила. И весело и горестно сегодня в нём бродить в гортанно-праздных толпах иноземцев, которые красе его не могут повредить, они увозят - отсветы, на плёнках, а не в сердце...

* * *

Какой-то обморок в природе и во мне - глухая ночь, и воздух неподвижен ничто не шелохнётся в тишине, как в мире книжном... "Отсутствие присутствия" - как смерть. И надо встать, опомниться, проснуться, пошевелить рукой, преодолеть небытия наплыв в ночи весенней, куцей.

* * *

Молодость знает о жизни немного, но - предугадывает свой путь, чует - темна и опасна дорога, но невозможно - назад повернуть. Надо - шагать и выслушивать бредни шумной погоды, дубовой молвы, отзвуки поступи тысячелетий даже в бесшумном полёте совы. Это искусство - почувствовать пропасть, и не пропасть, не шагнуть в темноту, где засыпает в груди твоей совесть, и просыпается зверь на лету...

* * *

На летней базе общества слепых мы жили с дочерью в скворечнике дощатом, ходили по лесу, (уже пошли опята), вернулись как-то, мимо нашей будки проходят двое - господи, друзья! - и, выскочив, их окликаю я... - А ты слыхал - в Москве - ГКЧП! - А Горбачев?.. - На даче арестован, в Крыму... - Москва - гудит... - Вот это - новость... - Кто у кормила встал? - Какой-то комсомолец. С ним - генералы. И Крючков - от КГБ. У нас ни телевизора, ни - даже приёмничка паршивого... Домой! Дохнуло новою гражданскою войной, чем это может пахнуть - кто предскажет? В эпоху атомную... Общество слепых тут не при чём. Мы все в итоге слепы. Империю трясёт, а обезумев, она такого может натворить! Уже опубликован Солженицын. Дочь спрашивает: - Папа, неужели все книги и журналы нам придётся куда-то прятать? Ей - двенадцать лет... Домой! "Свободу" слушать до утра в набитой молодёжью тесной кухне, где все готовы броситься в Москву, спасать Россию...

* * *

Не размагниченность, рефлексия и дрожь – идёт работа осознания итогов пути, который, плох или хорош, но - завершён, закончен, слава Богу! Какая боль - сочувственно внимать слабеющему лепету сознанья, котороё всё тщится осознать происходящее, на грани умиранья.

* * *

День - наполовину отдан снам. Ночь - наполовину - труд бессонный. Не совпасть уже навеки нам, не взлететь с волною невесомой в высоту, где как легчайший пух, плавает, витает чистый дух.

* * *

Я не знаю - что тебе ответить через столько зим и пестрых лет жизни на неприбранной планете, где уюта - нет, покоя - нет. Где живём, превозмогая старость, улыбаясь из последних сил. Долго ль хорохориться осталось? Кто бы нам пилюлю подсластил...

* * *

Хрустальный месяц над весенним лесом плывет прозрачной льдинкой в тишине. И небо медленно темнеет, и созвездий роса таинственная всё виднее мне. И одиночество грядущее - пугает, оно растёт, хоть мне - не привыкать... Одна надежда - кто-нибудь листает когда-то изданную пеструю тетрадь.

* * *

Пущин едет к Пушкину - и в сельской лавочке, от тракта далеко, покупает сразу целый ящик шампанеи: - О, "Мадам Клико"! Едет дальше - к ссыльному поэту. Колокольцы под дугой поют. Хмур ямщик: "Гоняет вас по свету... Мужики шампанского не пьют!" Скоро на Сенатской - заваруха, вздумают - не присягать царю! А потом - вези в Сибирь, Петруха, каторжных... Ну, нет, благодарю! Нам такое ни к чему, понятно. Волю дай - Россия пропадёт... Эх, Валдай, катай туда-обратно! Да и бабы сладки - чистый мёд! - Ты бы спел, Петруха, песню что-ли... - Вряд ли я вас этим удоволю... В песне склад и лад должны в обнимку, как на свадьбе или на поминках. А у нас не песни, - срамота: то разбой, то стон из-под кнута...

* * *

Ожиданье - трудная наука, бесполезно - время торопить. Пусть изводит горечью разлука, нам дано и верить, и любить, гнать от сердца страхи и сомненья, и ночами, глядя в потолок, ждать - письма, звонка, и - возвращенья, одоленья холода дорог.

* * *

После пенья вьюги - так волнует музыка весеннего ручья! Солнце над прогалиной колдует, с доброю улыбкою врача, согревая землю и коренья, семена и первые ростки. Первоцвет, как в первый день творенья, белые расправил лепестки. Рядом - мелко-синенькое что-то зеленеет, празднует, цветёт, по законам жизни - без расчёта! И весна - взломав, уносит лёд!

* * *

Над рекой, на верхотуре, смех, мальчишек колготня: "Двойку по литературе заработало дитя..." А дитя не виновато. На фига ему напряг – слишком уж витиевато пишет этот Пастернак... Нам чего-нибудь попроще, без изысков и красот. Вон березовая роща – светоносна круглый год. Это чувствуется где-то, да сказать не всем дано. Рядом с нею - все поэты – так, название одно! И мальчишка смотрит в небо, пьёт глазами синеву. "Бяшеть, братие, нелепо... Подрасту - сбегу в Москву!".

* * *

Человек поднялся над средой. Выломился. В небо. Как-то разом. А среда учуяла: - Постой! Так негоже... - Ты к-куда, зараза? - В люди? Значит все мы - не того... - Вырос, значит? - Гоп! Ату его! - Чтобы новой не стряслось беды – гнать его из нашенской среды! - Что б ни балабонили чего там, а болото быть должно болотом!

* * *

Мы - старьё, мы - плесень антикварная, нас на свалку вымел прошлый век. Вы теперь - команда санитарная, вам - трудиться над спасеньем рек, над проблемой выживанья в горестной, горькой и разграбленной стране, где понятья о стыде и совести сдвинуты, понятны не вполне. Где законы чести, благородства – классовым чутьём подменены, вечными призывами бороться с полчищем врагов родной страны. А враги - не кто-нибудь: мы сами, наша вековая темнота, лень, покорность с наглыми глазами, пьянства глухота и слепота. Мы могли довольствоваться малым, выжить - только для того, чтоб жить, брюхо хлебом набивать и салом, и неправде - кое-как служить. Мы уходим. Нам уже неможется. Новые больницы - не про нас. Ваша жизнь иначе, чище сложится. Дай вам бог, ребятки, в добрый час! Жизнь сложна, мы с нею квиты, кажется, мы - старьё, мы свой свершили путь. Может вам - она иной покажется, дай вам Бог! - себя не обмануть.

* * *

"Никого не будет в доме..." - ты мурлычешь, не шутя... "Буря мглою небо кроет", стонет, плачет, как дитя. Ты с утра взялась за дело – гору выстирать белья... Как ты быстро повзрослела, дочь влюбленная моя... Где он, рыцарь твой далёкий, что не пишет, не звонит? Я твои читаю строки, за тебя душа болит. Пой, вопросами взрывайся, пред тобою я в долгу. Уезжай и - возвращайся! Подмогну я, чем могу...

* * *

Какая радость - видеть на лице родном - блаженную улыбку пробужденья! И от души - поздравить с днём рожденья, с веселым пушкинским, залитым солнцем днём! Какое счастье - знать, что никуда спешить не надо, отложив заботы, забыв весенних бурь дожди и холода, и сбросив годы трудные со счета. Сегодня - лето начинается для нас, тепло, шмелей гудение, цветенье... Жизнь продолжается. Жизнь только началась. Вставайте, девочки, и мать, и дочь - с рожденьем!

* * *

Не то, чтоб соловей, но птица с неплохим, пожалуй, областным консерваторским образованием – вчера тебе весь вечер старалась, пела под окном раскрытым, ты слушала её и понимала, что это - знак, подарок, или - голос самой Судьбы...

* * *

Усталость копится, свинцом переполняя грудь и ноги, а ты всё хочешь молодцом смотреться, презирая сроки, гнать с прежним молодым лицом необеспеченные строки...

* * *

Я отдал дань и суете, и шуму, Но, видно, время сделало своё. И где уж там осмыслить тугодуму всё, что звалось недавно - бытиё. Быльём былое быстро зарастает, оглянешься - стена, коси косой! – и каждая былиночка сверкает, но так недолго - радужной росой...

* * *

Вооруженный техникой выше, чем до зубов, варвар - вдвойне опасен для среды и Природы. Вся улица разворочена бригадою "мастеров". Как римляне - самые древние – строили водопроводы? Неужто тоже меняли трубы, задвижки свои пока не нагрянули варвары и от хлопот не избавили? Над развороченной улицей – булькают соловьи... Победители схлынули, жителям - память оставили...

* * *

Есть места в России, где пейзаж даже нехудожников волнует – то пологим склоном, то откосом, то - отвесом дальней колокольни, то изгибом речки своевольным, отраженьем неба и куста, речкой перевернутого... Сколько довелось поездить, исходить, вроде - должен был бы наглядеться, красотой пресытиться, устать – но опять тропинка полевая зазывает за деревню, к роще, в лес, который всё недостижимей, а всего-то - поле перейти...

* * *

Желудевый человечек, спичечные ножки, ждет меня на старом пне на лесной дорожке. Сделал я его шутя, вслушиваясь в пенье, улыбнулся, уходя: - Охраняй владенья! А домой пришел - прилег, тот пенек представил, слышу слабый голосок: - Ты меня оставил... Кто меня в лесу найдёт, радуясь, аукнет? Подойдет кабан, сжуёт, да ещё и хрюкнет! Встал. Над строчками сижу. Ночь - марай бумагу... Завтра снова в лес схожу, выручу беднягу...

* * *

И что это за должность сучья, Издёвка, а не труд благой - бродить, искать свои созвучья, шепча: "Не Байрон я, другой!" Средь гениев и разгильдяев, носящих звание певцов, я - был и есть - Н. Н. Беляев, и буду им в конце концов! А быть собой совсем непросто – расти, трудись весь божий день, пиши, колдуй над словом черствым, свети, - пусть даже старый пень! – свети мерцанием гнилушек, в глухую мировую ночь! Не требуя награды лучшей, победу Разума пророчь! Читай возлюбленные книги, и лица встречных, и глаза, неся незримые вериги, людские слыша голоса... Всё помни - с самого начала, и думай - до скончанья дней, чтоб Слово - жило и звучало всё ярче, проще и звучней.

* * *

Дело, сделанное с душой – будь то банька или избёнка, завершал наличник резной, деревянное кружево, тонко и нарядно смотревшее в мир. Красотой дорожили когда-то... Ныне - дети бетонных квартир, мы, естественно, не виноваты – что заплеван и грязен подъезд, что живущего рядом - не знаем. Каждый - сам, одинокий, как перст. Мир стоит - красотой ли спасаем?

* * *

Я из жизни уходил. И знаю, что туда спешить - ей-ей! - не стоит. Никого ни в чем не обвиняю. Сетовать на прошлое - пустое... В жизни я чужой не пролил крови, я любил, и даже - был любимым. Снова Жизнь вниманьем удостоит – вновь пойду путём неповторимым...

* * *

Хочется любви и пониманья, без тебя - усталость и тоска все мои потуги и старанья засыпает тяжестью песка... Как в пустыне, под волной бархана погибают рощи и сады, слову - не цвести благоуханно, и напрасны все мои труды. Тридцать лет воюем мы с пустыней, ты со мною рядышком всегда умницей, и доброй, и красивой, шла сквозь эти пестрые года. Нам с тобой навеки не расстаться, но - сквозь горечь предстоит пройти, самую большую, может статься... Ибо - что там нынче? - впереди.

* * *

Её измучила безвыходность разлуки, неразрешимость всех её задач, зуб разболелся - в довершенье к муке, внутри пылающей, попробуй - не заплачь! И я не знаю - чем её утешить, мне не пробиться в ночь её, во мрак. И волчьим воем - долгим и зловещим вдруг отдает соседский вой собак...

* * *

Постовой с улыбкой флегматичной смотрит вслед... Похоже - не догнать. Случай, скажем, явно не типичный, но авось - без шума – наплевать, обойдётся, если не столкнётся с "мерседесом" или с кем ещё, кто не налетит, не разобьётся... …Пьяную слезу смахнув со щек, "знатоки" о колесе талдычат что-то слишком вольно... Дело - дрянь. Колесо от чичиковской брички сквозь Владимир катится в Казань.

* * *

Спасибо, Жизнь, за щедрость и за скупость, за то, что видел, чувствовал, дышал... А смерть - последняя, решительная глупость, которой ни один мудрец не избежал.

* * *

Что - случай? Мы сами - печально случайны. А все-таки жизнь - хороша, чрезвычайно. Мир все-таки держится пением нашим! Пока ощущаем - присутствие тайны...

* * *

В то, что идущий - познает, промерит, всякий другой - до конца не поверит. Мало ли где побывал ты, приятель, всё это семечки... Что - в результате?

* * *

Веселый нищий - редкое созданье, несладка доля нищего, увы. И горек хлеб скупого подаянья, и жалость настигающей молвы.

* * *

Что мы творим с великим русским языком, как испоганили богатство, что нам дадено, коль безобиднейшее слово "утречком" речным парткомом отдаёт села Утятина...

* * *

Называя свой народ великим, льстим ему, слагая гимны, книги. Лесть - не изнутри видна, снаружи. А народу - всё сложней и хуже.

* * *

О этот голос - торопливо-нежный, щебечущий - не сразу и поймёшь – что движет им - любви порыв мятежный, иль равнодушия привычнейшая ложь.

* * *

Для художника точка на чистом холсте – композиция... Буква на белом листе – это точка прорыва в бессмертную речь, клятва - помнить её, понимать и беречь.

* * *

Стихи стоят, как взвод, вобрав живот, перед броском решающим, отчаянным. А то, что речи недостойно - пусть умрёт в той зоне, что очерчена молчанием.

* * *

Лей, флейта, звуки - чистые, как утро, черёмухой лесной, как облако, плыви, и снова убеди, что мир устроен мудро, пока в нём правит музыка любви!

* * *

Суздаль, серебряный, весь в тополях, в храмах-музеях, домах-теремах... Суздаль, ты создан - из света и дали, но - сколько печали в священных камнях...

* * *

Пусть невелик - с песчинку-золотинку – талант тебе достался, дайте срок, труд - превратит невзрачную крупинку в полупрозрачный золотой листок.

* * *

Ах, деревня! - и поля, и рощи, хор лягушек, соло соловья... Умирать, не жить - в России проще: даже речка Черная - своя.

* * *

Загадка музыки, волнующий изгиб мелодии - конечно, стоит жизни. Заворожённый песнею - погиб, и что ему - пустые ваши укоризны!

* * *

Зачем быть Пушкину – пскопским или московским? “Российским Байроном”? Храните честь лица. Дурак знакомится: - Я – здешний Маяковский! А мне достаточно фамилии отца.

* * *

Мы не к себе – к другим с годами строже. А вроде – быть должно наоборот. Но кто, скажите, жизнь свою итожа, Её пустой и бесполезной назовёт?

* * *

Гордиться званиями – глупость. Мы не первые. Смешно считать свои потуги – беспримерными! Прости, Омар Хайям, того, кто дал мне прозвище: “Комар-Хайям неведомой губернии.”.

* * *

- Народной мудрости не веришь, остолоп? В приметах вековых не видишь толка? Сам примечай: монтер полез на столб… - Ну, это значит – свет погас надолго!

* * *

Что мне уснуть не даёт? Из отраженья встаёт над озерцом луговым чудом восьмивековым дивное диво земли – Храм Покрова на Нерли... Храм Покрова на Нерли – плеск и журчанье ручья, соловьиный верлибр, звездной музыки час. Миг просветленья продли, Храм Покрова на Нерли, Храм Покрова на Нерли, чистый, не на крови... Храм, источающий свет, близкий к мерцанью берез. Предков далеких ответ на неизбежный вопрос: - Как вы такое смогли восемь столетий назад в честь и во славу земли русской замыслить, создать?.. Сколько таланта, чутья, музыки мастер вложил, чтобы простой известняк – Храмом стал и поплыл сквозь времена, путём неоспоримых святынь, ночью мерцая и днём, летом и в зимнюю стынь. Не затмевайся, яви свет свой, и образ храни, Храм Покрова на Нерли, Храм Покрова на Нерли...

* * *

Можно получить в наследство клад, не державу, так аспирантуру, можно даже разум и талант, но нельзя - ни душу, ни культуру. Это не даётся без труда, как насущный хлеб и та же рыбка. Это неприметно - как звезда, ощутимо, как во тьме - улыбка.

* * *

Вечерний час пик. Но пикать как-то не принято. Острое чувство локтя, втиснутого меж рёбер. Вот так – на работу, с работы – сквозь город, сквозь время и ветер, хоть времени жалко, а оно исчезает, словно билетик, скатавшийся в теплом пальце перчатки. Кондукторша, (одна из последних!) выкрикивает названия остановок: - Радищева... - Гоголя... - Льва Толстого... - Площадь Свободы... - Ленинский садик... - Простите, вы на следующей - сходите? - Не беспокойтесь, там все сойдут...

* * *

Какие ангелы с небес следят за мною, усталым не дают забыться сном? Что о небесном знаешь ты, земное? И что - небесное - ты знаешь о земном?

* * *

Рождественской сказки мерцающий лик, младенец, Мария, пещерка, тепло и сочувственно дышащий бык, и в полночи ярко и щедро сиянье невиданной, новой звезды ведет пастухов из пустыни – дарами, которые скромны, просты – почтить за известье о Сыне...

* * *

Предновогодний ураган столетья дров нынче наломал по всей Европе, круша деревья знаменитых парков, срывая крыши и сметая в кучи жестянки дорогих автомобилей, щиты рекламные, витрины и ларьки... А следом шел потоп, в горах - лавины. Дороги, линии электропередач, вокзалы, станции - всё ужас перемял, перекорёжил, изуродовал, порушил. И тысячи людей, лишенных крова, в домах, промерзших без тепла и света, запомнят этот уходящий век во всей его жестокости абсурдной.

* * *

Предсказанный метеослужбой снег летел с небес неторопливо и послушно, соседский пёс, овчар по кличке Джек, на кошку лаял холодно и скушно... День смутным был, коротеньким, закат по облакам прошёлся мягкой кистью, такое было век тому назад, а повторяться не имело смысла, и он погас, и снова сыпал снег, и улицы села пустынны были. Так начинался ХХI-й век. Какие люди мне из прошлого звонили!

* * *

Вначале было Слово. А потом – тысячелетия его переиначивали, саму основу переврав, перетолмачивали, и обращались как с прирученным скотом: всё те же древние проклятья изрыгая, сердясь, кнутом пастушеским стреляя, за непокорными бросались - что есть ног! – забыв о том, что Слово - это Бог...

* * *

- Доигрался…Так ему и надо! - Что вы. Как не пожалеть, скорбя… - Но вопросы празднного Сократа Грецию выводят из себя! - Только время все расставит точки… - А пока – опасен и нелеп этот, не оставивший ни строчки, вопрошатель Смысла и Судеб… - Вы поймите – им гордиться будем! - Может быть… Потом. А в наши дни Без его ума – спокойней людям, в этом мы, как будто не одни – весь Ареопаг, и даже Форум. весь народ, не только местный суд, вся Отчизна негодует хором: « Пусть цикуты мудрецу нальют!» - Мы ещё темны и бесноваты… - Нам о многом знать ещё нельзя… - Мы не так богаты, чтоб Сократы нас смущали, к Истине скользя… - Мы к такому просто не готовы… - Он докажет, каждому во вред: раб – не раб, оковы – не оковы… - Нет Сократа – и проблемы нет…

* * *

Вчерашний парторг простодушно орёт: - По коему случаю тризна? Да здравствует пьющий российский народ, строитель Чегонибудизма! Его юморок странноват иногда, он шутит и действует смело: - За дело, товарищи, тьфу! – господа! Хоть пахнет дохлятиной дело! Он выбился в новые директора, теперь он хозяин, владелец, и славит крутые реформы Петра, в истории – сущий младенец… Но видно, когда он с трибуны гремит, вчерашние кроет режимы, - в глазах откровенно и жестко горит бессмертная жажда наживы.

* * *

Этот голос – первый во Вселенной! – коммунальных зощенковских склок и очередей послевоенных голос – жёсткий нам даёт урок. У матросов больше нет вопросов. Все с утра накормлены лапшой. Кончилась эпоха безголосых, тех, кто брал не голосом – душой, А душа – предмет излишне тонкий, проще без неё… Наверх – не ввысь! Страсти имитирует возгонкой победивший материализм. В новый век – настырно и упрямо рвутся вопли, всё подмять грозя. Можно ли опошлить Мандельштпама? Почему же, собственно, нельзя? Что он был – не из того же мяса? Почему не вырвать шерсти клок? Не оставив всей культуре «шанса», лазером бзикуя в потолок, О себе, любимой, взвыла масса, дважды два усвоив назубок, Всё понятно, можно, всё известно, что нам бездны, Пушкин или Дант? «Гений и злодейство несовместны?» Совместимы – наглость и талант. Замутился, тёмен лик державы, явленный в неизреченном сне. Как горька усмешка Окуджавы: «- Благородство – нынче не в цене…»

* * *

Снова за ночь – зимний лёд уплыл. Половодье. Ширь поём и славим. «Неужели я когда-то был молодым, как это утро – ранним?» И летел неведомо куда – в синеву, в распахнутые дали, убедиться, что земля – кругла, но – земной исполнена печали.. В поездах – стремился на восток, постигать начала и истоки, молодой повыстудить восторг перед сказкой о седом Востоке. Молодость раздал чужим краям… (Жаль – не повидал долины Чуйской!) Ты прости меня, Омар Хайям, я тебя не перевёл на русский. Но тебя переведёт не раз лучше нас – грядущий переводчик, щуря чуть хмельной, усталый глаз, сплёвывая вечности песочек…

* * *

Словно в опустевшем помещении Стали слышны наши голоса Давид Самойлов Длится, длится таинство общения В новом веке, в воздухе ином, При ином вечернем освещении В новый том вхожу, как в новый дом. И душа опять душе внимает, Отвечая, трудится вослед. Посылая свой прощальный свет, В небе память-облако сияет.

* * *

Николаю Перовскому Венок сонетов – форма, не каприз. Его закон – продуманность творенья. Канон суров. Познавшие паренье – на воробьиный сядут ли карниз? Глоток свободы, сдвинув даль и близь, дал ощутить и крону, и коренья, но схлынула волна, пришло прозренье – куда мы в эйфории занеслись. И что – горячих строк столпотворенье? Игра, в которой вечное боренье, кипенье слов, актерство или – жизнь, шахтерская, подземная работа, упорной мысли «тайная свобода», и Совесть – вектор, обращенный ввысь!

* * *

Устареют содержанье, форма, что казались верного верней. Уцелеет только то, бесспорно, что в язык проникнет до корней, передаст и воздух, и смятенье, и упорство мысли в темный час, и среди тревог – надежд цветенье, всё же посещающее нас.

* * *

Выступайте с речами горячими, Наступайте – пусть время подчас То глухими, то вовсе незрячими, То безумными делает нас. Но – останется что-то в таинственной Глубине вам внимающих глаз. Пусть потом обвиняют в наивности. Как её нехватает сейчас!

ПРОЩАЛЬНАЯ РИЖСКАЯ ФОТОГРАФИЯ

Велте Калтыне …возле дома в облаке жасмина посреди весны уже не ранней в золотом кружении пчелином в воздухе живых воспоминаний нам стоять смущенно улыбаться зная все и ничего не зная меж столетий рухнувших формаций в кипени жасминового рая в том глухом довременье откуда родом и трагедия и чудо…