След ласточки 1

* * *

Под вечер небо вдруг очистилось, открылось и налилось такой глубокой синевой, что показалось - юность повторилась, на время тяжесть сняло, как рукой, и вновь с тобой - былая легкокрылость прозрачной ласточки над светлою рекой, и россыпь первых звёзд, дарующих покой, а всё ненужное - там, в дымке растворилось.

* * *

За письменным столом привычно горблюсь, на лист исчёрканный уставив долгий взгляд. Ты, творчество, боюсь - такая область, где сам процесс - важней, чем результат. Мерцанье смыслов в слове многозначном зовёт: исследуй до конца - любой! Кристалл магический не должен быть прозрачным. Иди в туман. Но всюду - будь собой. Пойми, ныряя в ночь и в непогоду, среди огней размытых и теней – какую ты взрастил в себе Свободу и что тебе отныне делать с ней.

* * *

Лишённые красок, под небом цементным мелькают короткие зимние дни. И поле под снегом лежит, как под пеплом, и дальних селений колючи огни. Но стоит сквозь непогодь солнцу пробиться, всё цвет обретает, куда ни взгляни, и снежное поле - чуть-чуть золотится, прошитое охристой щёткой стерни.

* * *

Сегодня мягок и туманен разлитый всюду ровный свет, звук приглушен чуть-чуть, и странен мне отклик эха - есть ли, нет – не отгадаешь... Что ж, такое – не в первый, не в последний раз. Трудись, работай, ретивое, мы отдохнем, но не сейчас. Еще не сказано, не спето так много... И в начале - день. И песнь - не требует ответа, звучит, смеется – трень да брень!

* * *

Храм Природы - это здесь, за дверью, как шагнёшь с приступочки, с крыльца - шелестят, полны к тебе доверья, травы, стебли, листья, деревца, радуются, льнут, играя, звери, ластятся - в лице цепного пса. Дай ему за службу корку хлеба и входи в зеленый светлый храм, тот, в котором синий купол неба так высок, что странам и морям, всем, всему под ним хватает места. И петух на всё село кричит, и рассвет - как праздничная месса - с первобытной свежестью звучит.

* * *

Пока в степи пылают маки и тюльпаны, пока тебе открыты - люди,горы,страны,- скитайся! Старость навсегда лишит простора. Поймёшь: целебны были юности туманы...

* * *

Белый-белый, белый-белый, снег, презревший счёт и вес, снег, рукою щедрой, смелой нам отпущенный с небес. Тихим чудом нисходящий, поле спрятавший и лес, белый,медленно скользящий, заполняя воздух весь. Белый, как ненастоящий, как невиданный поднесь, еле слышно шелестящий неразгаданную весть... Снег, струящийся, как пряжа, мягкий, праздничный, большой, снег, такой... Подумать страшно – рядом стать с его душой! – белой-белой, белой-белой, всеобъемлющей, живой...

* * *

Артёму Карапетяну И в пейзаже - одухотворенность, красочность - имеют свой язык, в нём любая недоговоренность действует куда сильней, чем крик. Зелень изумрудки, пятна хрома, рыжий кадмий - вылепят сосну. И душа откликнется знакомо, меж иголок разглядев росу утреннюю... Красок перезвоны – вспыхивая, гаснут на весу... В голых ветках кашляют вороны, накликая всё-таки весну! Смотрим вдаль - смущенные немного тем, что небо вдруг заволокло... Но - летит навстречу нам дорога, капли в лобовое бьют стекло.

* * *

Нет, конечно, я не научился ничему. И не умею жить. Может впрямь - совсем не получился, не случился, не сумел сложить жизнь как песню... Отступал, робея, там, где надо было - напролом... Ерунда! Мир все-таки добрее, чем порой предстанет, декабрея, но об этом - майские деревья пусть шумят... Потом, потом, потом.

* * *

Мастера уходят, как уходят ракеты в Стожары. Кто-то крошками кормит с ладони крылатого розового коня. А этот, успев сигаретку прикурить от пожара, уже позирует репортёрам - Жрец Большого Огня...

* * *

Из толпы - запоздалые вздохи, а над рельсами - ветер и снег. Не из тамбура - из эпохи навсегда сбежал человек. И замерз. И навеки выбыл. Одного не хватило - тепла. - Пьян? Для храбрости, может , и выпил, да и прыгнул - была не была! Он теперь не подвержен простуде. Боль - не боль за последней чертой. А вокруг - сердобольные люди: - Ах, бедняга, такой молодой... Наши вздохи - ему бы вчерашнему. Поздно плакать над вмерзшим в лёд. А к живому, ещё не упавшему, разве кто-нибудь подойдёт... И, снежком отгороженный сетчатым, каждый встречный отводит взгляд. А по пригородам бревенчатым поезда, громыхая, летят...

НАДПИСЬ НА КНИГЕ "РАВНОДЕНСТВИЕ"

Давиду Самойлову Спасибо, книга, место доброй встречи, где всё живёт - судьба, характер, век. И торжествует выстраданность речи, в которой - весь! - поэт и человек.

* * *

Друзей моих далёких голоса живут во мне вне времени - как музыка, с которой сладить - никакие силы не могут... Разве властен человек над шелестом листвы, над шумом рощи, над прихотливым буханьем прибоя, над своевольным и неуследимым полетом ласточки... Я славлю звуки жизни, её великую и творческую силу, дающую и нам с тобой надежду в борьбе с исчезновеньем - победить.

* * *

Пока в степи пылают маки и тюльпаны, Пока тебе открыты – люди, горы, страны, - Скитайся! Старость навсегда лишит простора. Поймешь: целебны были юности туманы.

* * *

Я не сплю. Не выходит. Сколько ни бился – всё равно в ушах - разговоры, звон... А как мне хочется, чтобы приснился что ни на есть лирический сон! Чтобы луна, и чешуйчатая дорожка от неё на изгибе реки, и костер на мысу. Чтобы хвойный дымок, и лесничья сторожка, и шальной молодой соловей в завороженном песней лесу. Чтобы ты. И глаза, неподвижно глядящие в пламя, и назавтра - боязнь потерять непонятную эту улыбку в толпе. И огромное звёздное, вечное небо над нами, до утра, до последней звезды - посвященное только тебе... Общежитие. Полночь. Какие-то мысли несвязные. И товарищи спят, и не ждут ни зимы, ни весны. И только под утро, случается – снятся контрастные, жёсткие чёрно-белые сны...

* * *

Богом забытый - ты им не забыт, нет, для чего-то тебя он хранит, тайно в тебе его замысел зреет. Даром ли холод предчувствий знобит?

* * *

В таёжной темнохвойной стороне спустился вниз, в широкую долину, и озеро вдруг просияло мне сквозь лапы пихт, смородину, малину. И я на берег вышел, на простор, свалил рюкзак, умылся и напился, палатку растянул, разжёг костер, чайком и сухарями подкрепился. Потом - прилёг, и трубочку куря, следил: рыбёшка кое-где играла, и за спиной, за сопкою - заря незримая, неспешно догорала. Но отблеск розовый на груде облаков в воде проявленный, ещё так долго таял, что грустью всех несбывшихся веков за этот вечер сердце я измаял. А озеро - опалом голубым мерцало в черной и глухой оправе и от костра благоговейный дым струился вверх, к небесной, звёздной славе.

* * *

Г.Купсику Геолог, молодой специалист, просившийся туда, где потруднее. Пытлив, азартен, чуть авантюрист: в тайгу, в тайгу! И бороды не бреет. О молодость! - стремленье доказать, что можешь выдержать любые испытанья. Желанье строить и плоты вязать, приобретенье навыков и знанья. Придёт уменье, опыт - выживать, и видеть глубже, горестней, яснее. Пока - он учится рубаху ушивать с утра колдует у кострища с нею. Потом по карте уяснил маршрут, лукавой шуткой перекинулся со "старшим", взял рюкзачишко, молоток - и в путь, насвистывая что-то бесшабашно. Не в тяжесть - легкое ружьишко за спиной, на глине - свежий след: медвежья лапа... И облачко над Дедовой горой в приветствии приподнято, как шляпа.

* * *

Россия - рост, необъяснимый - вширь, страна, услышавшая вечный зов пространства, скитальчества: когда тесна Сибирь - на Марс! А дома - неустроенность и пьянство, то самозванство, то - раскол, смутьянство, буянства - то крестьянства, то дворянства, и волны нового кровавого тиранства от нерешённости в веках проблем гражданства.

МОНОЛОГ ГЕОЛОГА
ДЖИОВАННИ МАНСУРОВА,
ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБШЕГО
В ЗАБАЙКАЛЬЕ

Я здесь рождён. И похоронен. Был тем, кем надо было быть. Кем хочешь - но не посторонним. Ну разве мог я не любить и твой пшеничный добрый ветер, и город, душный, как мешок, и волчий вой пурги, и вётел наивный золотой пушок... Нас, как рыбёшку, век грабастал сетями всех своих путин. Кого не мучили контрасты икон, лампадок и - плотин. Слова святые - долг, обязанность. И - свой князёк в своей глуши. И русских сказок недосказанность, и неустроенность души... Да, люди мужеством красивы – беда хребта не перебьёт. И всё-таки - бедна Россия и не от счастья водку пьёт. Я сплю. Я знаю - недостойно усталым предаваться снам. Здесь, даже здесь мне неспокойно: Родная, слышишь - как ты там?

* * *

Г. К. Тулуюл - таёжная речушка, в переводе, вроде - полный путь. Наливай, дружище, где же кружка? Нам сегодня можно по-чуть-чуть. Мы еще такие молодые, нам любое дело по плечу! (Аритмия и стенокардия – термины, понятные врачу, нам ещё неведомы... Но ладно, это будет не сейчас - потом!) Два студента твоего отряда на ночь - рассказали нам о том, как рабочий бунт в Новочеркасске был подавлен танками, стрельбой, "дикою дивизией" кавказской, силой государственной, слепой. Все детали этого рассказа убеждали – было: кровь лилась... Всё же мы поверили не сразу, что способна на такое власть, вроде бы - народная, родная... С той поры - глухая боль живёт, годы - тлеет, сердце обжигая, ни забыть, ни спиться не даёт.

* * *

Бывалый, знающий геолог-полевик, Хлебнувший всякого – дорог, жары и снега, вдруг у костра при всех признался напрямик: - А я… Я, в общем-то, не верю в человека. Понятней стало – почему он одинок, так снисходителен и недоверчив к людям, что после общих наших странствий и тревог, не забредет он к нам уже на огонёк, и мы, естественно, друзьями с ним не будем. Так пустоту свою за каменным лицом скрывают… Свет костра – личину вдруг срывает. И тяжко, холодно – как в доме с мертвецом, когда свеча, грозя погаснуть, убывает…

* * *

Станиславу Говорухину Но вот Империя разъехалась по швам, распалась, некогда нарезанная грубо. К такому нелегко привыкнуть нам. Чем всё это чревато - в миске супа гадай на звёздочках подсолнечного масла... Так жить нельзя. Как можно - всем неясно.

* * *

Что ты понял, одолев свои километры, годы, перевалы? Что тебе напели соловьи, иволги, кому душа внимала? Что в тебе тоскует, голосит, да не может вырваться наружу? Что - безвольно и бессильно спит, в час, когда весь край родной разбужен? ……………………………………………… Не спеши с ответом, помолчи, вслушиваясь - что поют светила, травы и кузнечики в ночи, в свежей тьме, которая укрыла твой весенний, бедный, робкий сад, переживший и ветра, и стужи. Но смотри вперёд, а не назад. Вдумывайся, вглядывайся, слушай.

* * *

Александру Белугину Американец, осмотрев Царь-колокол, сказал: - Вы, русские, народ необъяснимый. При современной технологии - пустяк! – хороший сварщик заварил бы эту трещину, осколок - точно к месту присадил... Поднять на колокольню, закрепить... И пусть гудит - три века промолчавший!.. Но вы боитесь этот голос услыхать. И может, здесь, вы, как ни странно, правы!

ТРЕВОЖНЫЕ СТРОФЫ

Век шествует путём своим железным Евгений Баратынский 1 Сребророзовый, как у Державина, снег на закате, на дымном закате... Ты кончаешься мой, не державинский век, двадцать первый - стоит на подхвате. И смущён, и растерян - глядит человек в обе дали - с тревогой во взгляде: - Как, наверное, чист был державинский снег там, давно, на заре, на закате... 2 Стелется, горьковатый, дым заводской над жнивьём. В небе - турбин раскаты. А мы - ничего - живём. С Волги несет бензином и от шоссе разит... Этим ли ветром синим душу мою пронзит? Этот ли дым - приятен, сладок? Ведь так пойдёт – дорого мы заплатим за наши рывки вперёд. Поосторожней с грядущим! Что - царство свобод, наук, если там от удушья вдруг захрипит мой внук...

* * *

В отделе сбора сплетен потихоньку растет досье - солидный толстый том, в котором всё: и что ты съел, и сколько, и с кем о чём болтал, и как при том несимметрично, криво усмехался, когда тебя старались навести на тему скользкую, и в чем, шутя, признался, считая глупостью – быть вроде травести – мальчишкой… Ясным быть предпочитая для всех, кто будет ржать, весь этот бред читая в далёком будущем, которое - придёт, да нас в живых, пожалуй, не найдёт.

* * *

Истина - многогранна, взгляд с единственной точки - разновидность обмана... Молодой Пикассо ходит вокруг натуры, пишет странные вещи. "Над всей Испанией - чистое небо!" - диктор твердит. Радио можно выключить. Фокстроты можно не слушать. Его почему-то волнует легенда о Минотавре...

ОБЫКНОВЕННЫЙ ФАШИЗМ

Михаилу Ромму Представьте альбом семейный. Это - красавец-папа. Это - юная мама с немного усталым лицом. А это - впервые в истории – их годовалый младенец в кружевной рубашонке таращится в объектив. Здесь плачет - чем-то обижен. Здесь - от души смеётся. Вот снимок с первой учительницей среди других малышей. Вот мальчик с томиком Гете. Вот - на фоне природы с кисточкой акварельной – мечтает художником стать... Здесь - юноша. Взгляд упорен. В нём - жажда понять, осмыслить, и даже, если хотите - перекроить весь мир. На этом снимке - товарищи, друзья, надежда, опора. Вот - нежное личико девушки, единственной навсегда. Время идет. За кадром - видимо, что-то случилось. Скачком возрастает качество съёмок и фотобумаг. Портреты, портреты, портреты. Анфас. Три четверти. Профиль. На улице. В автомобиле. На площади - над толпой. Закройте альбом. На бархате - готическим шрифтом оттиснуто звучащее как проклятие, имя: Адольф Гитлер.

* * *

Любое время входит в плоть, в состав, в дыханье, в тайну плоти. Подумайте - куда зовёте и что решили побороть. Народ - как грядку прополоть?! – в крови в Историю войдёте.

* * *

Рустему Сабирову - Итак, Итаку навсегда покинув, и повидав в избытке белый свет, решился Одиссей с супругой сгинуть в деревне русской... - Тоже мне - сюжет... - Тогда - иначе: старость подступила, и чтобы ей не сдаться , он решил что мать-земля его бы укрепила и прокормила... Всё, чем раньше жил, он зачеркнул. И начал жизнь иную. Простую, бедную. Возделывая сад, в себе - крестьянскую, былую, трудовую двужильность зная - был работе рад, копался в грядках... - Хрен-то, бестолковым он стал хозяином - не стоило возни... - А кем он раньше был? - Да вроде - клоуном... - Тогда понятно - пёс его лизни!

* * *

Я вжился в этот вид неброский: речушка, поле, дальний лес – туманно-сизою полоской, весь - заштрихованный берёзкой. Всё просто, всё неярко здесь. Но как щемит... Как взгляд влажнеет, когда уносится в поля, и над ракитами - нежнее румянца детского - заря. Я знаю: в час прощанья с нею, и с ней свиданье торопя, ясней сказать я не сумею, себя - за всё, про всё виня, казнясь, теряя нить, шалея, всем, что осталось - жизнью всею, на плахе иль с петлёй на шее – одно лишь выдохнуть успею, хрипя: - О, русская земля!..

* * *

Главное в деревне - это небо. В городах с трудом понятен людям адрес - "Против неба, на земле" – там привычней - "около" и "возле"...

* * *

Дома пониже и асфальт пожиже, зато речушка, лес и поле - ближе, земля - понятней, и понятней люди, которых помню, а приедут - вижу!

* * *

Предполагаем - жить! Предполагаем, на новый день надежды возлагаем, на волю и покой под новой крышей, всё наше шумное семейство приютившей. Но год пройдёт - и матери не станет, уедет сын, душа вконец устанет, замкнётся, чтобы стон, глухой, недужный нечаянно не вырвался наружу... В глубинах сердца, как вино в подвале, должна и эта боль перебродить. Иначе - Слово зазвучит едва ли. Тогда - зачем всё это, непонятно…

* * *

Всё абы-как творится, на живульку, дома - ободранными выглядят, заборы - гуляют вкривь и вкось, одно гнильё... И это кажется уже непоправимым. Лишь мой сосед - Володя (он из немцев, когда-то сосланных в степное Оренбуржье), восстановил разгром, что учинили водопроводчики, когда меняли трубы. В его хозяйстве - всё-таки порядок, хотя два сына - в армию ушли, и нет помощников... А старая деревня ещё местами сохранила кружева, узорочье наличников резных, но скоро эту роскошь увидишь лишь в музее... Красота – усилий требует, работы, вдохновенья, спокойствия и ясности души. В эпоху стрессов, ругани и пьяни – кто думает о красоте жилища, где все мы – временно, случайно, ненароком... Век издыхающий, ХХ-й век смердит. И все мы - смерды, то бишь - все мы смертны... Лишь тяга ввысь ещё смущает души. И облака меж голубых промоин плывут куда-то в ХХI-й век!

* * *

Садись. И, открыв Мандельштама, войди в своевольную речь, которой, как пляске шамана, кружить, завораживать, течь из нашего - в новые веки, до коих дожить не дано, где будут умней человеки. Да. Но...

* * *

Оттенков, созвучий глухой перезвон. И чудится в слове тоскующем, что вся поэзия - только стон, мечта о неведомом будущем. Но, кажется, только при смене эпох чувствуют по-настоящему, что вся поэзия – только вздох вослед уходящему.

* * *

Нам снились необжитые края, таежных рек стремительных сиянье, кремнистых скал немые изваянья, следы непуганного мирного зверья. Родительницы нашей и сестры, твои, Природа, тайны и загадки. Сибирской геологии костры, и пятна солнца на палатке, и заплатки. И как морзянка - звонко по утрам неведомая птичка-невеличка будила нас, твердя: - Пора, пора... Проснулись? Вот и хорошо, отлично! Водой студеной сны смывать со щек учила жизнь, внося свои поправки. Но нас приветствовал живой бурундучок, и посвист серенькой пищухи-сеноставки. Маршруты наши, споры у костра, погоня вечная за призраком удачи... Как память молодости стойка и остра! Не будь её - вся жизнь сложилась бы иначе.

СЕЗОННИКИ

Не обременённые знаньями ребятки вроде - знают цену своему труду, вкалывают, роют землю - всё в порядке, и свою нелегкую не клянут судьбу. Судьбы очень разные: с придурью, с ошибками, с поклоненьем случаю, вольною гульбой, с волчьими повадками, частыми отсидками, с невесёлой памятью книжки трудовой. А сезон кончается распрощальной пьянкой, и вот тут - случается то, чего не ждешь. Водка выворачивает души наизнанку, злоба начинает драки и скулёж. Лишь под утро - тихие, в синяках, опухшие, расстаются хмурые, чтобы - кто куда... Радовать домашних заработком - лучше бы, чем в тоске на водку ухнуть, как всегда! А потом рассказывать вам о геологии – как жилось под молниями в летнюю грозу, что за люди - грамотные, добрые, но строгие. Вспоминая - всхлипывать и пускать слезу...

* * *

Трава за две недели вымахала – жуть: стена зеленая, в которой тонут грядки. А я по саду, как балбес, брожу как будто так и надо, всё в порядке. А сердце изболелось - жмет и жмёт. И косовище новое наладить мне надо бы, да солнце больно жжет, и всё равно с травой уже не сладить, и пусть её - цветёт, пылит пыльцой, и торжествует, зреет, колосится... Я на сегодня долг исполнил свой - я записал строку, которая присниться могла мне в юности, но я её тогда не мог поймать, как тень при пробужденьи, теперь - пришла, как будто - без труда, осталось - написать стихотворенье...

СКАЗКА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ

Взяв лопату, граблики, размечтался гном: - Расцветут создабрики под моим окном! Усомнились зяблики с яблони кривой: - Чой-то про создабрики слышим мы впервой. Сидя на завалинке в валенке одном, роется в словарике уязвлённый гном: С чем едят создабрики? Где они растут? Что-то вроде паприки? Овощ или фрукт? Может, где-то в Африке не у нас, не тут, вырастил создабрики некий баламут? Сонная звезда в реке приоткрыла глаз: Все твои создабрики – ерунда-с... Я живу, сударики, миллионы лет, я на вашем шарике – мимолётный свет, отраженье, крапинка, искорка в воде, вечности царапинка – всюду, и - нигде... Ах,слова-комарики, еле слышный звон, знарики-казарики... Как наивен он! Гном сидит, задумался, опустил глаза, и - уснул... И сказочку продолжать нельзя. Извините, граждане, и - физкульт-привет! Я бы рад уважить вас, но - иссяк сюжет. Ну а про создабрики – мне один поэт, крупный спец в силлабике, выболтал секрет: - Все заводы-фабрики, не смотря на вред, шлёпают создабрики вот уж триста лет!

* * *

Рояль расстроен. Я не музыкант, но бьёт по нервам знобко дребезжащий, неверный звук... Настройщика талант - похоже, держится на ненависти к фальши. Проблемы брюха можно разрешить и этим способом при минимуме слуха. Одна Любовь - зовёт, ведёт к вершинам духа. Но скольких бросила - в иллюзиях кружить...

* * *

Он видел гору легендарную - Олимп, стада овечьи у её подножья, удостоверился: в ручьях не видно нимф, а пастухи - давно ушли от многобожья, и говорят, кто на вершине был – что там - ни Зевса, ни его команды. - Гомер был слеп, - экскурсовод твердил... Но мифологию - не вырежешь, как гланды. Едва я строчку дописал, склонясь к столу, глядь - наклонила кубок ветренная Геба, и Зевс метнул высоковольтную стрелу, и - хлынул ливень из расколотого неба!

* * *

Портрет написан был лет двести тому назад. На полотне – всего семнадцать лет невесте, но жизнь понятна ей, вполне... Ей в радость - этот сад тенистый, подернутая дымкой даль, и эта, речкой серебристой, с плеча свисающая шаль. Томит, тревожит ожиданье, волнует ласточки полёт, и боль, и горечь пониманья того, что и любовь - пройдёт. Что будет - жизнь, забота, дети, и всё, чему придёт пора. Но есть - надежда на бессмертье души, улыбки и добра...

* * *

Пока ты спишь, История идёт, спор – о путях её и поступи – напрасен. Восходит солнце, и земля цветёт, И можно говорить, что мир прекрасен. Когда б не знать – как много в мире зла Осталось безнаказанным навеки, как мало тех, кого любовь – спасла, как мы несовершенны, человеки…

РОМАНТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ

1. В ту ночь под фарами играл, сверкая, снег. Он закружил, запутал, сбил меня с дороги. Простясь с попуткой, я искать ночлег пошёл на огонёк... Беспечен человек! Что странного, что в эту ночь в итоге, перед собой увидев некие чертоги, я, дверь толкнув, попал в минувший век? В переднюю, прикрыв свечу ладонью, старуха вышла: - Вам туда, наверх... И приняла из рук моих болонью, и указала путь движеньем век. И я по узкой лестнице поднялся в светелку чистую. И голос услыхал: О как я рада! - опыт мой удался, вы - здесь... 2. Вы здесь, мой гость из будущего... Боже, как мне не терпится - узнать - что впереди... Вы на коне? Пешком? Один? Как можно! Я виновата - сбила вас с пути... Из будущего!.. Вот жаркое, соус, вот осетринка - кушайте, прошу. А рюмочку? Нет, я не успокоюсь, покуда обо всём не расспрошу! Как вы одеты странно в ваши леты... Что ваши дамы? Мне бы хоть глазком взглянуть на их прически, туалеты... Вы кушайте... Портреты? Что - портреты? Ах, этот вам как будто бы знаком? В музее, говорите? Странно, странно... (- Дуняшка, кофий гостю завари, да с сахарком. Сама не ешь, смотри!) Так это - матушка, Прасковья Андреянна. Жаль бедную - ушла из жизни рано... А хороша была - бела, румяна, романы модные читала до зари, а замуж выдали её за капитана, он - на дуэли года через три из ревности - соседом был застрелен. Но батюшку не помню я почти. Росла у тетки. Род наш очень древен, и дед и бабка - рюриковичи, прапрадед был женат на ком-то из царевен... Почём овёс - я спрашивать не вправе. Я вас от главного, пожалуй, отвлекла. Теперь и вы поведайте - о славе державы нашей: что превозмогла, какие войны? Далеко ль пределы расширила? Кто царствовал - за ней, за Государыней Великой? Вам видней - о чём рассказывать. Я, право, б, не хотела вас ограничивать ни в чём, ведь вы - мой гость... Как вьюга-то завыла, загудела... (- Эй, Филька, дров побольше в печь подбрось!) Я что-то зябну... Вижу - вы устали. Пожалуй что - и почивать пора... Вам рядом, в гостевой уже постлали. Приятных сновидений, до утра... Я встал, хозяйке поклонился, и - растаял... Проснулся - сельская гостиница простая, которую я отыскал вчера. На стенке - репродукция на кнопке: знакомый рокотовский правильный овал, глаза моей знакомой незнакомки – да-да, конечно, я её узнал... Но как немного я о ней узнал! Что вы о нас узнаете, потомки?..

НАРЦИСС

Весь мир расколола трещина, зияньем грозит, пустотой. А он всё занят, как женщина, собственной красотой. То пальчиком брови приглаживает, то - носиком поведёт. Вальяжным шажком похаживает, мурлычет, как сытый кот. Порой играет - так искренне, вживаясь в любимый сюжет, что глянешь: он - верно - единственный, другого, подобного - нет! Ах, как он брюзжит, как дуется, над нефтяным ручьём! Как собственной позой любуется, в ином - не замечен ни в чём.

СИЗИФ

Ты смертельно устал, ты сегодня не в форме, Сизиф. Ты рукою махнул, черный камень с вершины пустив вниз по склону катиться, подпрыгивать, скорость набрав. Ты спускаешься сам, ты во всём, перед всеми - неправ. Но зачем ты спешишь вслед за скачущим камнем, Сизиф, ты немолод давно, ты как швабра потёртая, сив, и колени твои подгибаются, хрустом хрустят, старость в спину толкает… Но боги тебя не простят. Пусть - за что ты наказан – с годами забыли давно боги, братья, и дети, и жёны, и всем всё равно, всё равно этот камень ты будешь спешить, догонять, и катить его в гору, к вершине, опять и опять. Пусть бессмысленным кажется иль героическим труд, каждый занят в аиде, отвлечься на пару минут – просто некогда… Ты никого и ни в чём не винишь. Для чего тебе зритель, когда ты под гору спешишь? Разве так - подойдёт: Сигареткою не угостишь? Угощайся смелей, эта мерзость пока ещё есть. Без неё даже тени - мы б заново вымерли здесь. Ты сегодня не в форме, Сизиф, но деваться куда? Да и сам ты не сможешь, не бросишь, не мыслишь иного труда.

* * *

Памяти геолога Андрея Глухова Пришла пора потерь и расставаний, неизъяснимо горькая пора. И те, с кем песни пели мы вчера, сегодня - вне времён и расстояний. Их голоса, пока мы помним их, живут, звучит походная гитара, но некому прочесть прощальный стих, и как подняться после нового удара...

ПРЕТЕНДЕНТ. ЛЕТО 1953-го

Что сделать из этой великой страны ему предстоит! Он почти на вершине! Он смотрит на площадь с кремлёвской стены, спина впереди не маячит отныне. Умытый дождём александровский сад лепечет, щебечет, как стайка девчонок. Грядёт его час. И портреты висят пока что на равных. Он всё-таки тонок. Не сразу - он всех постепенно сместит… Он знает всё то, что другим недоступно. Пенсне его золотом тонко блестит и в тонкой усмешке сжимаются губы: "Осталось немного - чуть-чуть поднажать. Лишь полная власть обещает бессмертье. А всё-таки рядом с "вождями" лежать не хочется... Лучше - из пушки на ветер!"

* * *

Всегда любил не праздники, а будни, их равномерный деловитый ход, чей ветер - головы пылающие студит и в праздности забыться не даёт, подталкивая - то успеть и это, увидеть, осознать и воплотить, пока хватает сил, тепла и света по белой пашне - пёрышком водить.

* * *

В.Ченцову Говорят, что поэзия снова не в моде. Некто пишет стихи о нелётной погоде. Дескать, черные тучи клубятся, не тают... Ерунда! Кто без неба не может - летают.

* * *

И первый поэт наш - всю горечь впитал, когда мимоходом, в письме, вариантом: "...и черт меня (дернул? - э, нет!) у г а д а л родиться в России с умом и талантом." Конечно, иных нам не надо земель, на этой - живём и влюбляемся снова... Еще впереди, и не скоро - дуэль и кровь на снегу его тридцать седьмого.

* * *

Балабон, балясник, баламут, колобой, болтун, коровье ботало... Как словарь к моим занятьям крут! Как серьёзно слово поработало, чтоб никто его не укротил, зря не оседлал самоуверенно. Внешне на сургуч похож тротил. Но шутить не стоит с ним. Проверено.

* * *

Чиновники над поэзией веками - творят свой суд, хоть нет трудов бесполезнее, позорней, чем этот "труд". Для Третьего отделения – бессмертны с того января заботы по примирению Гения и Царя. Да, служба того - с заковыкою, оступишься - будь здоров... Но - спокойно пиликает на скрипочке граф Бенкендорф. Что - слухи и сплетни вздорные, будто он честь потерял и с Пушкиным - влип в Историю, такой боевой генерал... Нет, всё утряслось по-хорошему, как до΄лжно и быть у нас: того увезли на псковщину, другого, поздней - на Кавказ... Презрение человечества? Ну, это - для малых ребят. Слуга Царя и Отечества, он - твёрдый имеет взгляд: все страсти умрут, остудятся, подумаешь, важность - поэт... Стишки с годами забудутся, а верность престолу - нет! И губы свело в улыбочке: О чём я? Вот, право, блажь... Елозит смычок по скрипочке. Сфальшивил... Какой пассаж!

* * *

…И легких чад житейской суеты Не посвятишь в свою науку; Знай, горняя иль дольная, она Нам на земле не для земли дана. Евгений Боратынский А мы срываемся, как прежде, в болтовню, в расхожий промысел истёртыми словами, звучащими по сотне раз на дню. Как будто кто эксперимент над нами проводит, властно и сознательно, следя – какую дрянь ещё извергнешь из себя...

СТИХИ О ЧУДЕ

1 Ночи над Камою светлы - беда! Вам не доводилось, никогда – на утреннем асфальте у ворот - прочесть: "Спасибо Вам, девушка, за то, что Вы - есть!" 2 Трамвай прошёл, как сцена повернулась, но декорации остались прежними. Волнуюсь, что-то доброе вернулось... Курю, ломаю спички, жду... Мир - неподвижен. 3 Вот оно, чудо... Господи, да разве такое бывает? Чем гордятся музеи? Что делать нормальным, нам? Босиком, через улицу, через лето моё и память чудо проходит, лукаво поглядывая по сторонам. 4 По теплым лужицам, по асфальту распаренному, в руках босоножки, в глазах - небеса, звонкое чудо идёт, раздаривая прохожим - маленькие чудеса. Вот кулачок, как бутон распустился, и трамвайный билетик выпорхнул мотыльком. Улыбнулась - и свет в светофоре сместился - "Стойте!" - просит, а чудо моё - бегом! Ей липы над Камой, вдоль набережной устраивают овации, она прикоснётся к дереву - и пчёлы летят на мёд. А вот - достала, подпрыгнув, зелёный стручок акации, к веселым губам подносит, и он, счастливый, поёт! 5 Куда ж они смотрят - ваши художники? Кому поклоняются - ваши кудесники? Да снятся вам вечно грибные дождики, солнечные, как детские песенки! Да будет велик вдохновенный ваятель, что в мраморе - душу движений и линий напишет резцом, как пацан - на асфальте святое, своё написал для любимой! 6 Слова, как зайчики, шальной зеркальной вьюгой, оранжевым круженьем листопада, неуловимой музыкою счастья пульсируют в крови, вальсируют в крови... (Я никогда к тебе не подойду, догадок хрупких правдой не разрушу. Я сам, я сам тебя придумал, чудо, я ничего не знаю о тебе...) Всё единично и неповторимо. Прощай! Мы никогда друг другу не улыбнёмся, не пожмём руки... Мой поезд завтра. Навсегда. Навеки. 7 Я счастлив, если в памяти, когда поют хвалу, незнаемая Вами тень, я встану на углу: "Да не закружит светлой головёнки лесть! . Спасибо Вам, девушка, за то, что Вы - есть!"

ГОГЕН

На юге север милым называем. Штиль на море - нам хочется штормов. Над чистой философией - зеваем, хотя считаем пищей для умов. Средь важных дел о главном забываем, не можем яви отличить от снов. То к небесам, то к разуму взываем, пытаясь некую основу всех основ из мира вышелушить... Нет у нас ни дома, ни прошлого... Один вопрос знакомо преследует, как голод и нужда. Терзает, гонит, ставит вне закона, вопрос, как небеса, бездонный: " - Кто мы? Откуда мы пришли? Идём куда?"

МИХАИЛ ВРУБЕЛЬ

Как густеет в космосе куста сумерек сиреневая сочность, и прохладой веет от холста, колдовством... "- Какая к черту точность! Или смелость – в чём её нашли? Просто зренья честная работа, чтобы все поверили, вошли, ощутили - есть на свете что-то..." Но - всё ближе грозный пересверк. Рокот голосов чужих, тревожных: "Только тот, кто Демона поверг, одолел - не то, что Бог, - Художник!".

СТИХИ О НЕГРОМКОМ ПОДВИГЕ

Ангелине Васильевне Щекин-Кротовой 1. В тридцать седьмом из Парижа домой, на свой чердак возвратился художник, за годы странствий своих по Европе всеми почти забытый. Из окна его мастерской, из окна, выходящего прямо на крышу, круглый год - (пиши - не хочу!) классический вид на Ивана Великого. А он писал неброский букетик васильков, бутылки поющие, кукурузных початков свечение, осень московскую и весну. И ещё он писал людей, близких ему потаённой близостью, лица людей, изнутри освещенные светом мысли, добра, любви. Ушёл художник. Закончил труды. Посмертная слава - всегда испытание... А в доме старинном жилой чердак, как прежде, гостеприимен. Железная лестница вверх ведёт из коммунального лабиринта. Вверх, в мастерскую, в хранилище дум и драгоценных полотен. 2. Ангел-хранительница, вдова Мастера - Маргарита, сколько у вас сегодня имён! – Ангелина, Елена, Надежда, Анна... 3. Читаю книгу Ксении Некрасовой, её прекрасные бесхитростные строки: "Седые женщины с девичьими глазами..." И вижу - Вас, цветной разлитый свет. 4. Художники уходят, оставляя свои холсты, свои страницы - людям. А люди заняты серьёзными делами. Искусство - роскошь, баловство одно... Мы рвёмся в Космос, строим сверхзаводы, сдвигаем горы, поворачиваем реки. Ну кто теперь в шедевры из подвала поверит, в дивные полотна с чердака? Вы первыми поверили, подруги, в саму возможность подвига. Вы сами пошли за ними. Ваше пониманье их поднимало ввысь, а мужество - спасло. За вашу веру, за любовь и стойкость вас наградили необычным правом: из глубины мерцающих полотен, из вашей молодости вечной сквозь столетья смотреть в глаза грядущим поколеньям и о своём, заветном говорить... Быть может, это соучастье в чуде искусства - лишь оно одно способно поднять, возвысить человека и над бездной помочь ему не рухнуть, устоять. Быть вдохновительницей - дар, под стать таланту. На досках золотых мемориальных имен великих ваших не напишут. Несправедливо! Я бы - написал. 5. Ангел-хранительница, вдова Мастера - Маргарита, сколько у вас сегодня имён! – Ангелина, Елена, Мария, Анна, Вера, Любовь, Надежда...

* * *

Ты убеждён, что нынче пишут лучше? Сегодня - кто бы и о ком посмел сказать, как о Жуковском - Фёдор Тютчев: "Он стройно жил, он стройно пел..."

ТЮТЧЕВ В ИТАЛИИ

...И надоест существованье без родины. Глухой Турин, не служба - так, одно названье, и не с кем говорить - один... Писать? Поэзии заботы не вечно мучат до утра, как италийские красоты... И думать, кажется, пора "о приискании приюта для надвигающихся лет"... Вот так. Не знает он как будто – "Уюта нет, покоя нет". Хоть это - в горькую минуту произнесёт другой поэт, другой глухой эпохи пленник, российской раненный судьбой, ее крушенья современник, и - соплеменник дорогой.

* * *

Булату Окуджаве Капли датского короля, капли детского короля... Вроде, нескоро мама узнает, что вчера - проходивший мимо военный, достал меня, "рыбачка" сопливого, из февральской дымящейся проруби... А пока она просто сердится или - делает вид, что сердится, потому что - лопатками слышу! - ладонь, втирающая сало со скипидаром, горяча до щекотки и так нежна, что, конечно, излечит, прогонит любую простуду... А капли датского короля – не помню... А так бы хотелось попробовать!

ПЕСЕНКА О
ЖЕНСКОЙ
НЕПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ

Вл. Игнатюку Эх, быстро ль я немилого сделаю милым? Канистра хлорвиниловая с городским пивом... Чистою павою выйду за ворота я, а в канистре плавает травка приворотная! Эй, серьёзное лицо, забирайся на крыльцо, а не то перестоится жигулёвское пивцо! Моя кофта, белый шёлк, рукава зарёваны. Пиво выдул, и - ушёл, видно - образованный... Эх, тютельки-тютечки, Да Э-оборотное... Вся я тут, на блюдечке, как травка приворотная! Ёлки-палки, тёмный лес, вслед смотрела пристально... Только если бы полез – я бы его выставила!

ГРУСТНАЯ ПЕСЕНКА

В голубой водице - колокольчики, Смех звенит серебряный, игольчатый. Пьём вино - немолодое, горькое... Только память – память стала зоркою. А по рельсу голубому, по перрону за стеной, ходит птица - черный ворон, черный глаз следит за мной. Он и сам не знает - кто он, что он значит для людей, чёрный ангел, черный ворон... Каркнул всё-таки, злодей! В голубой водице колокольчики замолчали, отзвучали, кончились. Выпито вино. И аварийная - на столе горит свеча старинная... А по рельсу голубому как по лезвию ножа, ходит птица - черный ворон, ходит, чёрная душа! Триста лет - не зная кто он, всё уверенней, наглей ходит птица - чёрный ворон, ходит, сам не зная - кто он, что он значит для людей.

* * *

Время льётся или вьётся, только в руки не даётся! Ну а ежели далось – по спине бежит мороз...

* * *

"Интеллигентный" разговор... В нём суть от глаз чужих укрыта. Один молчит. Глядит в упор с невозмутимостью бандита. Второй - смеется ядовито, несёт какой-то дикий вздор... Но время действует как сито: оно отсеивает сор. И вот - звучит полузабытый "интеллигентный" разговор, точнее - монолог второго, естественно - не слово в слово. Но, право, не моя вина, что речь темна, но суть – видна: " - Ты - сам себе на уме, я - сам себе на уме... Всё то, что сказал ты мне – прекрасно, но - не по мне. Другого ищи, дружок, кто клюнет на твой крючок. Другого ищи, дружок, я - помню кнута ожог. Другого ищи, дружок, кто выше - на твой вершок, кто краску стыда со щёк – как бритвой - первый пушок... Кто знает, как дважды два, что сила - всегда права, что совесть и честь - слова, а прочее - трын-трава! Кому на себя - плевать, и на тебя - плевать, особенно если сорвёшься. Это - как пять-ю-пять! Ты сети плетёшь во тьме, боишься тени в окне. Паучье существованье – твой временный козырь в уме. Я знаю - где свет, где мрак. И ты - не совсем дурак. Но всё же запомните, дяденька: всё так, да совсем не так! Расстанемся - насовсем… Вы вряд ли докажете всем, что в сущности семь-ю-семь – всё те же тридцать серебреников... Увы, ваш "сценарий" глуп, игра - пуста и наивна... Надменна губа ваша заячья, но этого супом не вылечишь... Сук, на котором качаетесь, не с той стороны вы рубите. Как искренне вы удивляетесь: "- За что вы нас так не любите?" Зачем вам любовь моя, бедненький, ведь я - не девица, миленький, меня не купишь за две деньги... Мне жаль вас, а это - не то, что вам могло бы понравиться. Но с чувствами трудно справиться, и пальцы мои подрагивают – вы правы - не от любви..."

* * *

- Кто ты есть? Какого роду-племени? - Ну, оратай, но к чему - орать? Слышу топот, треск в чащобе времени: мамонты уходят умирать... Нет, не мамонт я и не охотник, и не волк по крови - человек, русской речи рядовой работник, переживший свой кровавый век. Правнук костромского головы, что о нём я знаю? Ничегошеньки... Прах его покоится, увы, под асфальтом привокзальной площади. Да и сам я виноват виной тяжкой, непростительной, постылой – не исполнил долг сыновний свой, не сберег отцовскую могилу... Бьет по балалайке смерть-старуха тонкими костяшками не в такт. Плохо у неё по части слуха. Да и песня - мат и перемат. Я в ночи ворочаюсь и слышу - как вздыхает за Уралом друг, как в подполье колготятся мыши, а в саду - упавших яблок стук в мягкую траву - упруг, негромок... Сладко ли - свои плоды терять? Слышу трубный голос из потёмок: мамонты уходят умирать. То ли климат изменился слишком, то ли двинул с севера ледник... Горе - мало шерсти отрастившим, если холод до костей проник. Если из тумана, из низины, выше, выше - в горние края, мамонты уходят, горбя спины, навсегда... А что же ты и я? - Кто мы, для чего живем на свете? Как нам быть, когда опять, опять – мамонты трубят из тьмы столетий. Мамонты уходят умирать.

* * *

Время охры и кадмия, ярко-лимонной листвы, жаркий отсвет багрянца и пурпура в зелени стойкой, краски осени щедрой небрежно-пастозны, густы, да ещё перечеркнуты птичьей стремительной стайкой... Как не вспомнить о том, кто этюдник таскал на плече, по окрестностям шастал, холмы и откосы Заволжья прославляя, и сам - стал легендой в известном ключе как борец с обязательной и общепринятой ложью. Чьи холсты научились светиться, пылать, полыхать симфонической мощью раздумий, глубинностью чувства, жаждой - каждое поле для нового сева вспахать, чтоб на нём расцвело и созрело святое - искусство...

* * *

Искусство! Сотни раз на дню тянусь к тебе рукой доверчиво, как дети тянутся к огню, и - обжигаюсь... И опять - до вечера.

* * *

Каждый бьется со своей бедой в одиночку, бед чужих не зная, опыт, горьковатый, золотой в ежедневной битве обретая. Но - познавший настоящий бой, кто в кровавой каше - потрудился, черный опыт - унесёт с собой, чтобы он другим не пригодился.

* * *

Еле-еле ноги волоча, бедность и беда бредут в обнимку, бормоча проклятья под сурдинку и случайной мелочью бренча. Сколько лиц - помятых и больных ветер гонит - мимо, мимо, мимо всех красот и радостей земных к надписи над прочной дверью: "ПИВО". Там за стойкой о своей беде помолчать с таким же бедолагой кажется - возможней, чем нигде во Вселенной... - Брось, мужик, не плакай...

* * *

Сколько душ мальчишьих обожгла грохотом моторов современных тлеющая там и тут война – как пожар в торфяниках подземных. Скольким привкус гари отравил кровь через трепещущие ноздри! Нынче в генах - порох и тротил к тем, кто жив, пришли прозреньем поздним. Злата Прага, глиняный Кабул, тропы и урочища Кавказа... Все, кто шёл, и кто с тропы свернул – все прозрели... Горько, что не сразу.

* * *

В мире трав - пырея и осота, в лебеде мучнистой и в крапиве, в лопухах - языческое что-то сохранилось в первозданной силе. Поклонись цикорию, ромашке, клеверной, знакомой с детства "кашке"... В мире трав - осота и пырея, можно, можно жить и не зверея!

* * *

Ходит старичок по двору и негромко свистит. Жара печёт или метель метёт – ходит старичок по двору и свистит. Кажется, это всё, что ему осталось. Все дела переделаны, думы все передуманы, дети все поразъехались, комнатушка пуста. Ходит старичок по двору и негромко свистит. Синицы ему отвечают, а он - не слышит. Глаза его выцвели, насмотревшись всего, и сегодняшний закат напоминает рассвет откуда-то из прошлого века. Всё было. И ничего уже больше не будет. Все тайны истёрлись. И осталась одна - пожалуй, самая необъяснимая. Ходит старичок по двору и негромко свистит. Ходит старичок и свистит. Ходит и свистит. И здоровается только с одним человеком – с почтальоном...

* * *

Дураки мы - поголовно - все. Ничего ни в чём не понимаем, выбираем, руки поднимаем за таких же глупых, как и все. Этому - История сама учит наряду с литературой: на Руси всё горе - от ума. (Или - сладко? - оставаться дурой, страшной и великой в простоте, в красоте, и в нищете извечной, лишь своей мистической звезде верящей вполне чистосердечно?) Неужели мы обречены стать пустыней, свалкой всепланетной, психбольницей сверхвеличины, или нам и впрямь - не надо света, если Сталин - всё ещё живет в головах безумных поседелых, всё ещё сзывающих народ уличный - на митинг, как на дело...

* * *

Март-снегоед... А на море - штормит. С холма на холм ползёт, ныряя, траулер. Торопится - уловом трюм набит... Теперь - пусть хватит мужества и в трауре – по тем, кто не вернется в отчий дом, кто смыт волною тысячедевятой, той, чёрной, ледяной... Молчи о том, молчи, как там, на пирсе - виновато, перед вдовой, ещё неверящей - старпом и кругом ставшие - кремнёвые ребята.

КОМПЬЮТЕРНЫЕ ИГРЫ .

1. - Во, снизу вверх - заработало, забило: фонтан, струя! - Прекрасно... А сверху - вот оно: сюда повернём... - Замётано! - Каков результат? - Фигня... - Нет, тут на дисплее - точечка, растим её, в ней - зерно... Выходит? - Пока не очень-то... - Тогда такое кино: перекинем полярности справа - налево... Как? - Забавно... - Усё в исправности, но - странно... - Привыкнем, пустяк... - А сверху вниз не работает? - Работает, но - не так... - Научимся, дело - в опыте... - Перед охотой - собак не кормят? - Не затянулось ли ожиданье охот? - Что там опять на улице? - Всё то же - шумит народ... - Всё идёт как предсказано. Что наш программист? - Убит... - О, сколько всего повылазило! – как из-под кладбищенских плит... - Вот тут письмецо подмётное... - А новый оракул - плох... - Без паники. Всё предусмотрено. Что уровнем выше? - Бог... 2. Тупое дело - кнопки нажимать, играть, когда весь результат – потеря и сил, и времени... - Играй, едрёна мать, играй, пока Судьба глуха, тетеря, до полной и бесплодной пустоты, которую заполнить, вроде, нечем. Где чаяния наши и мечты? Увы, они растаяли, как свечи... О, господи, какими стали мы бессильными, обидчивыми детски, по осени, в преддверии зимы, когда бы надо жить светло, простецки, и умереть нечаянно, легко – за чаем, отхлебнув глоток с улыбкой, и вдруг - душа в трубу! И далеко – земное, грешное... Ужели жизнь - ошибкой, дурной привычкой на земле была и мало, мало света и тепла ты дал другим, а мог бы больше дать, когда бы всё умел улыбкой побеждать.

* * *

Холодный ветер плёнку рвет с теплицы. Ночные заморозки, серые дожди, тяжелые вокруг, чужие лица с одной заботой: где б опохмелиться? И в каждом взгляде - даже не таится насмешливость, глухая тень вражды. А в телевизоре - настырные "вожди", такие гладкие, так смело изрекают слова решительно-бесстыдные, клеймя друг друга именем народа, чем ввергают в сомнение народ российский, и меня....

"СЕКРЕТИК"

Что ты прячешь, постаревший мальчик, словно в ямку под кусок стекла - фантик или жёлтый одуванчик... Знаю - то, что память сберегла вопреки желанию - под спудом, в неподвластной, страшной глубине, то, что там ворочается трудно, то, что топят на Руси в вине, в злой, бесцветной, яростной отраве, скрежеща, срывая тормоза... Где твой бред "о доблестях, о славе"? В ямку, поздней горечи слеза...

* * *

И старость приходит - с горчайшей ненужностью... О нищета, тебя ли в сумятице нашей "приветствовать звоном щита"! Как жалки потуги, старанья барахтаться, выжить, спастись. Всеобщая дрожь прозябанья – будь пахарь ты или артист… И что тебе - опыт былого, когда твой кончается век, и вдрызг обесценено слово, и так одичал человек... И в этом мы все виноваты, повязаны общим, одним, и ждем неизбежной расплаты за всё, что твердим и творим.

СБИТЕНЬ

Всё трудней (Не хнычь, мужчина, небо ясно, гром не грянет!) добрести до магазина, сумку с хлебом притаранить. Не кляни свою усталость, на обочине - скамейка... Вместо Волги нам досталась трасса, бывшая шоссейка. Это зрелище иное, и оно - неповторимо. Как моторы мощно воют, пролетая мимо, мимо! Вон с мигалками, сиреной, сквозь село, не сбавив хода, пролетает по Вселенной депутат, слуга народа. То ли лысый, как Котовский, старый друг мой Говорухин, то ль полковник Жириновский, всё - события от скуки! Всё на миг развеет прозу, пусть народ возвеселится! Бывший зек, обняв березу, долго, скучно матерится... Вот и всё. Иных событий не предвидится, пожалуй. Побреду домой, усталый. Сбитень... Что такое сбитень?

* * *

Иманту Зиедонису Я на трассе Казань-Москва, посередке, на белой линии, ковырнув асфальт, посадил лопух, из семячка, найденного под Ригой. Вот и лежу в зеленой тени. Лежу, никуда не спешу. Глазами - пасу облака, машинам - рукой помахиваю: - Пока! Машины, конечно, меня обдают жаркой и ядовитой гарью. Моторы у многих стучат, ревут, но - тянут... Наездники мчатся, зарабатывают на жизнь, на обед в придорожной пельменной, зарабатывают на старость – на лекарства, на хлеб без масла, на воскресную кружку пива и на праздничное вино. Хорошо мне под лопухом - я под ним свой построил дом, в доме - тихо, и можно думать, заниматься своим трудом. Хорошо мне - быть лопухом, зеленеть, набираться сил, чтобы здесь, посреди белой линии, расцвести пунцово-тревожным цветком, вроде бы - совершенно не обращая вниманья на то, что сегодня вокруг творится, если верить ТВ и газетам...

* * *

"Арзамасский ужас" Льва Толстого, с новой силой к творчеству толкнул, и его надеждой стало Слово, полный жизни многоликий гул, властно призывающий к работе, к пониманью: что и почему, ко всему, что ласточка - в полёте обретает к счастью своему: точность, остроту крыла и зренья, ощущенья ветра, света, тьмы, высоты, огня, сердцебиенья и всего, чего не знаем мы, не взлетев, а только наблюдая за полетом, сидя у реки, над которой ласточка простая чертит пируэты и круги.

* * *

В Новокузнецке, на Проспекте Металлургов поэту выставили памятник-времянку: огромный Маяковский из фанеры стоял в снегу при свете фонарей. Я увидал - не по себе мне стало: огромный Маяковский - из фанеры... Он увидал бы - снова застрелился. От горечи: - И это - мой итог!..

* * *

- Зная цену - покупай, торгуй, накрути – с прохожих не убудет... - Государство говорит: - Воруй! Но не попадайся - плохо будет! Все при деле - кто во что горазд, кто какую щель собой заполнил... Вот - нашёл золотоносный пласт, да к нему дороги не запомнил, чтобы на излёте долгих лет накопать, намыть себе надбавку к пенсии... И силы прежней нет. Нечем деду осчастливить бабку. И по саду бродит он, как сыч, собирает паданцы, бормочет: - Вот и весь твой урожай, Ильич, жуй, не то остатки червь источит...

* * *

А. Б. Оглушённый, с улыбкой блуждающей, лёгкой, блаженной, засыпающий где-то не здесь - в добиблейском раю, ты, впервые влюблённый, коснувшийся тайны вселенной, о как я понимаю, как чувствую душу твою! Это - время цветенья, круженья, скитаний в тумане, где понятны движенья и жесты, касанья, дрожания губ, где так хрупки цветы, что порой перехватит дыханье: вдруг ты, рядом стоящий, для них непомерен и груб? Это - время звенеть, молодым соловьём заливаться, кувыркаться, взлетать, упадать, невредимым вставать, ликовать, что тебе - слава богу, всего - восемнадцать, мир - распахнут, тревожен, но двум-то смертям - не бывать! Время, время - любить, охранять свою тайну ревниво, торопливо срываться куда-то, бежать, исчезать, возвращаться, шутить, улыбаясь светло и счастливо... Ну а нам - терпеливо - из шуток - зерно извлекать...

* * *

Как давно я не слыхал твоих рассказов, как давно не стригли воздух пальцы, руки, словно ласточки вокруг взлетая разом, чтоб заткать зиянье черное разлуки... Чтоб из воздуха извлечь воспоминанье, и словцо - других точнее и надёжней, выраженье, словно легкое касанье губ, смеющихся, дразнящих - невозможно...

* * *

И ранний час цветенья вишни, когда от звёздочек бело... И это белое - над крышей – удачи легкое крыло. Всё - обещает день погожий, невиданный, огромный день, на всё, что было непохожий... В такие дни постыдна лень, и слово черное постыдно. Оно слетело с милых уст, и - света белого не видно, и - облетел вишневый куст...

* * *

"Кто светел - тот и свят..." (Из песни) Мы с годами всё острее чуем – как уходит что-то из глубин... На колени став, на угли дуем, но уже как прежде - не глупим, не стремимся в люди и на люди, нам довольно белого листа. Труден путь любви и света - труден... Посиди со мною у костра, протянув ладони - чтоб согрелись, чтоб усталость не затмила свет... Улыбнись грибам: - Какая прелесть! Этот белый - из грибов - поэт!

* * *

Уходя - он уходил всерьёз, не играя, как ни трудно это. Рушились миры и ливни звезд уносились, не оставив света. Как тут равновесье соблюсти?. А из мрака голосок печальный: - Ты меня не вспоминай, прости, научись науке забывальной ... - Что ж, прощайте! (Жернова вращать было б легче...) Может быть, с годами – научусь прощаться и прощать, вечно виноватый перед Вами...

* * *

Инако-дышащий, инако-шелестящий, инако-в-обе-дырочки-сопящий, другой, живой, не кукла - настоящий, но так инако на меня смотрящий! О чём он думает? Зачем он тронул руку? Что знаменует сам его приход? Ино-влюбленность? Или ино-муку? Случиться может всё, чего не ждёт, не ведает душа, в иносказаньях – ища заветного... Летит, кружится снег. И нежность чудится в сухих его касаньях... Как ты непрост, мой ино-человек!

* * *

Ек.Б.-Ч. Возможность Невозможного, стремленье хотя бы тень мгновенья закрепить, поймав узор его тончайший краем зренья. Потом заняться чем-то, и - забыть. И снова вспомнить - чисто, просветлённо; не повредив на крылышках пыльцу, дорисовать и отпустить влюблённо: пускай гуляет, как улыбка по лицу.

* * *

Как важно вовремя понять – каким ты обладаешь даром, чтоб времени не тратя даром, наиважнейшее понять, трудиться, стать собой – таким, каким мечтал ты с юным жаром – под небом, Богом, перед шаром земным, перед собой самим.

* * *

Как зерно в земле холодной – ждет своего сигнала к пробужденью, так и ты надейся - час придет и цветенью, и стихотворенью. Оживёт, пробьётся, прорастет, скажется - чему дано сказаться, всё, чего душа не просто ждет – трудится, не устаёт стараться...

* * *

Это как приливы и отливы – неизбежно и для нас, людей. Ты еще вчера была счастливой, а сегодня складка меж бровей залегла. И новые заботы навалились, хлынув через край. И уже Бетховен, а не Моцарт, ближе, если скажут: - Выбирай... Это ничего - душа взрослеет, прибывает, ищет, познаёт, действует, не созерцает - зреет, сознавая - час её пробьёт!

* * *

Говори, родная, говори, обо всем, что жжёт и беспокоит, свой неповторимый мир твори, чистый, ясный - как разлив зари - мир, в котором Слово - Жизни стоит!

* * *

В нас многое откликнуться должно – и знанья, и надежды, и сомненья, и то, что отложилось тяжело, но - побежденное - уходит тем не менее, всё дальше, дальше, дальше - далеко, в забвенье, где уснёт само собою, и мы не знаем снова ничего прекрасней синевы над головою.

* * *

Приходит время гнезда покидать, птенцы не думают - спокойно улетают... Спокойны, вроде, и отец, и мать. Пусть холода всё ближе подступают. Пускай метели крутят буруны, пускай бураны гнут берез вершины. Не все на зов родимой стороны вернутся в перелески и ложбины. Не все в сугробах выживут, кто жив и никуда лететь не собирался. Зачем куда-то нам лететь, скажи? Будь счастлив тем, что не порхал - остался.

* * *

Общность в рамках роты или школы, факультета или городка... Каждый с детства чувствует уколы: "наш - не наш..." А я – издалека! Я - не ваш, - с Луны. И я об этом говорю - как честный человек. Если стали лишними поэты – виноват не город, и не век. Виноваты только мы с тобою, ты и я - всей тяжестью вины перед Богом, не перед толпою, чьи кумиры - нам насквозь видны.

* * *

- Вы - поэт... - Находите? Мерси. - Вам почаще надо издаваться... - Тысячи поэтов на Руси, всяк мечтает - хоть строкой остаться. - Вы способны этот мир спасти? - Нет... Боюсь погибнуть от оваций. Тут всем миром надобно стараться, а в народе - генерал в чести, где поэту с ним соревноваться...

* * *

Мы придумали уйму наивных сказок. Жил-был змееволосый студень, а может, и не студень, а женщина, и звали её Медуза Горгона. Чудовище, порождение Хаоса, Горгона умела (талант, способность!) умела даже нечаянным взглядом - превращать человека в камень. Или - вспомните детство: медленно поднимаются тяжкие веки Вия, открывая бездонно-всевидящие, испепеляющие зрачки... Но детство кончается. И мы снисходительно посмеиваемся над старыми сказками. Мы верим в могущество кинохроники, включаем вечерний телеэкран. ...Медленно отъезжают на роликах покрытые дёрном бетонные плиты и из колодца слабо мерцают огромные рачьи бельма ракет. Они невидяще смотрят в наше звёздное небо, они ненавидяще слепы и склепы для них тесны... Но мы уже взрослые люди. В лучистом морозном тумане сирены по городу носятся – Служба Охраны Нравов и - Медицинский Крест.

* * *

Ты права, нельзя копить обид, черные - они калечат душу, мало ли - что ноет и болит, делай дело, вглядывайся, слушай музыку столетья своего – самую высокую, святую, горестную...Плачешь? Ничего, все обиды я с ладошки сдую, поколдую, сидя за столом, лист возьму и небо нарисую, и котенка с бантиком. Потом – лягу спать и хорошо усну я. И приснится мне весенний сад, в нем сажаем что-то мы с тобою, а над нами облака парят полные сиянья и покоя.

* * *

Никому в Никуда адресованный вздох. На изломе эпох - мир не то, чтобы плох - он к тебе повернулся широкой спиной. Что ж, он занят делами. Великой страной, у которой забот - выше всяческих гор, и отложен душевный с тобой разговор до неведомых сроков. Придут ли они - думай все эти темные ночи и дни...

* * *

Всё, что мы зовем так многозначно – миром, светом - как ни назови – всё ликуя, щебеча и плача, об одном трепещет - о любви. Зеленея, на упругом стебле выгоняя вверх нежнейший цвет, о любви поют поля и степи. Кто же скажет, будто Бога - нет?..

* * *

Это на Волге в тумане - гудки, это осенние предупрежденья, зябкие будни великой реки, плюханье плиц и буксиров круженье. Это вода остывает, дымит, лижет ледком обрастающий берег, звоны и шорох, шуршанье шуги. Кто глубину этой грусти промерит? Дохлая рыбина вмерзла в припай. Камни мазутом пропитаны рыжим. Низкий, взахлеб нарастающий вой. Словно по всем безымянным, погибшим.

* * *

Ступив на путь самопознания, страна такую правду о себе узнала, что от себя, былой, готова отказаться, да не открестишься... И каждый день несет такой набор скандалов, преступлений, истерик, ужасов – куда там ваш Хичкок, толстяк, великовозрастный младенец... Одно нам удивительно самим – как сил хватает - жить в такое время.

ПРОЩАНИЕ

Г.Купсику 1 Уезжает друг мой, улетает, навсегда – на континент иной. Эта новость с ног меня сбивает, горечью отравлен хлеб дневной и вечерний ужин... Холодает, гаснет свет закатный над рекой. А покоя дух не обретает. Видно, лишь в земле найдем покой – ты - в далекой, той, заокеанской, этажи загнавшей в облака, я - в своей родимой, окаянской, там, где реки - Клязьма и Ока. 2 Не боли, усталое сердечко, не сжимайся крепче, чем всегда. Золотись, играй рыбёшкой речка, мутная, вечерняя вода. Холодна земля. Тепла утечка – торжествует, как слепой закон. Золотись, плещи рыбёшкой, речка, рассыпай чуть слышный перезвон. Помоги рассеяться, забыться, горечь раствори в моей крови. Нам уже ни в поле, ни в столице, сколько ни аукай, ни зови, больше не увидеться... Навстречу – по таёжной не пойти тропе. Золотись, владимирская речка, и т.д., дружище, и т.п... 3 Вот и солнце село. Отпылали, отцвели над лесом облака. В чем бы нас с тобой ни упрекали – к черту! - вот тебе моя рука! Ни к чему - возвышенные речи. Помолчим, не опуская глаз. А потом обнимемся покрепче. Навсегда, навек на этот раз. 4 Ты мне другом был и старшим братом, я навек в долгу перед тобой. Остаюсь навеки виноватым, словно проиграл последний бой, выйдя не к своим из окруженья, грохотом контуженный, лежу, все еще не веря в пораженье, хоть оно - понятно и ежу... 5 Вроде - жизнь учила расставаньям, расставались - не теряя сил... "Досвиданья, друг мой, досвиданья!" нам с тобой Есенин голосил. Но не он – скорее поздний Тютчев вслед тебе вздыхает за меня, вечным одиночеством измучен: "Друг мой милый, видишь ли меня?" Мы самих себя по свету ищем, не желая попадать в полон. Вот и все. Пора... Прощай, дружище. Океанам от меня - поклон.

ТРИПТИХ

1 Сквозь времена аукаться – есть ли занятие вяще? Аще кому хотяще блукати в языкочаще. Где тени тысячелетние корнями в тропу вплетаются, сквозь крону - ночные созвездия с соцветьями перекликаются. Где запахи - тысячелицы: то хвойной ударит смолой, то нежно повеет душицей, то - ширью степной, гулевой дохнёт чабреца и полыни могучая терпкая смесь – и мать возрыдает о сыне, который не с нею, не здесь. И горе её непритворно, утешь её - хмуро, смурно... Ведь Чудище - обло, огромно, стозевно и озорно, рычащее - лаем лаяй, снаружи и изнутри... - Как волки - общинною стаей продержимся до зари... - Брысь, бронтозавры брюхатые, ваше время прошло! Стальными зверями для пахоты мы вас передавим ужо... А там и гудок на фабрики скличет народ честной – точить и тачать создабрики, столь нужные в стужу и зной. 2 Звон - дон-дили-дон! – с колоколенки к заутрене кличет народ. И - в школу торопятся школьники, кто старше - спешат на завод. Гудки зазывают на фабрики, там тоже народищу - тьма... Штампуем и лепим создабрики, изделия - не без ума. В конторах и фирмах бесчисленных посильное что-то творим, и даже - о ценностях истинных в бездонный эфир говорим. Я тоже всё это испробовал, и в чём-то был, вроде, горазд. Горька твоя мудрость надгробная, царь прошлого, Экклезиаст... Звони, намолчавшийся колокол, буди, к покаянью зови... Пусть истина - в нас, не за облаком, взывай к неразумной любви! 3 Мы - были. Но разом - выбыли. Черкнув горизонт, растаяли. Как динозавры - вымерли, дымком растворились в мареве. И что вам до нашей лирики! - Эй, жги-говори, да наяривай! Из-под асфальта "владимирки" вослед иномаркам, трайлерам – шепчу: - Гоните, летящие, аще куда хотяще! Сверлите своё настоящее, бурлящее и слепящее! "Только бы во поле колос, думая думу, качался, да человеческий голос пел, переливался..." Нас выбили, словно цепами – колосья... Вы нас не осудите. Мы - Вы-были... Мы - были вами. Вы - нами - уже не будете!

СЛЕД ЛАСТОЧКИ

1 След ласточки... Паденье по кривой, и - новый взлёт, работой крыльев узких достигнутый, нелегкий, болевой, неутомимый, вплоть до перегрузки... Почти без отдыха над поймою речной до поздних сумерек пронзая теплый воздух – летает, милая... Я - страж её ночной, свидетель и певец полётов поздних. 2 След ласточки – непрочное виденье, для глаза еле уследимое, быть может – всей нашей жизни хрупкая модель. И это всё, что нам дано оставить... 3 След ласточки, (а может быть - стрижа), сама архитектура этих линий - напоминает о существованье дворцов Китая, об иных мирах, где жизнь, иными соками земли пропитанная - по другим законам всегда текла, изобретая формы, нам непривычные, и мы вполне способны принять приказ правителя провинции на шелке – за бессмертные стихи... 4 След ласточки, а может быть стрижа летящего - наверно, тем волнует, что он похож на эфемерный след, в душе оставленнный поэзией звучащей. 5 След ласточки, а может быть стрижа - подобен линии электропередачи, и, может быть, по этим проводам ныряющим энергия струится особая, благодаря которой - живем и утверждаем, что душа - бессмертна и вольна в своём полёте!